Протокол допроса генерала Хабалова от 22 марта 1917 г.
«Хабалов: Затем, около девяти часов я получил телеграмму за подписью его императорского величества: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией. Николай». Эта телеграмма, как бы вам сказать, быть откровенным и правдивым: она меня хватила обухом... Как прекратить завтра же? Сказано: «завтра же...» государь повелевает прекратить во что бы то ни стало. Что я буду делать? Как мне прекратить? Когда говорили: «Хлеба дать», — дали хлеба и кончено. Но, когда на флагах надпись «Долой самодержавие» — какой же тут хлеб успокоит! Но что же делать? Царь велел: стрелять надо... Я убит был, положительно убит! Потому что я не видел, чтобы это последнее средство, которое я пущу в ход, привело бы непременно к желательному результату... Нужно сказать, что каждый вечер собирались все начальники участков военной охраны, докладывали, что происходило в течение дня, и затем выясняли, что делать на завтра. И тогда к 10 часам должны были собраться начальники участков, командиры запасных батальонов для выслуша-ния распоряжений на завтрашний день.
Председатель: Это было 25 февраля?
Хабалов: Совершенно верно, как раз через час после получения этой телеграммы они должны были собраться. Когда они собрались, я прочел им телеграмму, так что телеграмма эта мною была оглашена и ее видели другие члены совещания. Я тогда объявил: «Господа! Государь приказал завтра же прекратить беспорядки. Вот последнее сред-iню, оно должно быть применено... Поэтому, если толпа малая, если она не агрессивная, не с флагами, то вам в каждом участке дан кавалерийский отряд, пользуйтесь кавалерией и разгоняйте толпу. Раз толпа агрессивная, с флагами, то действуйте по уставу, предупреждайте троекратным сигналом, а после троекратного сигнала— открывайте огонь». Как доказательство моего состояния нервного сообщу вот что. Это меня нисколько не оправдывает, потому что в моем положении нервы должны быть железные и терять голову никогда не нужно, следовательно, это не извинение, а только объяснение... Вечером ко мне обращается городской голова и говорит, что он, наконец, придумал какой-то проект распределения хлеба. Нужно сказать, что в этот день ко мне заезжал министр внутренних дел Протопопов...
Председатель: 25-го?
Хабалов: Да, может быть и 25-го, он несколько раз приезжал. Вероятно это было 25-го. Вероятно он приехал в дом градоначальника и тут что-то такое сказал: «Там город выдумал какой-то проект заведования продовольствием, но это неправильная организация, это революционный проект». Хотя толком он ничего не сказал — что там такое? Я же этого проекта раньше не видал... Так вот: звонит городской голова и говорит, что выработан проект. А я ему отвечаю: «Вы выдумали какой-то незаконный проект, который совершенно не согласен с городовым положением, я не могу на это согласиться». Он мне говорит: «Что мне с ним делать?» «Делайте, что хотите!» — вот мой ответ, показывающий, мне кажется, что у человека голова была не в порядке... Затем, в этот же вечер меня пригласили на заседание Совета Министров. Там, вначале, помню, что председатель Совета Министров... что-то такое говорил, дай бог памяти, надо вспомнить... Трудно сказать, так в этом заседании скользили мысли, бросались с одного предмета на другой! Сначала шел разговор о том, почему арестовали двух рабочих депутатов, которые незадолго перед тем выпустили воззвание с приглашением бастовать.
Председатель: Это было 25-го или 26-го? Хабалов: Виноват, это было на 25-е. Заседание Совета Министров началось, я думаю, часов в 12 ночи.
Председатель: На понедельник или на воскресенье? Хабалов: На воскресенье. То ночное заседание, о котором я вам доложил, происходило в тот самый вечер, когда я получил телеграмму... Совет Министров был 25-го. В этом заседании, я точно не знаю, был уже, кажется, объявлен перерыв занятиям в Государственной Думе? Кажется уже был объявлен перерыв... хотя не могу доложить, был ли объявлен или только собирались объявить.
Председатель: Расскажите вкратце, что же было на этом заседании Совета Министров?
Хабалов: На этом заседании было следующее, была довольно длинная речь министра земледелия о том, может ли этот современный кабинет поладить с Государственной Думой и работать с Государственной Думой. Он пришел к тому заключению, что работать невозможно, и, что этот состав министров не может работать с Государственной Думой. Это после всех речей и прений по продовольственному вопросу оказалось, что, в сущности, большинство Государственной Думы, так сказать, считало распоряжения министра земледелия целесообразными и готово было их одобрить, но оно не могло их одобрить, потому что оно стало бы в противоречие с самим собою! А поэтому какие бы даже целесообразные распоряжения ни производили, все равно Государственная Дума с ними работать не станет! А, следовательно — выход один, уход всего министерства. Хотя последнего он категорически не сказал, но, по-моему, можно было догадаться, затем говорил довольно длинную речь министр иностранных дел Покровский, который высказал общее мнение, что с Государственной Думой поладить нужно, без Государственной Думы работать нельзя, и, что в сущности говоря, требования Государственной Думы таковы, что они должны быть приемлемы и, что те, кто 1<>сударственной Думе неугодны, должны уйти. Потом была речь Кригер-Войновского, которая тоже сводилась к тому, что Государственная Дума вовсе не так ре-иол юционно настроена, что в речах... этого... как его?... Родичева и еще кого-то были очень веские соображения. Вторая была, кажется, речь Шингарева, точно не помню... 11о словам Кригер-Войновского, получилось впечатление ОТ этих речей вполне умеренное... смысл речи Кригер-Войновского был таков, что, если Государственной Думе неугоден этот состав, если она не желает с ним работать, то об этом следует доложить государю и просить заменить нас другим составом, затем довольно длинно докладывал Протопопов. Но так как, в сущности, он докладывал о том, что происходило на улицах и докладывал, по моему мнению, необстоятельно, то я попросил позволения сказать, что происходило на улицах, и доложил то, что я вам доложил, т.е. последовательно те события, которые были в этот день, а именно: происшествие на Знаменской площади, где был убит пристав, затем происшествия на 1 Окском. Я доложил затем о происшествии на Трубочном заводе. И вот уже не помню — доложил ли я эту телеграмму или нет? Но я доложил о том, какое распоряжение было мне дано. В конце концов высказались несколько министров — военный, юстиции и земледелия — что, если уже дело так обстоит на улицах, что в войска стреляют, кидают и т.д., то таким беспорядкам должна быть противопоставлена сила.
Председатель: Генерал, что же? Про эту телеграмму вы не помните, доложили ли вы ее? Вам ведь не было смысла не докладывать о ней?
Хабалов: Конечно, не было. Мне был полный смысл доложить. Но доложил ли я или нет — не могу сказать... Председатель: Но надо полагать, что доложили. Хабалов: Думаю, что доложил. Но хоть под присягу меня ведите, я не могу точно сказать — я не помню.
Председатель: Вы говорите: Протопопов довольно необстоятельно доложил о событиях дня. Какой был вывод в речи Протопопова — какое его предложение?
Хабалов: Опять-таки этого не могу вам доложить. Ну, словом, Протопопов стоял здесь за то, чтобы беспорядки были прекращены вооруженною силою... по-моему, такой смысл...
Председатель: Перед ним высказался Риттих и некоторые другие министры на тему о том, что Дума и даже умеренные ее круги — не Родичев и Некрасов, а другие — недовольны министерством и не желают с ним работать. Вы, конечно, знаете, что главным образом это касалось Протопопова. Не можете ли вы нам сказать, каково было отношение Протопопова к таким речам этих
министров?
Хабалов: Я должен вам сказать, что Протопопов говорил несколько раз... я ожидал, признаюсь, что Протопопову следовало бы сказать: «Я ухожу» — по-моему, так, но такого слова я не слыхал.
Председатель: Вы долго были на этом заседании? Хабалов: Я думаю, часа два... Председатель: До его конца?
Хабалов: Нет, я уехал до конца. Я видел, собственно, что я буду присутствовать в заседании Совета Министров, где будут говорить об отставке министерства. При чем же я тут? А между тем — было три часа ночи...»
Донесение охранного отделения:
«Четвертый участок Нарвской части. За день в районе участка толпа подростков отобрала ключи от нескольких моторных вагонов трамвая. По наблюдению полиции в этих случаях можно предполагать снисходительную податливость со стороны самих вагоновожатых».
