Федор Александрович Васильев (1850-1873)

Ф. Васильев. Автопортрет

Произведения Ф. Васильева на галерее сайта

Заря в Петербурге

Стояла мокрая ранневесенняя погода. Дороги раскисли, деревья отсырели, и ветер, ветер –– промозглый, пробирающий до костей, –– самый нездоровый ветер. Пятнадцатилетний Федор сидел в санях, укутавшись,  втянув голову в поднятый воротник, безучастно  смотрел на глубокую колею дороги, убегавшую назад. 

Отец велел похоронить себя в Гатчине. Сорок верст тащились  из Питера сани с гробом.  Встречные останавливались, снимали шапки.

Федор не любил отца. Жалкая, не по годам согбенная фигура не вызывала сыновнего чувства. И не проходила обида, что он, Федор, «незаконный» (родители обвенчались уже после его рождения).

За всю дорогу он не проронил ни слова, внутри все закаменело. И только когда гроб опустили в холодную, жутко зияющую яму, и первые комья глухо ударились о тесины, он вздрогнул и с отчаянием произнес:

–– Да что же это?!.. Почему?!.

Федор словно враз переменился, повзрослел. И все простил отцу.

Обратный путь был еще более долгим. Шальной ветер пронизывал насквозь. Лик земли со всем ее величием и потрясающей убогостью, щемил сердце. Как горько было маленьким людям, затерянным среди печальных просторов! Какими беззащитными они чувствовали себя! Что принесет завтрашний день?..

Федор продрог, озноб колотил все тело. Только бы не заболеть! Слабые легкие было наследственным в их семье. Слабые легкие требовали хорошего питания, а где было взять, если отец, работая на почтамте, получал 25 рублей в месяц? Помогая отцу, Федор пел в церковном хоре, где немного платили, в каникулы подрабатывал –– носил почтальону сумку за рубль в месяц. В тринадцать лет нанялся помощником писца в Адмиралтейство и получал три рубля.

В гимназии он учился за счет благодетеля, ходил в шинели, перешитой с чужого плеча, носил истертые до прозрачности брюки, и сверстники обзывали его то «перешитым гимназистом», то «ситцевыми штанами».

После смерти кормильца, семья осталась без средств. Как перебивались, одному Богу известно. «Мы живем на 8 рублей в месяц», –– писала сестра Федора своему жениху Ивану Ивановичу Шишкину. (8 рублей было стипендией Федора в Рисовальной школе).

Шишкин помогал, чем мог: Федор должен закончить учебу. Десятилетним мальчиком Федор сам пришел в Рисовальную школу при Обществе поощрения художников. С истинно моцартовской легкостью решал он сложнейшие технические задачи, но главное, имел свое мнение и никому не подражал. Иван Николаевич Крамской, педагог и наставник Васильева, был просто влюблен в него. Ему даже казалось, что Васильев живет во второй раз, что им уже все постигнуто, а сейчас он лишь вспоминает знакомое.

В 1867 году Васильев окончил учебу, но обстоятельства не позволили ему быть хозяином своего труда и времени. Готовых денег не имел, напротив, имел семейство, которое надо было кормить. Федор взялся за заказы. Когда-то он верил, что существует время плохое и хорошее, однако оно упорно не желало меняться, и он, выполняя один заказ за другим, отложил надежду учиться в Академии.

Жизненное положение Васильева было очень сложным. «Незаконнорожденный», он не имел права на получение паспорта. Принадлежа к мещанскому сословию, обязан был отбывать рекрутчину. Это стесняло не только его творческую деятельность, но и больно ранило.

Но талант его был огромен! Высокий, ошеломляющий талант! Он пробивал себе дорогу через все тернии. «Вот энергия, вот сила!..» –– восхищался Крамской.

Во Франции в ту пору зарождалось новое направление в живописи –– импрессионизм. Запечатлевать не столько сам предмет, сколько окутывающий его свет и атмосферу, сделать объект «дрожащим», каким именно и видит его человеческий глаз. И вот это направление… угадал Васильев.

