Иуда Искариот, совершая свое предательство, мечтал не о славе. В фатальном для его жизни поступке он руководствовался сугубо меркантильными интересами. Узнав, что иудейские первосвященники желают расправиться с Иисусом, он явился к ним и спросил: «Что дадите мне, если приведу к вам Иисуса?». Те, несказанно обрадовавшись, с ходу предложили ему тридцать серебреников. Цена предательства Иуду устроила, и в подходящий момент он совершил свое черное дело, предав Учителя в руки врагов. В дальнейшем, правда, повел себя неадекватно: вернул деньги «заказчику» и удавился. «Хэппи энда» у предателя не вышло. В историю, тем не менее, он вошел, а знаменитый «иудин поцелуй» стал понятием нарицательным…

 

Гетман Иван Степанович Мазепа, совершая свою измену, тоже меньше всего думал о славе. Им двигали гораздо более приземленные ценности, среди которых власть и деньги служили самодостаточным замещением любых иных человеческих устремлений. В своей жизни Мазепа всегда руководствовался интересами сиюминутными и не простирал сокровенных вожделений дальше обладания неким перечнем осязательных земных благ. О них он только и мечтал, ради них жил и действовал. Для его сребролюбивой, корыстной, но в целом достаточно мелкой натуры такие отвлеченные понятия, как честь, совесть, преданность, патриотизм, любовь к Родине являлись ничего не значащими абстракциями, лишенными всякого реального содержания. Переходя на сторону шведского короля Карла XII, он был далек от мысли каким-то образом «войти в историю» или «остаться в памяти грядущих поколений»… И все же в историю вошел, да и фамилия его стала нарицательной при обозначении двоедушия, предательства и иезуитского коварства… Впрочем, стоя на краю могилы, Мазепа, наверное, предвидел отрицательный характер своей посмертной славы, но вряд ли, даже в минуты самого напряженного поиска самооправданий содеянному, мог представить, что далекие потомки тех, кого он предал, вдруг возведут его в ранг героя и даже бескорыстного борца за свободу Отчизны. И тем не менее такое совершенно неправдоподобное преображение исторического облика гетмана-иуды произошло.

Произошло три столетия спустя после его смерти, в совершенно иных исторических условиях, в среде людей, сделавших предательство и измену своему народу не просто хорошо оплачиваемым ремеслом, но жизненным кредо и даже неким религиозным фетишем. «Украинцы» — так они стали величать себя в отличие от своих Русских предков, добавив к вновь обретенному историческому имени и собственный пантеон героев, в сообществе которых Мазепа занял едва ли не самое почетное место. Они-то и возвели мазепинскую измену в почетный ранг «жертвы во имя Родины» и даже «подвига». Украинского, конечно, подвига… А таковой зиждется на трех фундаментальных составляющих. Вначале — поиск державы, враждебной России… После того, как она найдена, «герой» делает все, чтобы вовлечь ее в войну с собственной страной. Когда же науськиваемые им неприятельские орды бросаются порабощать Отечество, он им в этом всеми силами помогает. И, наконец, напоследок убедительно объясняет народу, что случившееся содействовало «народному благу», «подлинной свободе» и «европейскому прогрессу». А нынешние «украинцы», вне зависимости от успеха или неуспеха таких действий, навечно зачисляют совершившего их деятеля в число своих героев.

В измене Мазепы все вышеперечисленные признаки налицо, почему и обрела она почетный статус украинского подвига. С соответствующим ореолом и поклонением. В последние годы это поклонение достигло кульминационной точки. Ни один из гетманов-изменников не удостоился такого потока славословий, как этот предатель. И не следует думать, что эта широкомасштабная кампания реабилитации изменника — плод «общественных инициатив». Она — неотъемлемая часть официоза и находит поддержку и понимание на самом высоком уровне украинских властных структур. Тот же Л.Кучма, в течение 10 лет бывший президентом самостийной Украйны, в своей книге «Украина — не Россия», как бы подводящей итог его политической карьеры, не скупится по адресу Мазепы на самые восторженные комплименты. «Его гетманство стало временем культурного расцвета и хозяйственного подъема Украины». Гетман, правда, не забывал и себя, став к концу жизни одним из богатейших людей Европы, но «богатство не мешало Мазепе быть горячим патриотом Украины». «Боль и страх» за ее судьбу — «вот что двигало им. Целью же была ее независимость». Он «стремился встать, и стал во главе Украины, имея в виду одну-единственную цель: с иностранной помощью нанести поражение России, в которой он видел, справедливо или нет, зло и пагубу Украины». При чем тут вообще измена! «В наши дни упорное отношение к Мазепе как к предателю уже нелепый анахронизм», свидетельство «душевной незрелости» (здесь и далее выделено мной. — С.Р.).

