Содержание материала

Сосновый бор

«Сосновый бор».1872 г.

Шишкина называли царем леса. За то, что знал его, любил безмерно и замечательно предавал свои впечатления на холсте.

Еще в юности пленили его могучие закамские леса с синеющими просеками, с душистым запахом травы и хвои. Он надолго уходил из дома, взяв бумагу и карандаш –– изучал скульптуру сосновых стволов, стараясь, чтобы рисунок жил.

–– Бездельем маешься, –– упрекнул однажды сосед.

–– Почему бездельем? –– возразил Иван.

–– Потому что труженик горб гнет, руками своими делает дело.

–– А художник? Разве не гнет горб, разве не руками пишет картины?

Он, наконец, сказал родителям:

–– Я уезжаю.

–– Куда, если не секрет? –– спросил отец.

–– В Москву. Учиться живописи.

Мать приняла известие со слезами: как это можно из купеческого сословия да в художники! Вечно будет ходить в грязной рубахе, как те богомазы, что пишут сейчас иконы для нового храма. Но отец поддержал Ивана.

Иван распрощался с родными. Возок катился с пригорка на пригорок по широкой равнине, качались по сторонам от дороги спелые хлеба, и то ли брели, как вечные странники, то ли стояли дозорными богатырские сосны. Так и запомнился отчий край, дорогая сердцу Елабуга: соснами под чистым небом среди хлебов.

В Московском Училище живописи Иван серьезно занялся изучением натуры, много работал, и о его упорстве слагались легенды. Записал в дневнике: «Природа всегда нова ... и всегда готова делиться неистощимым запасом своих даров, что мы называем жизнь. Что может быть лучше природы?»

А жилось ему в ту пору трудно: безденежье было частым. Отец почти не помогал, его купеческие дела шли плохо. Но письма от отца приходили бодрые –– талантливый он был человек и неугомонный. «Хочется восстановить башню в Елабуге, на Чертовом городище. Там когда-то был город Гелон. Булгары построили. Войны были извечные, люди не могут без войн, хотя по крови все братья –– от одного корня идут. Персидский царь Дарий неподалеку скифов разбил, зимовал в Гелоне, а весной, как только просохло, сжег город дотла и ушел. Силу свою показывал. Но разве же в этом сила? Построить город, вот где сила нужна. А разрушить –– это ведь просто…»

Время шло. Рос в Иване Шишкине дар живописца. Все чаще мечталось ему о Петербурге, об Академии художеств. Друзья оговаривали: питерские академики не благоволят москвичам. Но Иван был уверен в себе. Зимой 1856 г. он отправился в путь.

В Академии представил к экзаменам несколько рисунков и пейзажей, и сразу за один из них ему присудили Малую серебряную медаль –– первую в его жизни награду. На вручение награды требовалось явиться во фраке и в белых перчатках, Шишкин отказался:

–– Я рисую без перчаток. Отчего же награду за свою работу должен получать в перчатках да еще белых? –– И не пошел на акт.

Но это не испортило его отношений с Академией, хотя некоторым профессорам дерзость Шишкина не понравилась.

Работал Иван неутомимо, был самым сильным рисовальщиком среди пейзажистов. Брался ли за изображение леса или отдельного дерева, всё получало истинный вид, без малейших прикрас.

Пейзажи Шишкина выставлялись в Москве и Петербурге, а за один из них он получил Большую золотую медаль и право на заграничную поездку.

–– Зачем мне чужие страны? –– отбивался Иван. –– Во мне все русское.

Однако Академия настаивала, и Шишкин обратился с просьбой в Совет: разрешить ему несколько месяцев провести в Елабуге, где не был два года. Просьба была удовлетворена.

Ехал он через Казань. Опять видел родные Закамские леса, раскинувшиеся на многие километры, и когда поднялся на высокий пригорок, с которого открывался вид на Елабугу, так разволновался и обрадовался, что не мог усидеть: соскочил с повозки и побежал по траве.

Он –– дома! Его любят и окружают заботой –– долгожданный сын!

Все дни он теперь пропадал в окрестностях Елабуги, рисовал. Сосны, сосны, сосны! Лесные богатыри! Да он и сам богатырь.

