Валерий ХАТЮШИН
* * *
Гражданственность исходит из любви.
Когда я пел о ясном поднебесье,
о море, звездах и о русском лесе, —
в моей груди звенели соловьи.
Гражданственность исходит из любви.
Сибирь и Север я познал в работе,
душа сливалась со страной на взлете,
кипели жизнь и страсть в моей крови.
Гражданственность исходит из любви.
И я стоял на русских баррикадах,
когда народ ввергали в бездну ада
и телесвора выла: «Бей, дави!»
Гражданственность исходит из любви.
Нет, мы в борьбе своей не проиграли,
хоть отступали и друзей теряли, —
грядет победа в праведной нови.
Гражданственность исходит из любви.
Да, без любви любое дело — тщетно,
слова — мертвы, молитва — безответна,
каких святых на помощь ни зови.
Гражданственность исходит из любви.
* * *
Грусть свою до донышка я испил давно.
Мартовское солнышко брызнуло в окно.
Уж душа не чаяла взмыть под небеса,
а гляжу — оттаяла, осветлив глаза.
Долго ли угрюмости надо мной кружить?
Мне опять, как в юности, захотелось жить.
* * *
Я дожил до весны,
до тепла, до травы, до листвы.
Снова птицы поют
надо мной в пробудившемся парке.
Устремляется взгляд
в глубину золотой синевы,
и ласкается май —
озорной, ослепительно яркий.
Жизнь еще не прошла.
Белый свет наполняет глаза.
Сердцу дорого всё,
что цветет, зеленеет и дышит.
Даже города гул
и железных машин голоса,
омертвев, отошли,
их мой слух отрешенный не слышит.
Тополей аромат
над ожившей аллеей висит.
Тянет ветви ко мне
молодое кленовое племя.
Бузина зацвела.
И вот-вот соловей засвистит.
И забудет душа
боль свою на какое-то время...
В НЕВИДИМОЙ ДАЛИ
Всё пережил, переживу и это —
пустую радость мелких подлецов.
Весна в лицо мне веет из рассвета
дыханьем первых городских цветов.
Я знал страшней удары и утраты,
больнее были горечь и печаль.
Полночных гроз бодрящие раскаты
влекут меня в невидимую даль.
Из той дали мне светит, не стихая,
звезда мечты, зовет из тайны той...
Лишь ей одной душа моя живая
принадлежит в погибели земной.
Судьбой не дорожил я в жизни этой.
От многих, стиснув зубы, уходил.
В душе, огнем звезды моей согретой,
всегда хватало смелости и сил.
Смирясь еще с одним переживаньем,
пойду навстречу ласковой весне.
Как прежде, с каждым новым испытаньем
звезда мечты сияет ярче мне.
* * *
За то, что дорогой иною
иду я, терпенье храня,
за всё, пережитое мною,
они ненавидят меня.
Безумство злорадного мщенья
их мелкие души сожгло.
Не будет мне в жизни прощенья
за подлое их ремесло.
Дорогой своей одинокой
и дальше по свету пойду,
в российской печали глубокой,
быть может, не пропаду.
Судьбу разделю равноправно
с бедой и тоской пополам.
Да только ни Бога ни правды
на торжище лжи не отдам.
* * *
Летний вечер, и свист соловья,
и ко всенощной звон колокольный.
Осторожная радость моя
встрепенулась улыбкой невольной.
В темном парке — прохлада и тишь,
птичий щебет и зов соловьиный.
Тут всегда отрешено молчишь
на скамье под ветвистой рябиной.
Звон вечерний и трель соловья
слух лелеют, как райское пенье.
Только тут одинокость моя
обретает и смысл и значенье.
И сидишь, и молчишь, не дыша,
и в глазах замирает улыбка.
Только тут отторгает душа то,
что в жизни ущербно и зыбко.
* * *
Желтый месяц в синем летнем небе,
тишина, застывшая в глазах...
Я сегодня пил, а вроде не пил —
звездный блеск блуждает в небесах.
Под вселенским бесконечным светом
просквозила жизнь моя, как миг.