Дневник Николая II:
«25 ф. суббота. Встал поздно. Доклад продолжался пол-гора часа. В 272 заехал в монастырь и приложился к иконе божьей матери. Сделал прогулку по шоссе на Оршу. В 6 ч. пошел ко всенощной. Весь вечер занимался».
Калейдоскоп событий. 25 февраля 1917 г.
С утра 25-го все заводы Охты не работали. Военные, химические, выпускающие взрывчатку. Все.
Население Охты вышло на улицы. В водоворотах толпы возникали митинги. Полицейские патрули, шныряя повсюду, еще пытались по старой привычке разогнать гигантские толпы, но сами тонули в людской массе. Толпа выбрасывала их сильно помятыми, иногда без оружия, но с синяком под глазом. Казаки, нагло посматривая по сторонам, вдруг приподнимались на стременах, бросали коней вскачь и, размахивая нагайками, проносились по улице. Трогать большие толпы рабочих они опасались, отыгрываясь на случайных прохожих и детях.
Шпики и переодетые городовые высматривали особо •наивных «бунтовщиков» — которые иногда их узнавали и жестоко били. К вечеру все выходы в город были перекрыты. На мосту Петра Великого, на набережной Невы стояли отряды пехоты. Охту изолировали от Петрограда. 11 и к го не знал, что происходит в городе. О происходящих там событиях охтенцы могли только догадываться, слыша выстрелы.
Неизвестность порождала беспокойство. Провокаторы пустили слух будто, если рабочие не прекратят забастовку, власти взорвут пороховые заводы.
Нескольким рабочим удалось днем пробраться через заставы. Они сообщили, что Питер заполнен демонстрантами, войска и полиция выведены на улицы с оружием. Наступившую ночь рабочий класс Охты встретил на улицах у костров.
На набережной Невы, возле больницы Елизаветинской общины стояли казаки. Своим видом добавляли рабочим ненависти к монархии. То и дело слышались громкие насмешки и свист в адрес «опоры трона». Дети, осмелев, подбегали поближе и бросали в казаков снетки. Все видели, что их эта храбрость злила не на шутку, им хотелось бы пройтись нагайками по детским головам, но черное, мрачное грозное, колеблющееся на улицах море рабочих не давало им возможности отвести душу.
У одного из костров пожилой рабочий рассказывал про «пятый год».
— А казаки не смели трогать народ... и сам Витте чуть не на коленях ползал перед Носарем, вот что было-то. Все виноваты эти псы чубатые, — показал рабочий на казаков.
— Кабы не ихние нагайки, так и до сей поры Совет бы правил... Сволочи они, вот что!
Все словно по команде повернули головы в сторону казаков. Осторожно и медленно они приближались к рабочим. Кто-то взял головню из костра и бросил ее в казаков.
— Кажу! — раздался визг.
— Я те, холуй, дам «кажу»! Бей их!
— Бей!
— На казаков!
— Бить!
— Долой!
Раздался рев, свист, все море людей зашевелилось и стремительно бросилось на казаков. Они остановились, мгновение колебались и, повернув коней, бросились наутек.
— Удрали сволочи!
— Трусы!
— Да куда же храбрость-то ихняя девалась?
— Видно, не так страшен черт...
Рабочая Охта праздновала свою первую победу.
Листовка Петербургского Комитета большевиков. 26 февраля 1917 г.
«Российская Социал-демократическая Рабочая Партия. Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Братья солдаты!
Третий день мы, рабочие Петрограда, открыто требуем уничтожения самодержавного строя, виновника льющейся крови народа, виновника голода в стране, обрекающего на гибель ваших жен и детей, матерей и братьев.
Помните, товарищи солдаты, что только братский союз рабочего класса и революционной армии принесет ос-нобождение порабощенному народу и конец братоубийственной бессмысленной бойне. Долой царскую монархию! Да здравствует братский союз революционной армии с народом!
Петербургский Комитет Российской Социал-Демократической Рабочей Партии».
Александра Федоровна — Николаю II. 26 февраля 1917 г.:
«...Один бедный жандармский офицер был убит толпой, и еще несколько человек. Вся беда от этой зевающей публики, хорошо одетых людей, раненых солдат и т.д., курсисток и проч., которые подстрекают других, Лили заговаривает с извозчиками, чтобы узнавать новости. Они говорили ей, что к ним пришли студенты и объявили, что если они выедут утром, то в них будут стрелять. Какие испорченные типы! Конечно, извозчики и вагоновожатые бастуют. Но они говорят, это не похоже на 905 год, потому что все обожают тебя и только хотят хлеба. Досадно, что дети не могут покататься даже в закрытом автомобиле. Я только что брала Марию к Знаменью поставить свечи, ходили на могилу нашего друга1. Мягкая погода, очень солнечно. Я принесла тебе этот кусочек дерева с Его могилы, где я стояла на коленях. В городе дела вчера были плохи. Произведены аресты 120—130 человек. Главные вожаки привлечены к ответственности за речи в Гос. Думе. Министры и некоторые правые члены Думы совещались вчера вечером о принятии строгих мер, и все они надеются, что завтра все будет спокойно. Те хотели строить баррикады т.д. В понедельник я читала гнусную прокламацию. Но мне кажется, все будет хорошо. Солнце светит так ярко, и я ощущаю такое спокойствие и мир на Его дорогой могиле! Он умер, чтобы спасти нас. Навеки, дорогой Ники, твоя старая Солнышко».
1 Речь идет о могиле Г. Распутина, убитого заговорщиками в декабре 1916 года. — Примеч. ред.
Генерал Хабалов — генералу Алексееву. 26 февраля 1917 г. 13 часов 05 минут.:
«Доношу, что в течение второй половины 25 февраля толпы рабочих, собиравшихся на Знаменской площади и у Казанского собора, были неоднократно разгоняемы полицией и воинскими чинами. Около 17 часов у Гостиного двора демонстранты запели революционные песни и выкинули красные флаги с надписями: «Долой войну!» На предупреждение, что против них будет применено оружие, из толпы раздалось несколько револьверных выстрелов, одним из коих был ранен в голову рядовой 9-го запасного кавалерийского полка. Взвод драгун спешился и открыл огонь по толпе, причем убито трое и ранено десять человек. Толпа мгновенно рассеялась. Около 18 часов в наряд конных жандармов была брошена граната, которой ранены один жандарм и лошадь. Вечер прошел относительно спокойно. 25 февраля бастовало двести сорок тысяч рабочих. Мною выпущено объявление, воспрещающее скопление народа на улицах и подтверждающее населению, что всякое проявление беспорядка будет подавляться силою оружия. Сегодня. 26 февраля с утра в городе спокойно».
Калейдоскоп событий. 26 февраля 1917 г.
Утром с Выборгской стороны на Невский снова пошли рабочие. Всех мучил один вопрос — неужели солдаты не присоединятся, не поймут, на чьей стороне правда, не решатся сбросить офицерское ярмо, снова будут стрелять в своих братьев?
На Невском шла беспорядочная стрельбы, били пулеметы. Навстречу рабочим Выборгской стороны бежали люди с искаженными ужасом лицами. Полиция по всему Невскому расстреливала людей. Сновали кареты «скорой помощи». Казалось — все, революция гибнет, не успев начаться. Но нет, далеко не все разбегались по домам. Из-за углов боевые группы революционной молодежи расстреливали полицейских, демонстранты пробирались к Николаевскому вокзалу. Здесь, за цепью солдат, пока не стрелявших, бурлило людское море. Говорили ораторы, раздавалось пение революционных песен. В двух шагах расстреливают их товарищей, и здесь в любой момент может прозвучать команда офицера, но люди хотя бы на час, хоть на несколько минут хотят почувствовать себя свободными!
На пожарной каланче Александро-Невской части разгуливали городовые с винтовками, постреливая по недозволенно собирающимся. Были убитые. Взрослые и дети.