Его юношеская картина «Заря в Петербурге», выполненная как случайно схваченный кусок действительности, была еще не импрессионистской, но уже предвещала импрессионизм. Она уводила русское искусство в совершенно новую область –– свободную от условностей шестидесятых-семидесятых годов. Васильев интуитивно шагнул на поколение вперед.

Летом 1870 года Васильев поехал с Репиным на Волгу, выхлопотав для этого помощь в Общества поощрения художников. Илья Ефимович не мог надивиться на него: поет, ходит на охоту… –– дорвался до вольной жизни. И вдруг –– одна картина, другая, третья! Да такие, словно десятки эскизов были готовы к ним.

Вид на Волге. Барки

Картину «Вид на Волге. Барки», казалось, не написал, а спел. Цветовая палитра, рисунок –– все в единой гармонии. Безбрежна ширь могучей реки, зеркальны воды. На золотистом песке готовится к отдыху ватага бурлаков –– та самая, с которой для своего полотна «Бурлаки» списывал типы Илья Ефимович Репин. Полюбившийся Репину бурлак Канин (с повязкой на лбу) выведен Васильевым на переднем плане. Вечернее небо еще в лучах солнца, но собираются облака, и может случиться гроза. Картина полна жизненных сил и поэтического очарования; двадцатилетний художник справился с тем, что не всегда удавалась даже опытным мастерам.

Он не сделал свою картину фактором гражданского протеста, как Репин, но Волгу без этой бурлацкой ватаги он уже представить не мог.

Васильев был художник великих озарений, и это относилось не только к его собственной живописи. В Ялте однажды он совершенно отчетливо увидел картину Крамского «Христос в Пустыне», хотя Иван Николаевич жил в Петербурге и только начал писать ее, причем своим замыслом не делился с Васильевым.

Возможно, Крамской был не очень далек от истины, предполагая, что Васильев проживает вторую жизнь.  

Федор верил, что искусство обладает силой воспитательного воздействия на общество. Верил, что даже преступники усовестятся своих деяний, когда увидят картину, полную торжества и чистоты природы. «Без любви к природе невозможно полное счастье. Долг пейзажиста –– помочь людям обрести его», –– высказывал он свою мысль.

Оттепель

Весной 1871 года Васильев работал над «Оттепелью», хотя был серьезно болен: обнаружились грозные признаки туберкулеза. Формат картины необычно вытянутый вширь, уже сам по себе рождал ощущение протяженности дороги, по которой бредут крестьянин и маленькая девочка. Близкая весна не несет радости. Серо, сыро и грустно вокруг. Так же грустно, как было, когда хоронили отца Федора. Ох, сколько на этих дорогах перестрадало сердец! Сколько дум людских знают эти дороги! И так щемило сердце от этого родного, убогого, милого… Васильев довел это ощущение до эпической силы.

1871 год стал для Федора Александровича особенным. Открылась в Петербурге Первая передвижная выставка, и на ней –– самые яркие пейзажные полотна: «Грачи прилетели» Саврасова, «Сосновый лес» Шишкина и «Оттепель» Васильева.

«Оттепель» –– такая горячая, сильная, дерзкая, с большим поэтическим содержанием и в то же время юная и молодая, пробудившаяся к жизни, требующая права гражданства между другими, и хотя решительно новая, но –– имеющая корни где-то далеко…» –– высказал свое впечатление Крамской. Он еще ничего не знал о предстоящем русскому пейзажному жанру невиданном расцвете, однако предчувствовал его, угадывал его закономерность и неизбежность.

В конце зимы «Оттепель» была показана на конкурсе Общества поощрения живописи и получила первую премию. Картину прямо с выставки приобрел Третьяков. Тогда же Васильев не более чем за месяц по заказу великого князя Александра Александровича (в будущем царя Александра III) выполнил повторение картины, находящееся ныне в Русском музее. Повторение «Оттепели» не было простой авторской копией. Это была как бы дальнейшая разработка мотива.

Васильев создал два равноценных по художественному достоинству полотна. Комитет, производивший набор картин на Всемирную выставку в Лондоне, остановился на принадлежащем царской фамилии повторении. Оно и отправилось в Англию.