Только все ж успел я стать поэтом,
в этом мире что-то я постиг.
Пусть к концу подходят жизни сроки,
нет причины мне жалеть о том,
ведь сияет месяц одинокий
над моим распахнутым окном...
* * *
Мне лето дарит солнечные дни,
травы, цветов и леса ароматы
и над рекой безумные закаты,
картинам фантастическим сродни.
Я ухожу в природу от людей,
от мерзких звуков, грохота и брани,
здесь после всех эстрадных завываний
душе спокойней, легче и светлей.
Плывут развалы белых облаков,
и теплый ветер нежно гладит щеки,
и на опушке леса дуб высокий
мне шепчет тайны прожитых веков.
Я разлюбил осенних листьев грусть,
и я хочу с зимой навек проститься.
К живым деревьям и к поющим птицам
однажды я уйду и не вернусь.
В РОДНОЙ ДЕРЕВНЕ
Вместо речки — ручеек,
продан детства дом.
И в окошке огонек
скрыт глубоким сном.
Всё чужое: дом не тот,
и не тот забор,
пес рычащий у ворот
и недобрый взор.
Здесь ли я играл в лапту
и гонял гусей?
Здесь ли высмотрел мечту
жизни всей своей?
Ухожу, и боль тоски
сердце бередит,
словно вслед из-под руки
бабушка глядит...
* * *
В конце июля птицы не поют —
у них птенцы растут, им не до пенья.
Прошла пора душистого цветенья —
леса плоды природы раздают.
В природе крепок нравственный закон
теченье жизни продолжать и холить.
Но человек сумел себе позволить
в пустой игре поставить жизнь на кон.
И день за днем безумная игра
идет за право беспредельной власти.
В сердцах кипят убийственные страсти.
А во дворах играет детвора.
Весь мир игра способна разметать,
и только шаг до полного крушенья...
В конце июля птицам не до пенья —
птенцы у них готовятся летать.
ПОСЛЕДНЯЯ НАДЕЖДА
Давно не нужный никому,
по иномарочной столице
измятый бомж бредет во тьму,
не глядя на чужие лица.
А у него — сума пуста
и никакой другой одежды.
Но, потерявший все надежды,
живет он помощью Христа.
В стране, где кровь течет рекой
и слово правды — под прицелом,
удел неведомо какой нас
ждет на этом свете белом.
Смолкают смелые уста,
смыкаются героев вежды...
Когда разбиты все надежды,
одна надежда — на Христа.
В БОГОРОДСКЕ...
Напылили кругом, накопытили...
С. Есенин
Хакамады, Гайдары, Чубайсы, грефы... —
словно дьявол прислал нам свою родню.
Прилепить бы им на спину масти трефы
и хотя бы на месяц послать в Чечню.
Накопытили смрадные эти бесы,
миллионы безмозглых свели с ума.
Сколько их, облепивших родные веси!
Сколько всяческого дерьма!
Володарский, Урицкий, Загорский, Бродский.
Мы избавим от них страну.
И поставят мне памятник в Богородске
вместо памятника Ногину...*
Людмила ТУРОВСКАЯ
НОЧЬ В МОСКВЕ
Россия. Ночь. Печальный тихий снег...
И фонари. И новая аптека.
Конец пути. Январь. Начало века.
Безбожный город бодрствует во сне...
Куда ни кинь прямой, пытливый взгляд
Бездумной жизни яркие картины.
В огнях рекламных — банки, магазины,
Кривые ленты шустрых автострад.
Сбежав от долга, мыслей и забот,
Стяжая кайф заморского формата,
В полночных клубах сытого Арбата
Резвится племя неучей-господ.
Лихая жизнь — гламурное кино...
Над бездной бед — суровых и реальных —
Здесь правды нет. Лишь — морок виртуальный.
Стриптиз. Отели. Бары. Казино.
Скользит сквозь вечность XXI век.
Где отыскать живого человека?
Январский холод. Памятник. Аптека.
Россия. Ночь. Печальный тихий снег...
КРАЖА
У народа украли Мечту.