Когда о необходимости «прозрения» в отношении того или иного исторического деятеля высказывается высшее должностное лицо государства, да еще и с указанием направления, в котором следует «прозревать», — для всего сонма чиновных мужей, рангом пониже, это указание обретает статус служебной директивы, обязательной к исполнению. А в современной Малороссии желающих «подсуетиться» в отбеливании темного лика изменника — пруд пруди. Официальное благословение, да еще на столь высоком уровне, распоясывает украинских идеологов, и они пускаются во все тяжкие, приписывая предателю совершенно фантастические заслуги, да еще и подавая их на столь же фантастическом историческом фоне. Вдруг непостижимым образом становится известным, что Мазепа явился «инициатором и организатором последнего вооруженного выступления против имперского наступления на Гетманщину» (а не просто удрал в неприятельский лагерь). Это самое «имперское наступление» и побудило нашего героя «ориентироваться на молодого и амбициозного шведского короля Карла XII, в то время единственного в Европе достойного оппонента Петра I». Мазепа, правда, проиграл. Ставка его оказалась бита, но не пропало втуне его дело, ведь «события, сопровождавшие конфликт украинского гетмана с московским царем — это лишь вершина айсберга... Не­совместимость моделей общественно-политического поведения в Московии и Гетманщине (в первой все зависело от воли самодержца, во второй — от закона, перед которым все равны) давала о себе знать на протяжении всего существования казацкого государства» и немеркнущее значение подвига Мазепы заключено в том, что он не побоялся придать этому конфликту открытый и гласный характер.

А если попытаться постигнуть внутренний облик гетмана, те подлинные мотивы, которыми руководствовался он в своей деятельности, то на память, прежде всего, «приходит Конрад Валенрод — герой произведений Адама Мицкевича. К. Валенрод, как истинный патриот, не видел иного пути борьбы с врагами родины, кроме как временная служба им, чтобы в решающий момент нанести захватчикам смертельный удар». И здесь Мазепа дает наглядный урок — каким именно способом следует бороться с вековым заклятым врагом. И пусть лично он потерпел поражение на этом пути, дело его не погибло и было продолжено последующими поколениями «украинцев».

Преемственность, действительно, налицо. Политические реалии нынешней самостийной Украйны яркое тому подтверждение. Воистину «мазепинский дух» пронизывает сегодня каждую мысль, каждое слово, каждое действие всякого «украинца»… Вот в галерее искусств Львова открывается выставка, посвященная Мазепе. Предметы, оружие, вещи, которых касалась великая рука. Украинское сердце бьется учащеннее, а в голове непроизвольно возникает глубокая, волнующая мысль: «Все мы немного мазепинцы!». Да и как иначе, ведь совсем не случайно (наверное, даже фатально), все «президенты Украины во время инаугурации клали руки на Евангелие», изготовление оправы которого «финансировал Иван Мазепа». «Так что сам Господь велит главам государства преисполняться мазепинскими идеями»… Что они и делают: «оранжевая революция» на Майдане — зримое тому подтверждение... На Украину и землю приB везли из румынского города Галац, с того самого места, где стояла церковь, в которой был захоронен Мазепа. И при виде этой земли все существо «украинца» опять проB низывает какойBто неземной восторг: «Где прах Мазепы нынче — неизвестно», но «дух — среди нас».

И «дух» этот требует своего монументального увековечения. И вот в Галаце в торжественной обстановке открывается памятник Мазепе. Переход гетмана на сторону Карла XII присутствующие величают не иначе как «героическим и мужественным» и связывают его с неуклонным «европейским выбором Украины»! В общем, да здравствует НАТО! И славься навеки Совет Европы! И новый мировой порядок торжествуй!.. А в Батурине с помпой перезахоронили «останки сожженных батуринцев, обнаруженных во время археологических раскопок». На крутом холме над р.Сейм, месте, где во времена МаB зепы стояла крепость, был воздвигнут и освящен памятный крест. В торжественной церемонии приняли участие народные депутаты Украины и по совместительству мазепинцы Ющенко, Драч, Костенко, Мовчан, Плющ… К чествованию украинского героя подключена и молодежь. В Полтаве, например, состоялся рок-фестиваль «Мазепа-фест», посвященный «казакам-мазепинцам, погибшим за свободу Украины в 1709 году от рук московских оккупантов в Полтавской битве». И данное мероприятие, как и все прочие, отмечено все тем же специфическим колоритом: «Это был настоящий праздник украинского духа»… Так что говорим: «дух Мазепы» — подразумеваем «украинский дух». Такое вот нравственное тождество в ходу сегодня у самостийников.

Нарастая с каждым годом, эта мазепомания уже откровенно перерастает в самое настоящее беснование. Замечательным образцом этой одержимости может служить фильм «Молитва о гетмане Мазепе», снятый в 2002 г.

Спешу, впрочем, сразу оговориться: само понятие «украинский кинематограф» столь же виртуально, как и «украинская наука» или «украинский спорт». За истекшие четырнадцать лет «нэзалэжности» не было снято ни одного (!), я уже не говорю талантливого, а хотя бы достаточно толкового фильма, который бы сумел привлечь внимание зрительской аудитории — сплошная серость с ярко выраженной тенденцией навязчивого «антимоскальского» бреда, да еще при отсутствии должного финансирования. Одним словом, так называемое «украинское кино» представляет собой зрелище самое жалкое и убогое.

Некоторый общественный интерес вызвала лишь демонстрация польского фильма «Огнем и мечом». Снятый по одноименному роману Генрика Сенкевича, он посвящен событиям Малороссийской войны и полностью отражает польский взгляд на них, изображая героев освободительной борьбы Русского народа, в том числе и Хмельницкого, в самом отвратительном виде, как необузданных, жестоких и постоянно пьяных дикарей. Несмотря на это, а может быть, именно поэтому на Украине его широко разрекламировали и запустили в массовый кинопрокат, а, кроме того, несколько раз показали по телевидению. В фильме снялись и известные украинские актеры во главе с министром культуры Богданом Ступкой. Этим «щирым украинцам» даже в голову не пришло, что своим участием они содействовали созданию произведения лживого и оскорбительного в отношении их собственного народа… Впрочем, не исключено, что они именно так и представляют своих предков: звероподобными и разнузданными пьяницами, способными лишь убивать, насиловать и грабить.