–– Здравствуй, батюшка! –– поздоровалась с ним однажды старушка в истертом цилиндре.

Необычайную женщину звали Надеждой Андреевной Дуровой, но она называла себя Александров. Нескольких месяцев от роду мать выбросила ее из окна кареты, гусары подняли окровавленного ребенка и отдали подскакавшему отцу; с тех пор седло стало для нее колыбелью. Сорвиголовой росла девочка! В юном возрасте вступила в казачий полк, присвоив себе мужское имя, став корнетом Александровым, дралась с наполеоновскими вояками, была ординарцем Кутузова; в отставку вышла в чине штабс-ротмистра и написала записки о своей полной приключений жизни.

–– Что рисуешь? –– спросила Дурова.

–– Сосны, –– улыбнулся Шишкин. –– Порой хочется взять людей за руку и повести в леса, чтобы увидели, как хорош мир!

Надежда Андреевна посмотрела вокруг, затем перенесла взгляд на этюд:

–– Вы оставляете потомкам незабвенный образ Родины! –– сказала высокопарно, как говорили во времена ее молодости. –– Да, да! Любовь к ней и веру в ее будущее!

Дурова ушла, не желая отвлекать художника. Глядя ей вслед, Шишкин подумал, что могучий дух земли русской не иссякнет, пока есть вот такие хрупкие женщины с душой, высеченной из кремня.

Поездку за границу он все откладывал, работалось дома хорошо. Рассуждал: «Для работ французу нужна Франция, русскому –– Россия». Только весной следующего года он выехал в Германию –– дальше тянуть было некуда.

Как предполагал, так и вышло: разочарования на чужбине следовали одно за другим. Шишкин искал хоть что-нибудь дорогое сердцу, –– напрасно. В картинных галереях видел он пейзажи холодные или слишком красивые, к тому же они были ему известны по репродукциям. «Мы о загранице знаем всё, –– с горечью думал он, –– а заграница о нас почти ничего не знает. Почему? Чем наша жизнь, наша живопись хуже?»

Раз, сидя в таверне за кружкой пива, заметил, как за соседним столиком компания подвыпивших немцев с насмешкой поглядывает на него и что-то мерзкое говорит о России. Шишкин кое-как уже умел изъясняться по-немецки, однако сделал вид, что разговор соседей его не касается. А те не унимались. Тогда подошел к их столику и ткнул себя пальцем в грудь: «Я русский. Их бин руссиш. Уразумели? Прошу прекратить!» Ответом был хохот и оскорбления. Иван молча взял одного из насмешников за ворот и поставил перед собой: «Ты что, не понял? Я русский!» Остальные, опрокидывая стулья, бросились выручать своего приятеля. Иван прошелся медведем, расчищая себе дорогу к выходу. Оказавшись на улице, он дал волю кулакам, и по нечаянности зацепил совсем некстати подвернувшегося полицейского. На другой день Шишкина вызвали в участок. Явились пострадавшие. С опаской проходя мимо Шишкина, отводили глаза. «Ого! –– подумал он. –– Их, оказывается, было семеро!» Полицейский начальник тоже был удивлен, спросил недоверчиво: «Вас было семеро? А он один?» И расхохотался. Шишкина оштрафовали на 50 гульденов. «Это не за них, –– указал начальник на пострадавших, –– это за нашего полицейского. Надо знать, господин Шишкин, кого бить…»

Едва дождавшись весны, Иван Иванович уехал в Швейцарию. Но и там ловил себя на мысли, что, находясь среди неописуемой красоты, он все время ищет что-нибудь схожее с тем, что дорого и близко ему, –– то ли солнечные закамские сосны, то ли заросшие подорожником лесные ложбины. Бросив все, он до срока вернулся в Россию. «О, Боже мой, я дома!» –– радостно восклицал.

Иван Иванович начал много путешествовать, словно наверстывая годы, прожитые за границей, много писал и выставлял свои произведения сначала в Академии художеств, а после того как учредилось Товарищество передвижных художественных выставок –– на выставках передвижников. Его картина «Сосновый бор», оконченная в 1872 году, стала неоспоримым шедевром: всю нежность, все переполненное чувствами сердце свое вложил он в этот тончайший пейзаж –– песню сыновней любви к своей отчизне.