Вероломно. Чудовищно. Подло.
Налетела бесовская кодла
И швырнула его... В пустоту.
И теперь он, родимый, без рук
К обескровленной тянется цели...
И в холодной больничной постели
Одичалости лечит недуг...
РОССИЙСКИЙ БОМЖ
Был смысл. И преданность. И вера.
Была семья. И теплый дом.
Он был советским пионером,
И вот российским стал бомжом.
К отцу на Волгу мчался в «скором».
Спешил на свой родной завод.
И вот ночует под забором.
И у помойки водку пьет.
Его страшат гнилые ночи,
Пустой не радует рассвет.
Спроси его — чего он хочет?
Мычанье темное — в ответ.
Встает... Как будто бы из гроба.
По-рабьи смотрит. И — молчит.
И вновь меж муторных сугробов
Судьбу-злодейку волочит.
Ушел, на землю сплюнув нервно.
Ему — «в печенках» эта жизнь!
Он был советским инженером.
И твердо верил в коммунизм.
* * *
Последнее солнце.
Последний песок.
Родные — зеленые — воды...
Корабль наш печален.
А путь наш далек —
К немыслимым землям свободы...
Прощай, Атлантида!
Наш доблестный дом,
Где жили мы дружно и дерзко.
Один остается — летучий фантом,
Сверкающий песнями детства.
Такая планида.
Такие дела...
Колючие, горькие волны!
Не думали, братцы, мы с вами вчера,
Что с жизнью прощаться так больно!
Вот берег исчез.
Не найти и следа...
Торжественно скрьшся из вида...
И только большая, глухая вода —
Где прежде цвела Атлантида.
Тоска не отступит,
Не стихнет печаль.
Соленым, им некуда деться.
Уходят атланты в глубинную даль,
Держа свою родину — в сердце!
Держа свою Родину в сердце...
Людмила ЩИПАХИНА
* * *
Пустынно и страшно в округе.
И гибнет великий народ.
Просите прощенья, ворюги,
За каждый пропавший завод.
Просите прощения, гады,
За злые соблазны реклам.
За все пестициды и яды,
Которые сыплете нам.
С землей разорвавшие узы,
Растаяв, как зыбкий туман,
Просите прощения, трусы,
За ваш молчаливый обман.
Льстецы, хитрецы, аферисты,
Держатели банков и банд,
Просите прощенья, артисты,
За проданный вами талант.
Пришедшие к нам ниоткуда,
Дорогу забывшие в Храм,
Просите прощенья, Иуды,
За телеоплаченный срам.
За взрывы, поджоги, снаряды:
За аспидных дней торжество.
Просите... А, впрочем, не надо,
Господь не простит никого.
* * *
На перекрестке узком,
У берега реки,
Дерутся русский — с русским.
Мелькают кулаки.
За морем-океаном
Смеются мудрецы.
Сошлись Иван с Иваном,
Как бешеные псы.
А по телеэкрану
Разносится позор.
Кричит Иван — Ивану:
«Подлец, предатель, вор!»
Страна бедой объята.
Последний луч погас...
Опомнитесь, ребята,
Не зря стравили вас.
И скроют вас бурьяны,
И проклянут века
За то, что вы, Иваны,
Валяли дурака.
ВМЕСТО ЛИСТОВКИ
Нам еще придется лихо!
Не сидеть по избам тихо...
Нам нужны: земля и воля,
И достаток по труду.
Натерпелись мы немало.
Знаем, чье вонзилось жало,
Кто принес на наши судьбы
Нестерпимую беду.
Дети проданной эпохи,
Соберем святые крохи
На алтарь сопротивленья
И всеобщего котла.
Дух единый, дух бунтарский
Видит нынешний Пожарский.
И пускай сгорит от гнева
Мразь заморская дотла.
Мы вернем свой мир огромный
Наши шахты, наши домны.
То, что наше — будет наше,
А не всё наоборот.
Через беды, через грозы
Пусть заря осушит слезы,
И на Тихом океане
Пусть закончится поход.