Вот такого рода польско-украинским «шедевром» только и смогло отметиться «украинское кино» к исходу XX столетия, пока, наконец, не разродилось собственным детищем — «Молитвой о гетмане Мазепе».

История создания этого «киношедевра» берет свое начало в 2000 г., когда правительство заказало украинским «мытцям» (мастерам) два фильма о наиболее известных малороссийских гетманах — Хмельницком и Мазепе и, хотя в согласии с исторической хронологией, первым следовало бы явиться фильму о Хмельницком, — сняли «Молитву о Мазепе». Не удержались-таки! Как ни крути, а Богдан в обойме укргероев — явный чужак, не могут «украинцы» простить ему Переяславской рады. А Мазепа — свой, можно сказать, в доску. Поэтому и бросили все силы и средства на то, чтобы запечатлеть на экране образ легендарного украинского кумира. Бюджет фильма составил фантастическую для Украины сумму — 4 млн. долларов! Министр Б.Ступка, он же исполнитель главной роли, пустил на съемки весь годовой бюджет своего ведомства. Снимали поистине с жертвенным размахом — и, наконец, сотворили подлинный укршедевр. С точки зрения его создателя, режиссера Юрия Ильенко, фильм стал «прорывом в развитии украинской государственности», развенчав «ложные исторические представления об истории Украины и ее выдающихся личностях». При этом «развенчание» было произведено совершенно новаторскими методами.

Центральную тему «Молитвы» можно условно обозначить как «Украина убитая», убитая, разумеется, «москалями»: на экране медленно проплывают сотни застывших трупов (особенно режиссеру удались ножи в девичьих животах), катящиеся после ударов топора головы, море крови, льющейся из черепов (естественно, украинских), а для лучшего усвоения зрителем этого вампирического месива оно щедро сдабривается откровенно порнографическими и садомазохистскими сценами. Достаточно сказать, что фильм начинается кадрами, где Петр I прямо на могиле Мазепы насилует солдата Преображенского полка! Императрица истошно вопит: «Питер, неужели тебе меня мало?», но тот уже вошел в раж, начал ломать могилу, крушить гроб и… о, ужас! Вдруг оттуда протягивается рука гетмана и «тиран Украины», получает, наконец-то, по заслугам… Начавшись непотребством, фильм таковым и заканчивается: на экране мельтешат озверевший Петр, голые девки, многоликие Мазепы, шароварные казаки и снова текут клюквенные потоки крови. Опять же украинской.

Таким образом, рядом с «Украиной убитой» режиссерская фантазия мощно и выпукло созидает еще один образ: «Украины изнасилованной». Кем изнасилованной, догадаться не трудно: все теми же звероподобными «москалями». И не только изнасилованной, но вдобавок еще и до последней степени развращенной. Например, жена генерального судьи Кочубея после казни мужа не находит иного способа выразить свое неуемное горе, как начать… мастурбировать его отрубленной головой… Когда на пресс-конференции журналист «Известий» попросил Ильенко объяснить: зачем Кочубеиха это делает, тот отреагировал мгновенно: «А что, в Москве не мастурбируют? Да вы лишь тем и занимаетесь, что мастурбируете!». Железная укрлогика: каким бы ни был по содержанию вопрос, самый мудрый ответ на него: «у москалей еще хуже!»

Фильм приобрел скандальную известность на Берлинском кинофестивале в феврале 2002 г. Сделанный а ля Голливуд, он даже на фоне американских поделок такого рода выделился своей особо мерзкой и отвратительной фактурой. Зрители справедливо восприняли его как бессвязный поток извращенного воображения режиссера, омерзительную фальсификацию подлинных исторических событий и их реальных участников. Соответствующие оценки он получил и в немецкой прессе, что нисколько не смутило его создателей. Тот же Ильенко напрочь отмел негативные рецензии, объяснив их как «имперский черный пиар России». Более того, уверенно заявил, что будет продвигать «Мазепу» на российский кинорынок, тем более что министр культуры РФ М.Швыдкой в свое время намеревался выделить на съемки 250 тыс. долларов! Также похвастался, что громадный интерес к фильму проявляет Польша, а польский «Кредитбанк» даже пообещал выделить грант в 800 тыс. долларов на досъемку сцен в Польше для готовящейся телевизионной многосерийной версии.