Протокол допроса генерала Хабалова от 22 марта 1917 г.:
«Хабалов: В воскресенье 26-го числа войска выступили и заняли, по обыкновению, все посты, которые полагаются по расписанию. Оказалось, что им пришлось стрелять в толпу в разных местах. Волынцы стреляли в толпу на Знаменской и Суворовском. Затем Павловский полк стрелял на Невском около Казанского собора, затем около четырех часов дня... Но я не могу доложить вам, -господа, где и сколько стреляли... Нужно сказать, обстановка здесь была отчаянная! Я находился сам в здании градоначальства, и народу туда набилась целая куча. В этот день я уже о раздаче хлеба никаких распоряжений не делал. Около четырех часов мне сообщили, что четвертая рота лейб-гвардии Павловского полка, расквартированная в зданиях придворно-конюшенного ведомства и, которая, как оказалось впоследствии, состояла преимущественно из эвакуированных, а численностью доходила до 1300 человек, — что она выбежала на улицу, стреляя вверх с какими-то криками и толпится на Конюшенной площади, около мостика, недалеко от храма Воскресения Христова. Запросив командира батальона по телефону, я получил сведения, но не от него, а от кого-то другого, что рота эта требует, чтобы увели в казарму остальных и чтобы не смели стрелять. Причем указано было, что сама рота стреляла во взвод конно-полицейской стражи. Это последнее мне показалось неверным. С какой стати станут стрелять по конно-полицейской страже? Потом выяснилось, что эта рота действительно взбунтовалась. Она, собственно, не выходила, ее не вызывали вовсе — вызывали учебную команду и другие роты. А эта рота не была вызвана и сидела в своей казарме... Так вот, эта рота бунтует, требует, чтобы вернулись другие, остальные роты в казармы и чтобы не смели стрелять... Тогда я приказал командиру батальона принять меры к увещеванию, водворить роту эту в казармы, потребовать, чтобы офицеры ее были непременно при роте, так как по моим сведениям по телефону, там было два офицера, а их должно быть не два, а много больше. Я передал начальнику охраны, полковнику Павленкову, чтобы он, со своей стороны, принял меры, чтобы это не разрослось, не разыгралось дальше. Кроме командира батальона и офицеров приказал еще полковому священнику, чтобы он уговорил их, устыдил и привел к присяга верности и чтобы рота шла в казармы, а винтовки свои сдала... В конце концов, после увещевания батальонного командира и после увещевания священника, эта рота вернулась в свои казармы и винтовки помаленечку сдала. Но не все винтовки: 21 винтовка исчезла! Следовательно, исчезли, по-видимому, и люди с ними...
Меня все время требовал военный министр, чтобы по телефону я ему сообщал, что делается в городе. Я по телефону и сообщал. Когда было сообщено вечером об этой роте, он потребовал сию же минуту полевой суд и расстрелять... Признаюсь, я считаю невозможным не то что расстрелять, но даже подвергнуть какому-либо наказанию человека, не спросив его, хотя бы упрощенным судом, не осудив его, а тем паче — предать его смертной казни. Поэтому я потребовал прокурора военно-окружного суда с тем, чтобы спросить, как быть с этой ротой, и которой первоначально было 800 человек. «Что же делать?» «Несомненно, должно быть дознание и только после дознания — полевой суд». «Ну, тогда, — я говорю, — 800 человек, это штука! Дело немыслимое: это в неделю не допросишь».
Я приказал начальнику моего штаба, генералу Хлебникову, а может быть, Чижевскому... назначить целую следственную комиссию — было назначено 5 человек с генералом во главе. А покуда я приказал, чтобы сам полк выдал нам виновных, дабы их арестовать. Первоначально предполагалось арестовать весь батальон и посадить здесь, — в Петропавловской крепости, поэтому поздно вечером я вел переговоры: найдется ли такое помещение, чтобы можно было арестовать такую массу. Когда же оказалось, что в действительности их не 800, а 1500 человек, то это оказалось физически невозможным, ибо нет такого помещения ... Ну, тогда я приказал арестовать хотя бы самых главных зачинщиков, приказал их допросить. Их было 19 человек и их препроводили в крепость.
Председатель: Их полк сам выдал?
Хабалов: Их выдало само полковое начальство, несомненно — начальство. Простите, я говорю: полк, но полков здесь нет — здесь числятся запасные батальоны. Они по числу так велики, что превышают мирный состав полка в три-четыре раза. Так, в этой роте было 1500 человек, а во всем полку в мирное время 1770 человек. И, таким образом, одна эта рота по числу людей почти равнялась полку мирного времени.
Стало быть, те, кто находился в крепости, вовсе не были такие люди, которых завтра расстреляют, а это были люди, подлежащие суду. Затем, расстреляю ли я их или нет — это вопрос, ибо до сих пор я никого не расстрелял. Когда случалось, заменял каторжными работами на разные сроки... Вот уже это обстоятельство, это возмущение роты Павловского полка, оно уже показало, что дело обстоит неблагополучно. На следующий день войска должны были, опять-таки по-прежнему, занять те самые пункты...
Председатель: Простите! Это вы переходите к понедельнику. Но что же, генерал, вы сообщили о результатах в Ставку?
Хабалов: Да, совершенно верно — я сообщил в Ставку. (дюбщил я следующее: «Не могу выполнить повеление вашего величества», и, что «беспорядки продолжаются...». А я — не могу... В штабе округа, если телеграмма потребуется — она должна быть».
Калейдоскоп событий. 26 февраля 1917 г.
Утром 26 февраля учебная команда Волынского полка выступила на Знаменскую площадь под командой штабс-капитана Дашкевича. Он приказал выслать в дозоры по пять человек от каждого взвода и разгонять толпу.
Дозоры делали это плохо. Лашкевич злился, подзывая солдат, крыл их так, что пенсне его в золотой оправе дрожало на узкой переносице, заменял другими. Наблюдать за дозорами поручил Кирпичникову. Он стал ходить по площади, просил демонстрантов разойтись, войти в солдатское положение.
Рабочие отвечали ему:
— Мы тебе не мешаем и уходить не просим, и ты нам, друг, не мешай.
Лашкевич подозвал Кирпичникова:
— Если дозоры не смогут разогнать толпу — сходиться к гостинице, а по сигналу рожка собираться бегом.
Через полчаса раздался сигнал рожка. Кирпичников не спеша пошел к гостинице, на ходу подсказывая чересчур прытким солдатам:
— Быстро не беги, ногу зашибешь.
Построив команду у гостиницы, Лашкевич выбрал десять человек и приказал Кирпичникову идти с ним. Тех, кто попадался по дороге, штабс-капитан сбивал кулаком на мостовую и бил ногами. Догнав какую-то девушку, бросил ей:
— Пошла вон! Девушка обернулась:
— Торопиться мне некуда, а вы будьте повежливей.
Дашкевич схватил ее за меховой воротник и стал мотать из стороны в сторону, выкрикивая ругательства. Солдаты наблюдали эту сцену с ненавистью и презрением: капитан оправдывал свою кличку, данную ему солдатами — «очковая змея».
Кирпичников отвернулся и отошел в сторону. Повалив девушку на землю и пнув ее сапогом в живот, Лашкевич нашел глазами унтера, улыбнулся:
— Не хотите присутствовать? Какой добрый. А ну-ка, Березкин, дай ей прикладом.
Солдат подошел и с каменным лицом помог девушке подняться:
— Барышня, будьте добры, уходите скорее.
— Березкин, сволочь, ко мне! Живо! Говори, ты почему... такая, не исполняешь приказа?!
Солдат молчал.
— Если повторится, я тебя... застрелю, — уже спокойным тоном сказал Дашкевич.
Березкин и все остальные знали, что капитан не шутит. Кирпичников отстал от Дашкевича, подошел к дозору:
— Ребята, что будем делать?
— Цельная беда — так и так погибать будем, — наперебой шепотом заговорили солдаты.
— Помните, если заставят стрелять, стреляйте вверх. Не исполнять приказа нельзя — можем погибнуть. Бог даст, вернемся сегодня в казармы, там решим, что делать.
Лашкевич, вернувшись с дозором к учебной команде, приказал во славу веры, царя и отечества колоть, бить, стрелять немца внутреннего. Подпоручик Лях, начальник пулеметной команды, бегал по панели у гостиницы и орал:
— Стрелять, непременно стрелять, господа!
Солдаты с угрюмой злобой смотрели на расходившегося сопляка. Прапорщик Вельяминов-Воронцов приказал сигнальщику играть три раза. Люди, привыкшие за эти дни к частым сигналам воинских рожков, не обратили внимания на «предупреждение».
Прапорщик скомандовал:
— Прямо по толпе, шеренгой. Шеренга... пли! Громыхнул залп. С верхних этажей домов посыпалась известка и стекла. Толпа разбежалась — не было ни одного убитого или раненого. Воронцов заорал:
— Целить в ноги, мать вашу! В бегущую толпу, пли!