Валентин УСТИНОВ
ПОЛЕТ ЯБЛОКА
Овальный дождь упал внезапно так —
как будто яблоко ударило о землю.
Отец сверкнул глазами в небо: «Внемлю!»
Набросил парусину на верстак
и побежал под яблоню, где был
шалаш из трав и будулья заборов.
И мать к нему прильнула:
«Не забыл
указ о запрещении абортов?»
(А был такой указ в тридцать седьмом).
Отец вздохнул: «Указами достали...»
И рассмеялся:
«О, великий Сталин!
Сумел он дочкой осчастливить дом».
«Ты думаешь, что все же будет дочка? —
вздохнула мама. —
Путь любви един.
Опять я набухать начну как почка.
А вдруг у нас родится Валентин?»
Мне снится по ночам:
сквозь листья звезд
и ветви галактических спиралей
летит земля из непомерных далей
и путь ее непостижим и прост.
Мне кажется — я помню первый день.
И шквал — создавший яблоко в полете.
И как отец сверкающую тень
поймал в ладонь почти что на излете.
Ел яблоко — вонзая в кожуру
веселые искрящиеся зубы.
Смеялась мать:
«Ты ешь — как пьешь жару,
в которой грозы, яблони и зубры.
Ты счастлив?»
Он? Он оглянулся: жизнь!
Он сеет жизнь и взращивает всходы.
Меня не зная, он в меня вложил
вот это счастье,
что кипит, дрожит,
цветет и вянет, вновь цветет, бежит,
хохочет, стонет, множится, кружит
густым многообразием природы.
Отец и мать...
Я набухал уже
той самой пресловутой дивной почкой.
Мой первый день катал с дождями бочки
и гром держал на радугах вожжей.
Я видел, как поморщился отец,
как яблочный огрызок кинул в лужу:
«Не яблоко покуда, а сырец.
Жаль, что сорвалось — загубило душу».
Мать в удивленьи приоткрыла веки.
Он пояснил:
«А семя — что душа.
Душа же зреет в каждом человеке
до спелости, сквозь годы, не спеша».
«Как хорошо сказал, — вздохнула мама. —
Вот бы дожить до спелости души».
Отец примолк, но возразил упрямо:
«Ты вот что, не загадывай-ка драмы.
Надеждой опасения круши».
Они не знали — я сегодня знаю:
мать начинала свой последний год.
Отец же пронесет победы знамя
путями битв, отваги и невзгод.
В сорок седьмом на десять лет осудят.
В сорок девятом в лагерях умрет.
Меня же вынянчат — спасибо! — люди.
Душевный все же на земле народ.
Гляжусь в семидесятую зарю.
И вот, зачатый в счастии, без гнева
парю сквозь крону родового древа —
как яблоко созревшее парю.
Лечу сквозь годы, чтоб упасть на землю.
И стать землей.
И яблоком земли
лететь туда, что всё и вся объемлет,
что всё перерождение приемлет,
творит, ликует, страждет и болит.
Земные грозы.
Холод звездной дрожи.
Мать и отец!
А жизнь так хороша...
И лишь одно воистину тревожит:
успеет ли созреть моя душа?
Вот яблоко: его румяный бок
кипит земным здоровием ранета.
И я держу в руках.
как зрелый бог,
и спелый плод, и юную планету.
КИПЕНЬ
И примстились с утра мне любовь и дорога.
Я поверил в любовь, а дорогу отверг.
Но плывущий по озеру месяц двурогий
путь серебряный выстлал за водную твердь.
И шагал я дорогой молочной — покуда
не раскинулся садом вблизи окоём, и
догнало меня солнцеликое чудо
молодым, рыжебоким, веселым конем.
Я погладил желанного спутника жизни.
Не забыл накормить.
Не забыл напоить.
И помчался по саду цветущей отчизны,
всё забыв, кроме счастья зеленого — жить.
Вились лентами кисти черемух и вишен.
Смерчем пар завивался,
срываясь с воды.
Кипень мир заливала по самые крыши.
Бубенцами сверкали, звенели плоды.
Горячо! весело! как дорога к любови.