Так что украинский киношедевр не пропадет втуне. Невзирая ни на что, «украинцам» он нравится. Не то чтобы они до конца понимали буйную фантазию его авторов — и видавший виды психиатр вряд ли смог бы истолковать ее причудливые извивы. Нет, не за это психическое буйство любят «украинцы» «Молитву о Мазепе», и не за сексуальные извращения, которыми она так обильно насыщена, а любят ее за то, что она достойно представляет Украинскую Легенду, ни на шаг не отступая от ее базовых догматов, где самая омерзительная клевета в адрес России, ее государственных деятелей и Русского народа и столь же беззастенчивое уродование малороссийской истории считаются наивысшим свершением и «подвигом» одновременно. Психопат ли Ильенко, сексуальный ли извращенец — в данном случае не важно: все, что в течение двух с половиной часов демонстрирует зрителю его фильм, не им придумано. Точно такой же несусветный бред увековечен ныне в сотнях «научных» монографий, бессчетном количестве популярных статей, параграфах школьных учебников, названиях улиц и скверов, наглядной агитации в воинских частях, многочисленных партийных программах, заполняя своими ядовитыми миазмами все поры культурной и политической жизни современной Украйны, уродуя духовно и психически ее население.

«Молитва о гетмане Мазепе» — своего рода промежуточный итог, образно венчающий ту широкомасштабную деятельность, которая призвана обеспечить полное духовное перерождение той части Русского народа, которая, волею судеб оторванная от России, оказалась в полной и безраздельной власти украинских самостийников. Ильенко лишь исполнитель политического заказа, рядовой той черной армии этнических мутантов, усилиями которых сегодня формируется и внедряется в общественное сознание идеология украинства. Эти деятели до такой степени одержимы желанием сделать ее господствующей в Малороссии, что всякий раз, начиная размышлять об истоках украинства или делая попытку различить в темных глубинах Истории своих духовных предтеч, впадают в своего рода транс. Их беснование достигает предельного напряжения, а воображение наполняется странными и дикими галлюцинациями. Конкретный исторический материал деформируется до неузнаваемости и не поддается расшифровке, возникающие образы не имеют ничего общего с теми реальными личностями, которые взяты в качестве прототипов для создания пантеона укргероев. Совпадает только то, что уже невозможно изменить: фамилии, имена, даты рождения и смерти, основные вехи биографии, все остальное — плод самой причудливой фантазии, где, как в фильме Ильенко, в одну кучу мешаются «сегодня», «вчера» и «завтра», История превращается в вымысел, а вымысел — в Историю; «любовь» преображается в ненависть, «правда» — в самую похабную и разнузданную ложь; реальные исторические персонажи подаются в предельно окарикатуренном виде, опошляются и принижаются до тех пор, пока не начнут соответствовать моральному и интеллектуальному уровню нынешних «украинцев», говорить их языком, назидательно изрекать ходячие истины самостийничества и, наконец, утратив всякие признаки жизни, не превратятся в пассивных марионеток дурной фантазии их создателей.

Так созидается сегодня Украинская Легенда, бредовые штампы которой со страшной, просто скотской силой вколачиваются в массовое сознание населения Малороссии послушными режиму средствами массовой информации. А лживое варево для них готовит целая армия штатных идеологов украинства.

Прекрасный образец того, как конкретно это происходит, дает тот же Валерий Шевчук, в опусе «Козацька держава. этюди до icmopii укратсъкого державотворення. В. Шевчук — фигура знаковая: лауреат Государственной премии им. Т.Шевченко, премии фонда Антоновичей, премии им. Е.Маланюка и многих других, он недаром обласкан украинским официозом. Подвизаясь в сфере наукообразной фантастики, В.Шевчук достиг в трактовке исторических сюжетов воистину невиданных высот, став своего рода «Грушевским нового времени», не уступая последнему ни в степени исторического невежества, ни в лживости. Поражает и размах его деятельности в деле уничтожения исторической правды: многочисленные книги, статьи в журналах и газетах, выступления на радио и телевидении. Свои «Этюды…», например, прежде чем издать, он озвучил на радио. В полном объеме. Регулярно, каждую пятницу выходя в эфир в течение 10 месяцев, с марта по декабрь 1994 года!

В каком же обрамлении преподнес В. Шевчук многомиллионной аудитории слушателей свои лживые небылицы об эпохе Гетманата, в их числе и времени Мазепы? Каков общий фон, на котором разворачивается деятельность славного укргероя? И кто тот главный враг, которому он вынужден был противостоять?.. Само собой разумеется, это не Турция, Крым или Польша, и уж тем более не Швеция, а всегдашний объект ненависти каждого «украинца», имя которому «Россия», или, в шевчуковской интерпретации, «империалистический монстр России», она же — «империя зла», «темная и полудикая страна», способная «нести другим народам только темноту и культивировавшееся в ней рабство». С не меньшей ненавистью отзывается он и о Русских, снабжая их следующими характеристиками: уже в то время признаком ума у них считалось «умение обмануть того, с кем имеешь дело»; всегда жадные до чужого добра «русские хватались даже за ниточку, если являлась возможность захапать чужую землю». Договора, к которым Россия принуждала малороссийских гетманов, «узаконивали пребывание на Украине оккупационных русских войск» и невозможно было защитить Украину от их «утеснений и злоупотреблений». Ее население они «просто грабили, брали украинцев себе в прислугу, забирали коней, имущество, одежду, истощали подводной повинностью, насылали экзекуции на дома, арестовывали и сами суB дили», словом, вели себя, как настоящие оккупанты. А в подмогу им «шли на Украину новые и новые полчища беспощадных и неудержимых захватчиков, чтобы убить окончательно ее волю и уничтожить державу».