Всемирная выставка имела на этот раз особое значение для русской живописи и скульптуры. Она буквально открыла Европе высокие достоинства русского искусства. Произошло это благодаря правильному и объективному отбору экспонатов. Россия показала, что имеет свое, неповторимое лицо, создает произведения, стоящие вровень с лучшими мировыми достижениями. В лондонской прессе появились статьи, в которых авторы указывали на те замечательные черты русской живописи, коих лишены были произведения многих европейских мастеров.

Мокрый луг

Создав «Оттепель», Федор Васильев вошел в число лучших художников России. Совет Академии, в которой наконец начал обучаться Васильев, своим постановлением признал его классным художником I-й степени. Это давало право получить паспорт и быть освобожденным от воинской повинности. Но по уставу Академии надо было сдать экзамен «из наук». Этого Васильев сделать не мог: тяжело больной он, по рекомендации врачей, выехал в Ялту. Крамской хлопотал за него даже перед президентом Академии, но великий князь Владимир Александрович не пожелал сделать исключения. И вот –– снова унизительное положение человека «без вида на жительство», погибшая мечта о командировке в Италию для лечения и усовершенствования в искусстве.

Жизнь в Ялте была дорогой. Работа и лечение требовали дополнительных расходов. Ссуды от Общества поощрения –– 100 рублей в месяц не хватало. К тому же на руках Васильева были мать и маленький брат. Чтобы свести концы с концами он брал частные заказы, которые отнимали драгоценное время и подтачивали силы. Сердце тянулось к родному северу, тосковало, тоска требовала выхода. С особенной ностальгией Васильев вспоминал о болотах Петербурга. «О, болото, болото! Как болезненно сжимается сердце от тяжкого предчувствия! Неужели не удастся мне опять дышать этим привольем, этой живительной силой просыпающегося над дымящейся водой утра? Ведь у меня возьмут всё, всё, если возьмут это».

Шесть картин, посвященных северной русской природе написал он в Крыму. Во всех изображена болотистая местность. Писал даже не по этюдам, по памяти, писал нервно, торопливо, постоянно жалуясь, что яркое южное солнце мешает ему работать. И рвался домой, в Петербург!

Одну из этих картин –– «Мокрый луг» –– Васильев прислал на конкурс Общества поощрения живописи. Картина-воспоминание. Небольшая по размеру, она вобрала в себя, казалось, целый мир, она дышала, жила в каком-то мгновенном озарении, и все в ней было свежо, чисто и глубоко.

«Эта картина рассказала мне больше Вашего дневника. Я не мог оторвать от нее глаз, –– писал Васильеву Крамской. –– Дождливое, местами темное полотно все же полно света, жизни, движения. Ветерок, пробежавший по воде; деревца, еще поливаемые последними каплями дождя; русло, начинающее уже зарастать… наконец, небо! –– со всею массою воды. «Живое, мокрое, движущееся небо», как выразился Ге. Невозможная, варварская задача для художника!»

В те дни только и разговоров было в Петербурге, что о картине Шишкина «Сосновый бор», да о Васильевском «Мокром луге».

Конкурсная комиссия долго не знала, кому отдать предпочтение. И хотя первую премию присудили Шишкину, никто бы не усомнился в правильности решения, если бы присудили ее Васильеву. Крамской предлагал даже на сей раз учредить две первых премии, но совет решения не отменил.

Делая огромные шаги в духовном и творческом развитии, Федор Васильев подспудно оказывал влияние и на других живописцев. Свет васильевских небес был дружно подхвачен, лучи его озарили кисти многих его собратьев. Федор Александрович стал одним из основоположников «пейзажа настроения», стал предтечей Куинджи и Левитана.

В крымских горах

Крым, который Васильев поначалу невзлюбил, постепенно начинал притягивать его к себе. Страна пустынных горных плато, подоблачных просторов, трудных каменистых дорог –– Васильев открывал свой Крым, никем из художников до него таким не увиденный.

Федор Александрович начал картину «В крымских горах». Делился с Крамским: «Глубок, глубок смысл природы. Даже если написать картину, состоящую из одного только голубого воздуха и гор, без единого облачка».