Я поверил, что сердце — вещун и ведун.
Выгибала судьба соколиные брови.
От восторга смеялся и плакал скакун.
Вот такая была забубённая скачка.
Не заметил,
как лучший свой день обогнал.
Вот уж листья с деревьев посыпались в спячку.
В лед вечерний оделся полдневный канал.
Огляделся. А дальше — седая дорога.
Конь исчез.
Путь морозной печалью повит.
Но плывущий по синему месяц двурогий
мне дорогу опять серебрит.
Я вздохнул и пошел.
Словно поле — я понял:
все придет и пройдет, и воскреснет, и вновь
будут зелень и звень, будет кипень погони,
потому что все это — любовь...
Александр ПОТАПОВ
* * *
Порхает первый снег доверчиво.
Душе становится теплее.
На фоне неба посветлевшего
Снежинки кажутся темнее.
Ах, эти хлопья невесомые!
В который раз вас в жизни вижу.
Промчались ливнем дни веселые,
Моя зима все ближе, ближе.
Я жил — рубашка нараспашку.
Не раз давила душу слякоть,
И так бывало сердцу тяжко,
Что впору сдаться и заплакать.
Но, жизнью тертый и сечёный,
Стезю судьбы торю я смело.
Взгляну на небо: снег-то — черный!
Смотрю на землю: снег-то — белый!
* * *
Как яблоки в погожий день осенний,
Года, созрев, осыплются в траву...
Спасибо, Боже, за твой дар бесценный,
Спасибо, что на свете я живу.
Пусть каждый день недаром будет прожит,
Пусть счастья на планете хватит всем.
Но вот какая мысль меня тревожит:
Всё в мире смертно, Жить тогда зачем?
О Господи, прости мое сомненье.
Твой замысел понять не хватит сил.
Но разве жизнь земная — преступленье?
За что ж ты к смерти нас приговорил?
* * *
Рябые березы,
родные рябины
Под куполом сонным осенних небес,
Вы сердцем ранимым
до боли любимы,
Любимы,
как это вот поле и лес.
Любимы,
как солнце в простуженном небе,
Любимы,
как первый раздумчивый снег,
Как звуки молитвы о мире и хлебе,
Как память о близких,
ушедших навек.
Светлеет душа,
что извечно ранима...
Да разве об этом веду свою речь?
Рябые березы,
родные рябины
И это вот небо над русской равниной
До вздоха последнего
мне ль не беречь?
НА РОДИНУ
...А надо мною месяц небо пашет.
Иду проселком.
Путь еще далек.
Березы в русских вышитых рубашках
Ведут беседу, стоя вдоль дорог.
Тягучий сумрак копится в низинах,
И тянет из оврагов холодком.
Я не споткнусь о кочку иль лесину —
Мне этот край с мальчишьих лет знаком.
Проклюнулись в вечернем небе звезды,
Как в русском поле первые ростки,
И мне пора бы сделать краткий роздых,
Но вот уже мелькнул изгиб реки.
А там, вдали, на сумрачном пригорке,
Огнями окон вспыхнуло село.
Ржаное поле пахнет хлебной коркой,
И на душе от этого светло.
ОТЦОВСКИЙ ПРОКОС
С отцом косили мы в лугах.
Он — впереди, я вслед держался.
На каждый выдох, каждый взмах
Я тут же чутко отзывался —
Я подражать ему пытался.
Широк был взмах его руки,
Широк прокос, ершисто-ровен.
Тянуло влагою с реки,
Кричали в плавнях кулики,
А луг был зелен и огромен.
Я уставал, я отставал,
Прокос мой был неровно-узок.
Отец огрехи подбивал,
И рос травы духмяный вал.
Плыл солнца шар в озерной лузе.
Уставший вдрызг, я шел босой
К парной реке, как виноватый.
Отец мне вслед кричал:
— Постой!
Учись орудовать косой.
Коса — не лом и не лопата.
Отца уж нет тринадцать лет,
А я иду его прокосом.
Струится сенокосный свет.
Жизнь — как не сложенный куплет.
Мои огрехи кто прокосит?