Залп. Снова ни убитых, ни раненых. Вздрагивая от возбуждения, с разрумянившимся лицом Воронцов почти ласково приговаривал:
— Зачем волнуетесь, стреляйте спокойно. Кирпичников поддакнул:
— Верно, верно, вы, ребята, волнуетесь. Вы лучше стреляйте, — и подмигнул солдатам.
Толпа разбежалась не вся. Многие прижались к дверям парадных входов, к воротам, притаились за углами домов.
Николай II— Александре Федоровне. 26 февраля 1917 г.:
«Моя любимая! Поезда все опять перепутались. Письмо твое вчера пришло после 5 часов. Сегодня же последнее, 647, пришло как раз перед завтраком. Крепко целую за него. Я был вчера у образа прес. девы и усердно молился за тебя, моя любовь, за моих детей и за нашу страну, а также за Аню. Скажи ей, что я видел ее брошь, приколотую к иконе, и касался ее носом, когда прикладывался. Я надеюсь, что Хабалов сумеет быстро остановить эти уличные беспорядки. Протопопов должен дать ему ясные и определенные инструкции. Только бы старый Голицын не потерял голову!
Целую всех нежно, навеки твой Ники».
Калейдоскоп событий. 26 февраля 1917 г.
Какой-то старичок вышел из-за дома и спокойно шел по улице, видимо не понимая, что происходит. Воронцов приказал ефрейтору Слескаухову:
— Стреляй в этого.
Ефрейтор пальнул три раза и третьим выстрелом сшиб фонарь. Воронцов выхватил у него винтовку и стал стрелять по жавшимся к дверям и воротам людям. Первым же выстрелом он ранил хорошо одетую девушку. Она села, схватившись за колено и заплакала.
Появившийся откуда-то пожи/юй генерал подошел к Воронцову и приказал оказать раненой помощь. Он помог ей сесть в автомобиль, посадил с ней двух солдат, и они уехали в городскую больницу. Воронцов усмехнулся вслед сердобольному генералу, закурил и с папиросой в зубах стал стрелять. Стрелял он метко. Трое были убиты, раненый мужчина ползал по грязной мостовой, оставляя за собой расплывающуюся полосу крови.
— Кирпичников, — позвал Воронцов. — Позвони-ка, братец, в «скорую помощь», пусть уберут.
Показался какой-то безоружный солдат — видно шел из увольнения, а может, раненый на фронте и бывший сейчас в отпуску на долечивании. Воронцов его застрелил. Приехала карета «скорой помощи», забрала убитых и раненых.
Воронцов опять стал стрелять, приговаривая:
— Какие умные, питаете доверие к врачам, знаете, что вас вылечат.
Он убил еще четырех человек и пошел в гостиницу выпить. За него остался прапорщик Ткачура. Появился батальонный командир полковник Висковский и приказал никого не пропускать на Знаменскую площадь.
Ткачура смотрел оловянными глазами на людей, шедших с Николаевского вокзала, и твердил:
— Никого не пропускать.
Кирпичников предложил ему пойти в гостиницу:
— Я здесь побуду за вас, покажу им, как бунтовать. Когда прапорщик вошел в гостиницу. Кирпичников махнул рукой:
— Идите, кому куда нужно, только побыстрей.
Донесение охранного отделения:
«В 4 часа дня Невский просп. на всем его протяжении был очищен от толпы, причем на Знаменской площади чинами полиции подобрано около 40 убитых и столько же раненых. Одновременно на углу Итальянской и Садовой улиц обнаружен труп убитого прапорщика лейб-гвардии Павловского полка с обнаженной шашкой в руке.
В 5 часов дня на углу 1-й Рождественской улицы и Суворовского проспекта произведенным войсками по собравшейся толпе залпом 10 человек было убито и несколько ранено.
Во время беспорядков наблюдалось как общее явление крайне вызывающее отношение буйствовавших скопищ к воинским нарядам, в которые толпа в ответ на предложение разойтись бросала каменьями и комьями сколотого с улиц снега. При предварительной стрельбе войсками вверх толпа не только не рассеивалась, но подобные залпы встречала смехом. Лишь по применении стрельбы боевыми патронами в гущу толпы оказывалось возможным рассеивать скопища, участники коих, однако, в большинстве прятались во дворы ближайших домов и по прекращении стрельбы вновь выходили на улицу.
Слушательницы высших женских учебных заведений проникали в места, где были десятки раненых, оказывали им помощь и вели себя по отношению к чинам полиции, стремившимся их оттуда удалить, в высшей степени дерзко».
Калейдоскоп событий. 26 февраля 1917 г.
Через полчаса пришли Воронцов и Ткачура.
— Ну как, стрелял без меня? — спросил Воронцов.
— Прикладами, вашскородие.
— Молодец, Кирпичников!
По Старо-Невскому проспекту пришли волынцы из другой учебной команды, попросили командира взамен выбывшего по ранению.
Воронцов приказал Кирпичникову:
— Принимай команду, иди и стреляй. Кирпичников отвел волынцев подальше и сказал:
— Мало нас секут розгами и бьют. Думайте больше! — бросил их и вернулся назад.
Воронцову доложил, что встретил офицера и передал ему команду, потом подошел к взводным Маркову и Козлову:
— Что делается? Стыд и грех! Унтера помолчали, потом предложили:
— Когда вернемся в казарму, обдумаем.
В полночь прибежал вестовой от Дашкевича с приказом снять дозоры и построиться во дворах домов, но самим в казарму не идти.
Решение Государственной Думы:
«Совет старейшин, собравшись в экстренном заседании и ознакомившись с указом о роспуске, постановил: Государственной Думе не расходиться. Всем депутатам оставаться на своих местах».
Калейдоскоп событий. 26 февраля 1917 г.
На смену волынцам пришел гвардейский саперный батальон.
На улицах было тихо и пустынно, только казачьи разъезды маячили двухголовыми тенями. Кирпичников обратился к подошедшему Лашкевичу:
— Позвольте идти!
Дашкевича словно кольнули шилом, он закричал:
— Ты еще не снял роту?! Ты... твою мать, весь день прятался от меня!
Подбежал к строю и начал последними словами крыть команду.
Придя в себя после освежительной вспышки, он сказал:
— Плохо, нет самостоятельности. Вы проходили только теорию стрельбы, теперь у вас есть некоторая практика. На войне то же самое. Главное — самостоятельность и настойчивость... Все-таки спасибо.
— Р-рады стараться!
Лашкевич приказал:
— На плечо, повзводно в казармы шагом марш.
Кирпичников остался с начальником. Пришли пьяные Воронцов и Ткачура и попросили штабс-капитана, чтобы он разрешил им самим отобрать патроны у солдат. Лашкевич отказал, напомнив, что патроны отбирают взводные, потом поблагодарил офицеров за службу.
Кирпичников и Лашкевич пошли в казармы. Зашли в канцелярию. Штабс-капитан снял шинель, устало опустился в кресло:
— Завтра команда пойдет в восемь часов. Будить в шесть. Я приду в семь. Людям скорей ложиться спать.
— Сегодня не обедали, ваше высокоблагородие, не ужинали, чаю не дали.
— Ничего-ничего, теперь не такое время, чтоб чаи распивать.
Приказав всем ложиться спать, Кирпичников остался наедине с младшим унтер-офицером Марковым, посмотрел ему в глаза и спросил:
— Согласен завтра не идти?
— Согласен, — спокойно и твердо сказал Марков, как о чем-то давно им решенном.
— Собери всех взводных.
Кирпичников приказал дневальному в случае появления дежурного офицера немедленно доложить ему. Пришли взводные.
— Что будем делать? Отцы, матери, сестры, братья, невесты просят хлеба. Мы их будем бить? Вы видели кровь, которая лилась сегодня по улицам? Я предлагаю завтра не идти. Я лично — не хочу. Лучше умереть с честью, чем стрелять в своих!
— Мы от тебя не отстанем. Будем все заедино.
— Ну, если так... Не выдавать друг друга и живыми в руки им не даваться. Смерть только сейчас страшна, а убьют — ничего не будет.
Позвали отделенных. Те прибежали кто в чем.
— Мы, взводные командиры, решили завтра не идти стрелять. Вы, наши помощники, как решаете?
— Согласны. Только твою команду и будем исполнять.