«В крымских горах» было последним произведением, которое при жизни Васильева увидел Петербург. Сразу с выставки картину купил Третьяков.

«Настоящая картина ни на что уже не похожа, не имеет ни малейшего, даже отдаленного сходства ни с одним художником, ни с какой школой. Это что-то до такой степени самобытное, что я могу сказать только одно: это еще не хорошо, т. е. не вполне хорошо, даже местами плохо, но это –– гениально, –– написал Васильеву Крамской. –– Понимаете ли Вы теперь, как важно для Вас самих, какая страшная ответственность Вам предстоит только оттого, что Вы поднялись почти до невозможной, гадательной высоты».

«Кроме того, Ваша теперешняя картина меня раздавила окончательно, –– продолжал Крамской. –– Я увидел, как надо писать. Как писать не надо –– я давно знал… Замечаете ли вы, что я ни слова не говорю о Ваших красках. Это потому, что их нет в картине совсем, понимаете ли, совсем. Передо мной величественный вид природы, я вижу леса, деревья, вижу облака, вижу камни, да еще не просто, а по ним ходит поэзия света, какая-то торжественная тишина, что-то глубоко задумчивое, таинственное, –– ну, кто же из смертных может видеть какую-либо краску, какой-либо тон? При этих условиях?..»

В апреле 1873 года Васильев уже не мог работать, туберкулез прогрессировал с каждым днем. Русская школа теряла в нем гения. «У меня память до такой степени плоха, что я забываю имя моего покойного отца», –– жаловался он в письме к Третьякову.

Павел Михайлович много сил приложил, чтобы облегчить участь художника. Помогали Васильеву и Крамской, и Шишкин. Но болезнь уже победила его.

–– Два последние письма, которые я от него имел, такого беспорядочного тона и содержания… Такая горячка, лихорадочная разбросанность, такое страшное порывание куда-то уйти, что-то сделать и от чего-то освободиться, что теперь с ним нужно только осторожно обходить всякие вопросы и дожидаться, когда он закрое глаза, –– с глубокой печалью сообщал Крамской Шишкину.

К осени Васильев уже едва мог сойти с трех ступенек. Скончался он 29 сентября 1873 года.

От крымских лет у него остались не только картины, но более полутора сотен рисунков и несколько замечательных сепий. Достигнуто это было ценой настоящего жизненного подвига.

Когда мать привезла наследие сына в Петербург, оно поразило всех. «Милый мальчик, мы и не знали, что ты носил в себе! –– был потрясен Крамской. –– Сколько же сделано! Это же страх один!»

Было решено устроить посмертную выставку Федора Васильева.

Она состоялась в начале 1874 года и стала небывалым явлением в художественной жизни Петербурга. Всё, вплоть до последнего наброска, было распродано еще до открытия выставки. Зрители увидели в работах художника не просто феноменальное явление искусства, а что-то глубоко всех затронувшее и самостоятельно выраженное. Павел Михайлович Третьяков купил сразу восемнадцать картин (а затем годами терпеливо ждал, чтобы откупить еще что-нибудь у наследников Васильева). Два альбома приобрела императрица Мария Александровна, и еще два –– библиотека Академии художеств.

Заброшенная мельница

Среди произведений, исполненных Васильевым в Крыму, особняком стояла не до конца завершенная картина «Заброшенная мельница».

Какая-то тайна окружала ее, поскольку ни в одном из писем Федор Александрович не упомянул о ее создании. А между тем подготовительный материал для картины был обширен. В нем оказался отраженным весьма необычный ход творческой мысли художника: что-то тревожное, словно вызванное памятью из «предыдущей жизни».

Эта картина –– тончайшее движение природы, почти приближенное к человеческим чувствам –– одно из самых высоких свершений Федора Александровича.

Всего 23 года жизни, всего 5 лет творчества отвела ему судьба. Лишь исключительная талантливость позволила в такой короткий срок создать выдающиеся произведения. Но сколько открытий, сколько не созданных шедевров потеряло со смертью Васильева русское искусство! Васильев умер, далеко не совершив того, на что способны были наполнявшие его силы.