Направлял же и вдохновлял эту беспрецедентную по масштабам и жестокости агрессию Петр I — подлинное исчадие ада, самый жестокий «поработитель украинского народа, сатрап из сатрапов, своевольный, беспощадный и аморальный»; «царь-деспот, тиран, создатель империи зла, в которой «закон, что дышло — куда повернешь, туда и вышло», царство Дракона, как тогда говорили, где не только царь отличался своеволием и самодурством, но в не меньшей степени и его сатрапы».

Именно Петр «все права Украины беспощадно растоптал, а позднее в своем озлоблении дошел до геноцида украинского народа и полного уничтожения его прав и свобод». К концу его же царствования «Россия настолько укрепилась, что могла уже безвозбранно затянуть петлю на шее украинской Казачьей державы». Это привело к угнетению «украинцев» чуждой для них культурой, которая в «значительной мере узурпировала имя, государственные традиции и историю народа, себе подчиненного, и провозгласила совершенно бесстыдный постулат, что народ этот не является народом, язык его не является языком, а история — не история; иными словами, он должен сам себя безболезненно и мирно запретить и стать частью народа господствующего». Закономерно и то, что именно «в безумной голове Петра I точно так же, как в параноической голове его позднейшего поклонника Сталина… появился дьявольский план геноцида украинцев и как один, так и другой воплотили его в жизнь».

Перемещение в близкие к нам времена не случайно: Шевчук призывает к бдительности. «Империя зла» все еще существует и все так же стремится покончить с украинской самостийностью самыми коварными и бесчеловечными способами, не зря же «и теперь Россия, а раньше коммунисты, разжигает на Украине межконфессиональные конфликты». Она же пытается вбить клин «между украинскими верхами и низами», не давая «нации создать единый политический фронт»… А что ждет Украину в случае присоединения к России, о том даже подумать страшно, ведь «бессмысленный террор Сталина не был плодом фантазии этого деспота, подобная практика глубоко укоренена в исторической традиции империи зла».

Таковы «исторические обстоятельства», на фоне которых и разворачивается деятельность Мазепы. О каком предательстве вообще можно вести речь в данном контексте? — кликушествуют украинские идеологи, подменяя историческую правду своей украинской ложью. А, между тем, речь идет именно о предательстве, и, если строго следовать историческим фактам, предательстве изначальном, задуманном задолго до 1708 года, еще в тот первый момент, когда Мазепа едва только начинал мечтать о должности малороссийского гетмана…

Мазепа, конечно, был человеком выдающихся способностей и редко ошибался, особенно в выборе средств и друзей, могших в той или иной степени содействовать осуществлению его честолюбивых замыслов на пути к власти и богатству. За всю свою жизнь он и совершил то всего две ошибки, но обе имели фатальное значение для дальнейшей его судьбы. Расчетливый, хитрый, изворотливый, прожженный циник, привыкший тщательно взвешивать каждый свой шаг и каждое сказанное слово, он в иные минуты как-то странно увлекался и попадал в «истории» буквально водевильные. Этим он напоминает гоголевского Чичикова, который в своем упорном продвижении к очередным служебным вершинам и финансовому преуспеянию также привык все взвешивать и рассчитывать до мельчайших подробностей. Но в иные моменты (обычно самые неподходящие) его вдруг осеняли «порывы» удивительные (и даже странные!) для личности подобного склада. Чего стоит только его увлечение губернаторской дочкой! Ничем не примечательная шестнадцатилетняя блондинка, явившись на бал, совершенно очаровала Павла Ивановича, и он буквально потерял голову. И благо было бы из-за чего: ее овально круглившееся личико с тоненькими и стройными чертами, хрупкий, изящный стан, простенькое белое платьице, легко и ловко обхватывавшее во всех местах гибкие молодые члены, не таили в себе абсолютно ничего особенного. Кто же из девиц в таком возрасте не обладает подобным набором свежих нетронутых прелестей. А нашего героя это юное созданье ушибло до такой степени, что он, солидный и респектабельный предприниматель, почувствовал себя едва ли не гусаром! И погорел буквально в течение какой-то пары часов одного рокового вечера, обратив в прах труды многих дней и ночей. И все это после того, как ему удалось виртуозно провернуть немыслимую по дерзости и кощунству сделку по приобретению мертвых душ. И надо же так облажаться в самый неподходящий момент…

Мазепа тоже привык рассчитывать все до мельчайших деталей, а замечательная проницательность и умение использовать человеческие слабости и недостатки позволяли обращать окружающих в слепые орудия достижения своих корыстных целей. Благодаря наличию подобных специфических талантов он начал свое жизненное поприще более чем успешно.

Историкам неизвестен точный год его рождения. Знаменитый церковный деятель Феофан Прокопович (1681 — 1736), младший современник Мазепы, считал, что родился он около 1640 г. в селе Мазепинцах, недалеко от Белой Церкви, на р. Каменке. Это имение было пожаловано королем Сигизмундом Августом предку Мазепы, шляхтичу Мазепе Колединскому, с обязательством отправлять службу по Белоцерковскому староству. На польской службе находился и отец Мазепы, Адам Степан. Услуги, оказанные им Польше, были отмечены в конце его жизни (ум. 1665) почетным, хотя и мало что значащим чином «черниговского подчашего», а, кроме того, дали возможность пристроить на службу при королевском дворе своего молодого сына. Мать Мазепы — Марина (урожденная Мокиевская, 1617—1707) после смерти мужа постриглась в монахини под именем Марии, а по прошествии некоторого времени приняла схиму под именем Магдалины. Долгое время, вплоть до своей кончины она являлась игуменьей женского Вознесенского монастыря при Киево-Печерской лавре, а также Фроловского женского монастыря на Подоле в Киеве. Была у Мазепы и родная сестра — Александра, трижды выходившая замуж (за П.Обидовского, Витуславского, Я.Войнаровского). Сыновья Александры от браков с П.Обидовским и Я.Войнаровским служили у Мазепы во время его гетманства.