— Решено. Завтра не идем. Исполнять мою команду и смотреть, что я буду делать. Дневальному наблюдать за пулеметами и пулеметчиками. Из учебной команды никого не выпускать. Встаем не в шесть по приказу, а в пять, собираемся повзводно, объясняем людям, что мы присягали бить только врага, а не наших родных.
Разошлись по местам. Кирпичников позвал инструктора команды младшего унтер-офицера Дреичева:
Иди завтра к батальонному инструктору, бери у него патроны, будто бы по приказу штабс-капитана Дашкевича. Пери сколько сможешь.
Койки Маркова и Кирпичникова стояли рядом, и они обсуждали, что может завтра произойти.
— Если никто не присоединится, займем казарму, один пулемет поставим на лестнице, второй — против оружейной мастерской, тогда им нас без артиллерии не взять.
— Ежели к нам не присоединятся, нас повесят тут же.
— Лучше помереть за свободу... Пусть люди помнят учебную команду Волынского полка... Как видно, нет в России тех людей, которые восстали бы против буржуазии и царя. А вдруг, даст бог, присоединятся к нам части! Может, все надеются на начало, а зачинщиков нет?
Они лежали одетые. Марков взял свою винтовку, положил рядом с собой, поцеловал и усмехнулся:
— Вот моя милая, верная жена.
Председатель Государственной Думы Родзянко — генералу Алексееву. 26 февраля 1917 г. 21 час S3 минуты.
«Волнения, начавшиеся в Петрограде, принимают стихийный характер и угрожающие размеры. Основы их — недостаток печеного хлеба и слабый подвоз муки, внушающий панику, но главным образом полное недоверие к власти, неспособной вывести страну из тяжелого положения. На этой почве, несомненно, разовьются события, сдержать которые можно временно, ценою пролития крови мирных граждан, но которых при повторении сдержать будет невозможно.
Движение может переброситься на железные дороги, и жизнь страны замрет в самую тяжелую минуту. Заводы, работающие на оборону, в Петрограде останавливаются за недостатком топлива и сырого материала, рабочие остаются без дела, и голодная безработная толпа вступает на путь анархии стихийной и неудержимой. Железнодорожное сообщение по всей России в полном расстройстве. На юге из 63 доменных печей работают только 28. На Урале из 92 доменных печей остановились 44, и производство чугуна, уменьшаясь изо дня в день, грозит крупным сокращением производства снарядов. Население, опасаясь неумелых распоряжений властей, не везет зерновых продуктов на рынок, останавливая этим мельницы, и угроза недостатка муки встает во весь рост перед армией и населением. Правительственная власть находится в полном параличе и совершенно бессильна восстановить нарушенный порядок. России грозят унижения и позор, ибо война при таких условиях не может быть победоносно окончена. Считаю необходимым и единственным выходом из создавшегося положения безотлагательное призвание лица, которому может верить вся страна и которому будет поручено составить правительство, пользующееся доверием всего населения. За таким правительством пойдет вся Россия, воодушевившись вновь в себя и в своих руководителей. В этот небывалый по ужасающим последствиям и страшный час иного выхода на светлый путь нет, и я ходатайствую перед вашим высокопревосходительством поддержать это мое глубокое убеждение перед его величеством, дабы предотвратить возможную катастрофу. Медлить больше нельзя, промедление смерти подобно. В ваших руках, ваше высокопревосходительство, судьба славы и победы России. Не может быть таковой, если не будет принято безотлагательно указанное мною решение. Помогите вашим представительством спасти Россию от катастрофы. Молю вас о том от всей души».
Дневник Николая II:
«26 февраля. Воскресенье. В 10 часов пошел к обедне. Доклад кончился вовремя. Завтракало много народу И нее наличные иностранцы. Написал Алике и поехал по Бобруйскому шоссе к часовне, где погулял. Погода была ясная и морозная. После чая читал и принял сенатора Трегубова до обеда. Вечером поиграл в домино».
Калейдоскоп событий. 26 февраля 1917 г.
Вечером Каюров по пути с опустевшего Невского проспекта зашел домой перекусить и направился на собрание районного комитета большевиков Выборгской стороны. Обсуждались текущие события и завтрашние действия большевиков. Кое-кто высказался за окончание забастовки, мотивируя это большими жертвами.
Из-за ареста Петербургского комитета партии на квартире Куклина, выданного, по-видимому, провокатором, которого сейчас не было ни времени, ни возможности искать, выборгским большевикам пришлось взять на себя функции ПК и ответственность за действия партии в масштабе всего города. Во время обсуждения Каюров обратил внимание на неизвестного ему солдата. Ему сказали, что это товарищ из броневого дивизиона.
Ввиду чрезвычайной важности обсуждавшихся вопросов Каюров выступил против присутствия непроверенных товарищей. Он подошел к солдату, повторил ему то же самое и спросил:
— Почему нам не помогаете? Солдат смущенно ответил:
— Помогаем. Каюров удивился:
— Чем?
Оказалось, что появлявшийся сегодня на Невском броневик был их, но из-за отсутствия патронов и запасных стволов к пулеметам они не смогли стрелять в полицию.
— Так зачем же вы выехали на улицу невооруженные, ведь вы своим появлением ободрили полицию, а в ряды рабочих внесли лишнее замешательство! — возмутился Каюров.
— Ну, а что будете делать завтра?
Солдат обещал выехать в боевом порядке, так как все уже подготовлено.
Усталость после бурно прошедшего дня и сильный мороз не дали возможности закончить собрание. Решили собраться на следующий день в 8 часов утра на квартире у Каюрова.
26-го утром на Охте было какое-то странное затишье. На Большом проспекте, где в эти дни было особенно много народу, людей почти не было, как в обычный воскресный день. Патрули из городовых, усиленно рыскавшие вчера по Охте, исчезли, и только казачьи патрули иногда проносились по улицам. Мастерские и заводы были закрыты. На улицах перед ними царила та же безлюдная тишина. Постепенно к закрытым воротам предприятий стали подходить рабочие. Кто-то сказал, что многие с утра ушли на Выборгскую, где казаки стреляют в народ. Решили идти на подмогу. Вперед послали несколько человек посмотреть, нет ли возле участка городовых.
В участке было тихо, и только две фараоновские рожи выглядывали в настежь открытые окна. Дорогой говорили мало. У всех были возбужденные и в то же время мрачные лица. Кто-то рассказывал, как вчера он дрался в городе с полицейскими, которые никого не хотели пропускать на центральные улицы.
Пройдя Большой проспект, рабочие вышли на 11олюстровскую набережную. Издали было видно, что у дачи Дурново стоит большая толпа. Здесь шел митинг. Шум и говор, царившие кругом, заглушали ораторов. Но цот на бочке появился молодой рабочий. Его звонкий голос клином врезался в шум толпы, и после первых же его слов наступила тишина:
— Наши семьи голодают. Городовые и казаки стреляют в нас. Царь ведет братоубийственную войну. Народная кровь льется реками. Долой царя! Долой народных кровопийц! Долой войну! Солдаты — наши братья, они будут с нами!
Охваченная единым порывом толпа закричала:
— Ура!!!
Тысячная толпа двинулась в путь по узкой набережной. Взметнулся вверх красный флаг. По дороге к Арсеналу несколько охтенских рабочих решили узнать, что происходит в городе. Пути через Охтенский и Литейный мосты были перекрыты полицейскими патрулями. Пришлось переходить Неву по ненадежному весеннему льду. С трудом, по колено в воде добрались они до другого берега. По Пальменбахской и Суворовскому пошли на Невский. В переулке их остановили городовые и предупредили, что дальше идти опасно — на Невском стреляют. Сказав городовым, что идут домой, рабочие пошли дальше, посмеиваясь над заботливыми фараонами.
Слышались пулеметные очереди, винтовочные залпы. У выхода с Суворовского на Невский стояли люди. Кругом шли летучие митинги.
Через толпу охтенцы пробились к Знаменской площади. Здесь им открылось зрелище, которое они запомнили на всю жизнь.
Площадь вокруг памятника Александру III была заполнена народом. У Николаевского вокзала стояли казаки. По обеим сторонам Лиговки расположились казаки и конные городовые, а на Невском кипело сплошное море голов с развевающимися над ними красными языками флагов и транспарантов. Здесь были и старики, и дети, рабочие, работницы, студенты — все те, кого называют народом.
Где-то совсем близко стреляют. В середине толпы говорит оратор, но несмолкающее, несущееся со всех сторон «ура!» покрывает все остальные звуки, и виден только беззвучно открывающийся рот человека.
Вдруг раздался крик. Прямо на толпу неслись с саблями наголо конные городовые. Поднялась паника. Кто старался убежать, кто хотел спрятаться за других. Ужас на мгновение затуманил разум многих. Молодой человек в студенческой фуражке вытащил из-под пальто какой-то предмет, похожий на жестяную коробку из-под леденцов, стукнул его о сапог и бросил в городовых.
Раздался оглушительный взрыв. Три лошади с седоками повалились на землю. Городовые отъехали немного назад и дали залп. На площади началось столпотворение... Бежали все, но каждый в свою сторону, толпа задыхалась, рвалась и вся, кроме своих краев, оставалась на месте.
На помощь городовым прискакали казаки и с остервенением стали избивать бегущих. Площадь усеяли тела убитых и раненых, зарубленных, сбитых лошадьми. С Невского на площадь с винтовками наперевес бежали солдаты.
Замершие днем улицы Охты к вечеру снова оживились. Возвратились ушедшие с утра на Выборгскую сторону и Пороховые заводы охтенцы. Все чувствовали, что пролитая сегодня кровь — не поражение, близится развязка. Пора было дать последний и решительный бой холопам самодержавия. Распространился слух, что в полицейские участки привезены пулеметы, которые установят на чердаках домов. Это известие было искрой, брошенной в Порох. Раздались голоса, призывающие идти на участок, и рабочие пошли на другой конец Большого проспекта Охты, чтобы раз и навсегда покончить с фараонами.
Из участка раздались выстрелы. К счастью, никто не пострадал. Колонна свернула на Георгиевскую улицу, чтобы оттуда приступить к осаде.
У входа в участок стоял ненавидимый всей Охтой за жестокость околоточный Гудков. Рядом с ним, потрясая револьвером, что-то кричал охтенский пристав. Окна участка были открыты, и видно было, как мимо них пробегают с винтовками городовые.
В городе шла беспрерывная стрельба. Виднелись зарева пожаров. В толпе стал усиливаться шум и кто-то зычно крикнул:
— Товарищи, айда на участок!
Только это и было нужно. Под оглушительное «ура» рабочие напали со всех сторон на растерявшихся полицейских, не успевших сделать ни одного выстрела.
Городовых обезоруживали и выводили на улицу. Там их стали избивать чем попало. Они не сдавались, во все горло выкрикивали угрозы и старались привычно сунуть кулаком в лицо. Кое-кто из них струсил и бухнулся на колени.
— Братики... пощадите! Ради Христа! — вопил Галкевич, один из самых ретивых.
— Вы-то нас щадили?!
Слишком много у всех накопилось: голод, тоска по мертвым детям, память об ударах нагайками и тюремной баланде. Где уж было думать о пощаде душителей народа.
Разделавшись с городовыми и освободив заключенных, битком набитых в темный сырой подвал участка, выбросили на улицу все бумаги и подожгли. Потом со всех четырех углов запалили участок и собрались на Большом проспекте.
Решили идти к солдатам, расквартированным на Пороховском шоссе, перетянуть их на свою сторону и достать у них оружие.
Несмотря на приподнятое и даже слегка разъяренное настроение, шли спокойно и организованно, магазины не трогали, хотя почти все уже по нескольку дней не видели хлеба.
Неподалеку от казарм группа рабочих остановила колонну, объявив, что у железнодорожной насыпи стоит какой-то батальон, с которого и нужно бы начать. Выделили несколько человек. Через четверть часа они вернулись, рассказав, что встретили не солдат, а сущих баб. На предложение присоединиться они долго ломались и все расспрашивали, что за зверь такой «эта революция» и «для чего она». Кончили тем, что, чуть не пустив слезу, стали уверять рабочих-депутатов, что они «старые солдаты» и хотят честно служить за «веру, царя и отечество».
— Ну и черт с ними! Идем к другим!
Из казармы выбежали трое солдат. Они рассказали, что почти половина состава посажена на гауптвахту. Рабочие бросились туда, своротили забор, выломали двери. Освобожденные стали радостно пожимать руки освободителям, благодарить. Раздались крики: «Одевайся! Выходи!»
В казармах все сошло неожиданно гладко. Солдаты без всяких расспросов оделись и стали выходить. Растерянные, перепуганные офицеры не сопротивлялись, покорно согласились выдать обмундирование освобожденным с гауптвахты и открыть оружейный склад. Никто и не заметил, как наступило утро 27 февраля.
Калейдоскоп событий. 27 февраля 1917 г.
Утром у Каюрова собрались человек сорок предста-нителей заводов и фабрик. Петербургский комитет представлял Шутко, завод «Айваз» — Шурканов (как позже выяснилось, провокатор), обратившийся к собравшимся С горячей речью, призывая их во что бы то ни стало продолжать борьбу, не останавливаясь ни перед чем. Он выполнял волю потерявшей разум охранки — подбить рабочих на вооруженное восстание, которое гарнизон столицы утопит в крови.
Большинство высказалось за продолжение борьбы. В разгар собрания вбежал сияющий представитель завода «Лейснер» и начал рассказывать о событиях в городе, но тут вошли сразу несколько товарищей, только что освобожденные восставшими солдатами из «Крестов». Секунду, окаменев, все смотрели на них, ничего не понимая, потом бросились их обнимать и расспрашивать. Особенно горячо расцеловал освобожденных выдавший их в свое время охранке Шурканов...
Кирпичников поднял команду в пять утра. Патроны были доставлены в половине седьмого. Солдаты построились в боевом снаряжении в длинном коридоре на втором этаже казармы.
Кирпичников обратился к команде:
— Надеетесь ли вы на меня, будете ли исполнять мои приказы?
Солдаты нестройно, но одобрительно зашумели.
— Хватит кровь лить, кланяться этим трутням, тянущим из нас последние соки! — продолжал Кирпичников. — Умрем за свободу! Другие части, может быть, поддержат нас... Всем младшим офицерам будем отвечать на приветствие: «Здравия желаем, ваше высокородие!» Виду не подавать. А Дашкевичу не отвечать, кричать «ура!».
Без десяти восемь пришел прапорщик Колоколов. Кирпичников скомандовал:
— Смирно, равнение на середину!
Прапорщик поздоровался с Кирпичниковым, потом с остальными.
— А правда, геройски действовали молодцы волынцы вчерашний день? — спросил Кирпичников.
Колоколов нервно улыбнулся, глядя в серые непроницаемые глаза унтера, и почему-то неожиданно для себя выдавил «да» с большим трудом.
— Сегодня действовать еще лучше будем. Посмотрите, как сегодня будут молодецки действовать.
И Кирпичников спокойно улыбнулся.
Колоколову опять показалось, что унтер-офицер издевается над ним, он всей своей кожей ощущал опасность, исходящую от него и солдат, молча стоящих в строю, несмотря на команду «вольно». Однако он произнес:
— Да, я надеюсь на учебную команду.
В десять минут девятого дневальный доложил, что идет штабс-капитан. Все повернулись к Кирпичникову. Он едва заметно кивнул головой.
От Колоколова не укрылся этот кивок, этот ясный ответ на какой-то вопрос команды. Какой вопрос? Что они задумали? Бунт? На что они надеются? В городе десятки тысяч войск, верных правительству. Бессмысленный солдатский, крестьянский бунт. Перебьют офицеров, потом повесят тех, кто уцелеет при разгроме казарм правительственными войсками.
Предчувствие ужасной опасности охватило прапорщика. За несколько секунд до появления Лашкевича он принял решение. Вошедший штабс-капитан поздоровался с Колоколовым, потом с Кирпичниковым.
— Здравствуй, Кирпичников... — Протянул унтеру руку. Не все, нестройно, потому что штабс-капитан еще не
здоровался с ними, солдаты закричали «ура!». Лашкевич отдернул руку, не заметив, что Кирпичников так и не протянул ему своей, обернулся и, ехидно улыбаясь, спросил:
— Что такое?
Колоколов заметил все и все понял. С озабоченным лицом он вышел из коридора.
— Довольно крови! — крикнул ефрейтор Орлов. Лашкевич вздрогнул, сунул руку в карман шинели и пошел перед строем, с ненавистью вглядываясь в лица «нижних чинов». Они внимательно следили за его движениями, и в руках их были винтовки.