Вопрос о том, была ли вся семья Мазепы православной, униатской или католической, не выяснен историками, а, между тем, исключительно важен. А.Дикий обоснованно предполагает, что широко распространенное среди современников Мазепы убеждение в том, что он — истинный поляк, прямое свидетельство его неправославия, т.е. принадлежности к католицизму или униатству. А вероисповедание в те времена определяло и этническую принадлежность. Не здесь ли кроется источник той ненависти и враждебности, которыми на протяжении всего периода своего гетманства был окружен Мазепа? Ведь в тогдашней Малороссии (в отличие от нынешнего смутного времени) отношение к католикам и униатам было совершенно однозначным. Одного только подозрения в принадлежности, например, к униатству было достаточно для жестокого самосуда. А.Дикий в связи с этим приводит весьма показательный случай. В церковных книгах бывшего сотенного местечка Карабугова сохранилось описание расправы с одним из родственников сотника, свояком, заподозренным в униатстве. Его жестоко избили «киями» (палками), а затем повесили перед церковью. Примечательно то, что эта расправа осталась совершенно безнаказанной. На следствии, которое производил судья Нежинского полка, выяснилось, что повешенный «намовляв (подговаривал) пидкорытысь папи Рымському». Этого было достаточно для оправдания совершенного убийства…

Пока Мазепа делал карьеру в Польше, он мог не таиться в своем униатстве (католицизме), а, напротив, всячески его выпячивать. Но, перебравшись на Левобережье, поневоле должен был затаиться и стараться изо всех сил выглядеть настоящим православным. Не отсюда ли и его получившая широкую известность церковная благотворительность? Он строил церкви и богато одаривал монастыри, чтобы показать свое Православие. Свято-Николаевская церковь в Киеве, Вознесенская в Переяславе, «Святые ворота» Киево-Печерской Лавры и многие другие церкви построены, обновлены или украшены на пожертвования Мазепы. Особенно богатые дары деньгами и имениями делал он киевским монастырям, где игуменьей была его мать Мария Магдалина. Но вся эта показуха никого не вводила в заблуждение: в глазах народа, над которым он гетманствовал двадцать один год, Мазепа так и остался чужаком, затаившимся врагом Православия, а, значит, и потенциальным изменником (что, в конце концов, и оказалось сущей правдой)...

Но вернемся к началу биографии нашего героя. Итак, благодаря стараниям отца, он уже в ранней молодости оказался при королевском дворе. Быстро освоившись в новой для себя обстановке, Мазепа до такой степени сумел завоевать расположение и благосклонность короля, что тот в компании двух других шляхтичей отправил его на учебу за границу на три года. Там Мазепа приобрел знание нескольких иностранных языков и наружный европейский лоск. По возвращении из чужих краев в 1659 году, он нисколько не утратил расположения Яна Казимира и в звании покоевого (комнатного) дворянина исполнял важные дипломатические поручения, с которыми король отправлял его к малороссийским гетманам: вначале к Выговскому, а после его бегства в Польшу к Юрию Хмельницкому и Павлу Тетере. На тот момент ему было около двадцати трех лет, и будущее сулило самые радужные перспективы успешной карьеры, с соответствующими ей почестями и богатством. И вдруг в течение буквально одного года все решительно переменилось и ловкому, обходительному придворному пришлось в срочном порядке покинуть не только Варшаву, но и Польшу. Как оказалось, навсегда.

Служивший вместе с Мазепой при королевском дворе шляхтич Паск следующим образом описывает события, повлекшие за собой фатальный поворот в судьбе нашего героя. В 1661 году Мазепа оговорил его, Паска, перед королем, будто он по поручению коронного войска, находившегося тогда во вражде с Яном Казимиром, ездил к войску литовскому наущать и его против короля. Паска арестовали, нарядили следствие, которое совершенно его оправдало, а Ян Казимир даже подарил ему 500 червонцев, Мазепа же был временно удален от двора, но скоро опять допущен. В следующем 1662 г. Паск, не забывший нанесенного ему оскорбления, как-то раз наградил Мазепу оплеухой, тот схватился за оружие. Придворные, ставшие свидетелями инцидента, приняли сторону Паска, потому что не любили и не уважали Мазепу, в их глазах он был выскочкой и карьеристом, да к тому же и «не слишком благородным». Драка в королевских покоях считалась большим преступлением, и вину за нее возложили на Мазепу. Это поставило под вопрос его дальнейшую карьеру при дворе. А происшествие, случившееся в 1663 г., окончательно поставило на ней крест, навсегда покрыв Мазепу несмываемым позором и сделав изгоем в шляхетском кругу.