Штабс-капитан не выдержал, почти ласково спросил Маркова:
— Объясни, что это значит — «ура»?
— Стрелять больше не будем и понапрасну лить братскую кровь тоже не желаем.
Лашкевич сделал шаг к Маркову, свистящим шепотом сказал: «Что?» — и потащил из кармана руку. Марков встретил взгляд штабс-капитана без колебаний, винтовка его слетела с плеча, и кончик трехгранного штыка сверкнул в нескольких вершках от груди Лашкевича. Тот побледнел, потом покраснел, отступил назад и опять пошел перед строем.
Остановился, достал из кармана листок:
— Солдаты, братцы, я прочитаю вам сейчас телеграмму царя. Он приказывает немедленно прекратить беспорядки, недопустимые...
Солдаты закричали «ура!», но Лашкевич, переждав крики, дочитал телеграмму до конца. Кирпичников заметил, что нет Колоколова, почему-то не появляются два «идиота» — прапорщики Ткачура и Воронцов, и решил действовать.
— Господин Лашкевич, приказываю вам немедленно покинуть казарму.
— Ты... ты?! — Лашкевич, словно ударенный обухом, качнулся, потом повернулся и пошел.
Через двор он уже бежал, оглядываясь, и в фигуре его, минуту назад разбитой и безвольной, была энергия ненависти. Он бежал в батальон за помощью.
Звякнули разбитые стекла, казарма наполнилась пороховым дымом. Лашкевич упал, перевернулся на бок, подогнул ноги к животу и замер.
Кирпичников вывел команду во двор:
— Довольно защищать разных толстопузых Сухомлиновых и Штюрмеров. Ура!
Кирпичников послал Маркова в соседнюю роту просить присоединяться.
Марков вернулся быстро.
— Ну что, выходят?
— Кто выходит, кто нет.
Тогда Кирпичников взял первое отделение и пошел в помещение подготовительной роты. Войдя в казарму, он приказал выходить и строиться с оружием, но его команду не исполнили.
Кирпичников, задыхаясь от злости, закричал:
— Что, будете стрелять в голодных матерей, детишек своих убивать? Взводные, выводи команду во двор!
Солдаты зашевелились. Взводные, посовещавшись, приказали одеваться и выходить. Кирпичников скомандовал:
— На плечо! Идем умирать за свободу! Шагом марш! По Виленскому переулку пошли к остальным ротам.
Навстречу полуодетый солдатик:
— Братцы, против вас там пулеметы готовят! Восставшие повернули назад и пошли к казармам
Литовского и Преображенского полков. Вошли во двор и с криками «ура!» стали стрелять в воздух. Горнист заиграл тревогу.
Кирпичников, Марков и еще несколько унтер-офицеров вошли в казарму. Уговаривали солдат часа полтора.
Без толку. Тогда пошли, вскрыли склад боеприпасов, освободили арестованных из гауптвахты. С их помощью уговорили.
Три восставших полка вышли на Парадную улицу. Кирпичников послал вперед дозор с пулеметом во главе 60 старшим унтер-офицером Конюховым. Все вместе дошли до Кирочной улицы, повернули налево. Кирпичников отделился от основной колонны с частью сил и пошел в казармы гвардейских саперов. Те сразу отворили ворота, убили своего полковника и быстро с оркестром вышли т улицу. Был полдень.
Навстречу колонне двигалась рота Литовского полка с офицером, который приказал стрелять в восставших. Его :ia кололи штыками солдаты его же роты.
По пути попался жандармский дивизион. Колонна остановилась. С полсотни жандармов присоединились к колонне, но потом быстро как-то исчезли.
Военный министр генерал Беляев — генералу Алексееву. 27 февраля 1917 г. 13 часов 15 минут.
«Начавшиеся с утра в некоторых войсковых частях волнения твердо и энергично подавляются оставшимися верными своему долгу ротами и батальонами. Сейчас еще не удалось подавить бунт, но твердо уверен в скором наступлении спокойствия, для достижения коего принимаются беспощадные меры. Власти сохраняют полное спокойствие».
Калейдоскоп событий. 27 февраля 1917 г.
На Знаменской площади восставшие встретили остальные роты Волынского полка. Они шли с оркестром, игравшим «Марсельезу». Кирпичников радостно сказал:
— Ну, ребята, теперь пошла работа!
Вышли на Литейный. Сняли рабочих в артиллерийском управлении.
На другой стороне реки была выстроена полурота Московского полка. Подходившие к мосту восставшие стреляли вверх. Московцы, подумав, что стреляют в них, открыли ответную стрельбу без команды офицера, одиночными выстрелами.
Кирпичников и его колонна в это время дошли уже почти до половины моста. Упали несколько убитых и раненых. Все залегли. Кирпичников закричал:
— Что вы делаете?! Если мы пойдем назад — все погибнем!
Никто не двинулся с места.
Кирпичников подошел к лежащему Маркову и, думая, что он убит, печально сказал: «Верный товарищ».
Марков встал, смущенно пряча глаза. Затем он, ефрейторы Орлов и Вахов стали поднимать солдат. Кирпичников один подошел к московцам. Еще издали он заметил, как солдаты показывали винтовками вверх. Он понял, повернулся и побежал к своим:
— Московцы будут стрелять в воздух! Вперед!
Офицеры сбежали, московцы присоединились к колонне, и Кирпичников повел их на «Кресты», но, когда они пришли к тюрьме, заключенные уже были освобождены. После этого большинство солдат пошли в свои казармы, а человек двести из разных полков — к казармам Московского полка.
Полк стоял на большой площади перед казармами. Его офицеры открыли огонь. Ответив выстрелами, восставшие отошли за дома. Полк был уведен в казармы.
Рабочие, пришедшие с колонной, запели «Марсельезу». Солдаты стояли молча, некоторые уходили прочь.
Кирпичников, взяв с собой взвод, пошел через площадь. Из окон казарм стреляли.
Подъехал молоденький прапорщик на гнедой кобыле, закричал:
—Кому свобода дорога — вперед!
С ним пошли Кирпичников и его взвод, попали под пулеметный огонь. Прапорщик крикнул Кирпичникову:
— Идем к саперам.
Кирпичников побежал рядом с ним.
Саперы на уговоры не поддались. Хотя оттуда, где они стояли, было всего шагов пятьдесят до казарм, убитые, лежавшие на брусчатке, красноречивее слов свидетельствовали о силе пулеметного огня.
Прапорщик на своей кобылке выскочил под пулемет и, не обращая внимания на пули, уговаривая солдат, несколько раз проехал перед ними. Солдаты не двигались с места. Когда прапорщик понял, что все бесполезно и повернул лошадь в укрытие, пуля попала ему в затылок.
Кирпичников вернулся к тому месту, где оставил своих людей. Там никого не было. Он растерянно огляделся, думая, что пришел не туда, куда надо, потом вспомнил ориентиры, убедился, что здесь.
Площадь и снег. Тела убитых. Забор. Кирпичников собрал по переулкам около двадцати солдат разных частей и пошел с ними на зарево окружного суда.
По Литейному проспекту шли неизвестные Кирпичникову войска, вооруженные рабочие. Дрожащим от радости голосом Кирпичников скомандовал своему отряду «на караул» для встречи войск и присоединился к ним. Так дошли до Пантелеймоновской.
Здесь стояли семеновцы. Кирпичников приблизился к ним, не обращая внимания на угрозы офицеров. Второй раз за сегодняшний день он шел вот так, с открытой грудью, навстречу штыкам и смерти. И второй раз смерть обошла его стороной. Штыки его не коснулись, поразив сопротивлявшихся офицеров.
Протокол допроса генерала Хабалова от 22 марта 1917 г.:
«Хабалов: С утра с понедельника происходит следующее. Позвольте вернуться немножко назад: нужно сказать, что это несчастное распоряжение о том, чтобы употреблять в дело и винтовку, было вызвано, между прочим, и тем, что кавалерия была вымотана. Она разгонит одну толпу — соберется другая! Словом, мотались непоеные лошади и некормленные люди, и они вымотались, выдохлись... Так вот, начинаю с утра. Утром я на своей квартире, дай бог памяти...
Председатель: Вы не устали, генерал? Может быть, сделать перерыв? Или воды дать?
Хабалов: Нет, благодарю. Воды не надо, я не нервничаю. Но при всем желании быть правдивым и последовательно рассказать то, что было, это трудно сделать, потому что эти события — ведь это котел!..