А произошло вот что. На Волыни была у Мазепы деревушка, по соседству с которой находилось имение какого-то пана, по фамилии Фальбовский. Проживая временно в своей деревне, наш герой втерся в дом к соседу, понравился его жене и стал частенько бывать у нее в гостях в отсутствие хозяина. Насколько далеко зашли отношения с пани Фальбовской, неизвестно, но домашние слуги, наконец, донесли мужу, что Мазепа и его жена пересылаются между собой записками, а затем проводят свидания наедине. Фальбовский, ничего не сказав супруге, попрощался с нею, как будто отправляясь в дальний путь, и выехал со двора. Немного отъехав, он остановился на той дороге, по которой, как донесли ему, Мазепа ездил к его жене. Вдруг бежит обычный посланец с запиской от жены к Мазепе — тот самый слуга, который и открыл своему пану существование этой порочной связи. Фальбовский взял у слуги записку и прочитал в ней любезное приглашение Мазепе с извещением, что муж уехал далеко и надолго. Фальбовский вернул записку посланцу и приказал: «Поезжай и проси ответа. Скажи, что пани приказала скорее!» Слуга поехал далее с запиской, а Фальбовский остался ждать на месте, так как до мазепинской усадьбы оттуда было не более двух миль. Исполнив поручение, посланец возвращается назад с ответной запиской, в которой Мазепа обещает приехать тотчас. И, действительно, спустя некоторое время, едет сам Мазепа. Встретив Фальбовского, поприветствовал его как старого доброго приятеля. «Куда едете, ваша милость?» — спрашивает тот, в свою очередь. Мазепа называет пункт, находящийся далеко в стороне от поместья Фальбовского. «Ко мне прошу заехать!» — радушно предлагает Фальбовский, но Мазепа отговаривается тем, что ему надобно спешить в названное им место, а сам при этом замечает: «Да ведь и вы, пане, я вижу, тоже куда-то едете». Фальбовскому, наконец, надоедает играть роль мужа-простофили, котороB го запросто водят за нос. Он хватает Мазепу за шиворот и показывает ему его записку к своей жене: «А это что?». Мазепа стал ни жив, ни мертв, уверяет, что едет в дом Фальбовского в его отсутствие в первый раз. «Хлоп! — обращается Фальбовский к слуге, который возил Мазепе записку. — Сколько раз этот господин бывал в моем доме без меня?» Служитель отвечает: «Столько раз, сколько у меня волос на голове». Фальбовский предлагает Мазепе выбрать способ, которым он предпочел бы умереть. Тот умоляет не убивать его и во всем признается. Фальбовский приказывает раздеть Мазепу донага, облить дегтем, обсыпать пухом и посадить на собственную его лошадь без седла, оборотивши лицом к хвосту, а затылком к голове лошади, подвязав ноги под ее брюхо. Затем лошадь испугали криком, ударами плети, да вдоB бавок произвели несколько выстрелов у нее над самыми ушами. Испуганное животное во всю прыть помчалось домой по узкой тропинке, которая шла среди зарослей шиповника, диких груш и терновых кустов. Даже тот, кто держал бы поводья в руках, должен был, едучи по такой тропинке, беспрестанно нагибаться и уклонятьB ся от колючих растений из опасения расцарапать лицо и разодрать одежду. Каково же было голому, посаженному спиной к конской голове всаднику, сидеть на лошади, когда та от испуга и боли летела что есть духу!.. Мазепу в его поездке сопровождало двое или трое слуг, но Фальбовский не отпустил их с господином, чтобы они не смогли оказать ему своевременную помощь. Лошадь принесла Мазепу к воротам его дома еле живого. Мазепа кричит, зовет сторожа. Тот, услыхав голос хозяина, отворил было ворота, но едва увидел страшное пугало на коне, тотчас их затворил и спрятался. Мазепа зовет дворню: та выглядывает из-за дверей и только крестится. Мазепа уверяет людей, что он их господин, но они ему не верят, и с большим трудом смог он их убедить, чтобы впустили его, наконец, во двор, озябшего и исколотого до крови…

Понятно, что после такого рода происшествия путь в общество благородных шляхтичей для Мазепы был закрыт. О Польше пришлось позабыть, и бывший придворный переквалифицировался в «казака». Справедливости ради следует признать, что и в новой для себя среде он не затерялся. В 1665 г. объявился у Дорошенко и в скором времени сумел занять место начальника его наемной охраны, а затем и генерального писаря. В течение десяти последующих лет Мазепа ревностно служил своему новому шефу и в равной степени с ним нес ответственность за те неслыханные преступления, которые творил этот турецко-татарский прихлебатель на Правобережье во время своего «гетманства». В 1674 г. мазепинской службе едва не пришел конец. Дорошенко отправил его с письмами к разным вельможам Турции и Крыма. Посланцу приданы были 9 татар, которые стерегли и вели 15 русских невольников, казаков с левой стороны Днепра: Дорошенко послал их в подарок своим мусульманским союзникам. Когда Мазепа с татарами и невольниками приближался к реке Ингул, его перехватили запорожцы, шедшие из Сечи со своим кошевым атаманом Серко. Они перебили татар, освободили невольников, а Мазепу с письмами доставили в Сечь. Запорожцы пришли в сильное негодование, когда увидели, что Дорошенков посланец гнал христианских невольников в дар бусурманам, и хотели немедленно убить Мазепу, но Серко предложил сохранить ему жизнь и отправить к гетману Самойловичу. Как агента враждебного России правителя Правобережья, Мазепу затем переправили в Москву, но по ходатайству Самойловича не сослали и даже не наказали, а разрешили вернуться в Малороссию и поселиться на Левобережье.