Председатель: Пожалуйста, будем разбираться.
Хабалов: Словом, по какому-то случаю утром... Да, вот что такое? Ночью, ночью! Сообщили про второй флотский экипаж, Балтийский, что будто ночью он поднимет восстание и что там, не знаю, какие-то агитаторы... Словом, мне это передавали ночью, но ночью не могли меня дозвониться по телефону, и это передали моему начальнику штаба. Утром рано мне это же передал градоначальник — утром рано, часов в 7 или 6, пожалуй. Имейте в виду, что я в 3 часа ночи пришел, значит, ночью не спал. Ночью мне звонили о том, что второй флотский экипаж волнуется, будто восстанет, станет во главе мятежников, бастующих, теперь я узнал, что ночью уже были приняты меры, был произведен обыск, оказалось, ничего подобного нет — все эти сведения фальшивые. Вообще фальшивых сведений была масса, и в первые дни и во время беспорядков целая куча фальшивых сведений была! Утром же, часов в 7 или б, мне звонят по телефону из Волынского полка — командир батальона — о том, что учебная команда этого полка отказалась выходить. Сначала было сообщение, будто бы они убили своего начальника учебной команды, а по другим сведениям — он сам застрелился перед фронтом, когда они отказались ему повиноваться. Ну, тогда я передал командиру батальона одно: «Постарайтесь — постарайтесь, чтобы это не пошло, не разрослось дальше. Верните в казармы и постарайтесь обезоружить — пусть они сидят дома». Сам же немедленно отправился в дом градоначальника. Нужно сказать, что полковник Павленков страдает трудной жабой (вообще все офицеры, здесь находящиеся, — больные, а все здоровые — в армии; сюда же эвакуированы все больные). И с утра в этот день полковник Павленков был не в состоянии явиться на службу, поэтому я вызвал в градоначальство заместителя его полковника Михайличенко лейб-гвардии Московского полка и приехал сам. Когда приехал туда, то там, по полученным сведениям, оказалось, что к волынцам, которые стоят на улице и винтовок сдавать не желают, присоединяется и рота Преображенского полка, состоящая из эвакуированных, затем то же самое — часть литовцев. А вслед за этим дальнейшие сведения о том, что эта вооруженная толпа с присоединившейся толпой фабричных и других двигается по Кирочной, что она разгромила казармы жандармского дивизиона и что вслед за тем она громит и помещение школы прапорщиков инженерных войск. Тогда приходилось подумать об усмирении этой толпы. Мною был сформирован отряд в составе двух рот кексгольмцев, двух рот преображенцев, роты стрелков его величества, если не ошибаюсь, — словом, тех, кого можно снять из ближайших окрестностей, с Невского. К ним была присоединена вызванная полковником Михайличенко пулеметная рота из Стрельны, присоединен эскадрон драгун 9 запасного полка. И вот этот отряд в составе шести рот, пятнадцати пулеметов и полутора эскадронов под начальством пол ковника Кутепова, георгиевского кавалера, был отправлен против бунтующих с требованием, чтобы они положи ли оружие, а если не положат, то, конечно, самым решительным образом действовать против них... Тут начинает твориться в этот день нечто невозможное... А именно: отряд двинут, двинут с храбрым офицером, решительным, но он как-то ушел и результатов нет. Что-нибудь должно быть одно: если он действует решительно, то должен был бы столкнуться с этой наэлектризованной толпой — организованные войска должны были разбить эту толпу и загнать эту толпу в угол к Неве, к Таврическому саду, а тут — ни да, ни нет! Посылаю — известий нет. Посылаю три разъезда казаков, из тех казаков, которые были у меня. Нужно сказать, что, отправивши этот отряд, я остался без войск и надо было собирать другой отряд, чтобы в случае восстания дальнейшего иметь что противопоставить. Отправляю и этот отряд из трех разъездов — получаю только сведение, что отряд Кутепова дошел только до Кирочной, что двинулся по Кирочной и Спасской, но что дальше продвигаться не может — надо посылать подкрепление. Получаю вслед за тем известие с тем, что окружной суд разгромлен и подожжен. Литвинов, бранд-майор, доносит по телефону, что приехал с пожарной командой тушить окружной суд, но толпа не дает и что он это сделать не в состоянии. Тогда были взяты не помню какие две роты, посланы были туда, к окружному суду, чтобы разогнать эту толпу и допустить пожарных для тушения пожара... Но опять эти посланные роты вышли, пропали, и вести нет! Вслед за тем донесение от Московского полка. Московский полк был расположен так: часть его была расположена на Сампсониевском проспекте у казарм - эта часть должна была не допускать толпу собираться на Сампсониевском проспекте около заводов, а другая часть — четвертая рота с пулеметами — должна была занять Литейный мост и Нижегородскую улицу и |десь не пропускать толпу рабочих в Литейную часть — отсюда, а равно из Литейной — сюда. Словом, чтобы держать в своих руках по возможности подход к складу огнестрельных припасов. Около полудня было получено донесение, что четвертая рота подавлена толпой, что офицеры, которые пытаются сопротивляться,— кто убит, кто ранен, что вслед за тем колоссальнейшие толпы запружают Сампсониевский проспект, что остальные роты стоят на дворе казарм, будучи бессильными, очевидно, предпринять что-нибудь... Положение становилось критическим! Дать что-нибудь в подкрепление становилось трудным — К кому я ни обращался, везде говорят, что у них свободных рот нет, что дать не могут. Только к вечеру выяснилось, что могли дать семеновцы, измайловцы и егеря, но из них прибыло в конце концов только три роты измай-довцев и три роты егерей. Засим — Финляндский полк дать мне не может... наряду с этим... Хотя, виноват, я не знаю, имеет ли это какое-нибудь значение...
Председатель: Пожалуйста, пожалуйста! Это очень важно.
Хабалов: Повторяю, наряду вот с этим идет ряд требований — дать роту туда-то для охраны, дать сюда для охраны... Председателю Совета Министров дать караул для охраны его... Но, признаться, я считал, что это значит бросить 20 человек? Что такое 20 человек? Охраны ничего не дадут ровно, а вот разве только лишнее кровопролитие будет. Где караула нет — оно лучше! Но ввиду настоятельных просьб послана была рота, которая должна была занять Моховую с двух концов: с стороны Симеоновской и со стороны Пантелеймоновской. Затем, когда выяснилось, таким образом, что Выборгская сторона захвачена восставшей толпой, затем и Литейная часть, а что остальные части города сравнительно, относительно благополучны, то мною предложено было собрать, оттянуть возможный резерв под начальством полковника Преображенского полка кн. Аргутинского-Долгорукова у себя на Дворцовой площади и затем направить таким образом: часть направить на поддержку Кутепова, который, очевидно, не мог справиться, а другую часть направить на Петроградскую сторону вместе с лейб-гренадерами и ротой Московского полка и постараться отбросить этих мятежников по возможности к северу, к морю... ибо положение было тем хуже, что сзади находятся заводы пороховые — взрывчатых веществ.
Сохрани Бог! Взрыв одного из этих заводов — и от Петрограда не осталось бы ничего. Положение создалось трудное. И проект сформирования резервов оказался очень трудным, потому что прибывшая третья рота Преображенского полка оказалась без патронов, достать же патронов было невозможно, потому что бастующая толпа занимала Выборгскую сторону... Достать негде!..
Председатель: Я хочу спросить вас по нескольким пунктам вашего показания. Вы выразились по поводу начавшихся волнений, что вам казалось или вы полагали, что они имеют провокационный характер. Как вы понимаете это выражение?
Хабалов: Я так понимаю: ранее из того, что мне доносило охранное отделение и что послужило поводом к аресту рабочей группы, я уже видел, что цель в конце концов устроить восстание, свергнуть существующее правительство и заменить его временным правительством. Стало быть, раз такая цель поставлена — первоначально восстание приурочивалось к 14 февраля, но затем 14 февраля почему-то не вышло.
То, что не вышло 14-го, почему не выйдет 28-го? Так что мне казалось, что не столько действительный недостаток хлеба, сколько это поджигание...
Председатель: То есть вы «провокационный характер» понимаете в смысле «революционный»?
Хабалов: Революционный, но в смысле, что, может быть, известные группы, может анархические или другие, устроят — те, словом, которые бунтуют, мутят...»