Мазепе быстро удалось завоевать доверие Самойловича, и он стал учителем и воспитателем его сыновей. Гетман считал его «своим» человеком, на которого можно во всем положиться. Через несколько лет Мазепа уже был генеральным есаулом. «Отблагодарил» он своего благодетеля чисто по-мазепински, состряпав на него в 1687 году ложный донос с обвинением в «измене». Самойлович был отрешен от власти, сослан и вскоре умер, а Мазепа занял его место.

Поляки, едва услыхав о гетманстве Мазепы, тут же принялись наводить с ним контакты, причем на самом высоком уровне. В 1689 г. король поручил львовскому епископу Иосифу Шумлянскому, тайному униату, а, возможно, даже католику, связаться с гетманом. Тот немедленно отправил к Мазепе доверенного человека, шляхтича Доморацкого, с письмом. В нем среди прочего содержалось и такого рода обещание: «Когда уверимся в приязни вашей милости, сейчас же начнем работать насчет обеспечения, какое должны будут дать вашей милости король и республика». Устно Доморацкий объявил, чтобы гетман скорее отзывался со своим желательством на сейм, который будут нарочно тянуть до того времени, пока получат этот отзыв. Если бы теперь гетман вскоре отозвался с желательною склонностию к польской державе, то епископ Шумлянский, одевшись в мирское купеческое платье, сам приехал бы тайно в Батурин, чтобы именем королевским переговорить обо всем из уст в уста: о вольностях и правах войсковых и чести гетманской, как все это должно быть на будущее время.

Мазепа стоял с войском в Лубнах, когда явился к нему посланец Шумлянского. Встретил он его далеко не дружелюбно: велел отдать под караул, а письмо Шумлянского отправил в Москву, куда вслед за тем прислан был и Доморацкий. Поставленный перед польским резидентом Домиником Довмонтом, он и пред ним повторил, от кого и зачем был прислан к Мазепе. Королю, конечно, было сделано соответствующее представление по поводу его явно недружественных действий, а он, разумеется, наотрез отказался от всякой причастности к этому делу. Зато Мазепу за проявленную «верность» наградили. Инцидент был исчерпан…

Между тем, признания сделанные Шумлянским два года спустя, однозначно подтверждают, что в высших правительственных кругах Польши Мазепу с самого начала его гетманства считали своим человеком. Причем с каждым годом уверенность в этом все более крепла и распространялась. Ясно, что основание подобному убеждению мог дать только сам Мазепа. К тому же Самойловичу в течение 15 лет его гетманства поляки почему-то ни разу не обратились. А здесь сразу же, да еще и от самого короля! Имели, значит, уверенность в благоприятном исходе миссии… Шумлянский в беседе с русским резидентом в Речи Посполитой стольником Михайловым (май 1692) не только подтвердил, что именно по «королевскому приказу писал к гетману Мазепе», но сообщил и еще более интересный факт: «В средине Великого поста вдруг присылает за мною король; я поехал; а он меня встре­чает словами: отец! прежнее то наше дело исполнилось, Мазепа уж наш, приехал в Белую Церковь. Целый тот день король был весел и напоил меня добрым вином, какого уже давно у него никто не пивал. Но потом, четыре дня спустя, опять прислал за мною и говорил, что дело отменилось, еще не исполнилось. Из этого можно видеть, какую здесь имеют надежду». Надежды не было бы, если бы сам Мазепа не подавал ее. Просто в этот раз у изменника что-то не срослось и пришлось отложить исполнение своего намерения до лучших времен. Но само оно оставалось неизменным.

В Москве отказывались в это поверить. А в Малороссии верили. Никто не купился здесь на разыгранный Мазепою спектакль с арестом и отправкой в Москву королевского посланца. Точно так же, как и в Варшаве, здесь знали, что высшая власть над краем находится в руках человека, не просто являющегося поляком по своим привычкам и предпочтениям, но и всегда готового при благоприятном стечении обстоятельств вернуть край снова в состав Польши. Поэтому и не верили, что он долго удержится у власти. Это убеждение было настолько широко распространено, что выходило даже за малороссийские пределы. В Севске двое торговцев, ходивших по городским и сельским ярмаркам, один — москвич Кадашевской слободы, другой — калужанин, говорили: «Гетману не долго быть на уряде; скоро пришлют из Моск­вы бывшего гетмана на его место, затем, что малороссийский народ не только не хочет иметь Мазепу у себя гетманом, но желал бы, чтоб имя его здесь не вспоминалось». Торговцев схватили и посадили в тюрьму. Но это ничего не изменило. В самой Москве какой-то малоросс Порваницкий распространял о гетмане худые слухи. Его также схватили и, хотя под пыткою он показал, что болтал в пьяном виде, отправили в Батурин для казни. Однако и эта расправа мало помогла Мазепе.

Еще не завершилось дело с Доморацким, как в Киеве на имя царей Петра и Иоанна было подкинуто письмо (март 1690 г.), также доставленное из польских владеB ний. В нем анонимные авторы писали: «Благочестивым монархам доносим и остерегаем, дабы наше прибежище и оборона не была разорена от злого и прелестного Мазепы, который прежде людей наших подольских, русских (галицких) и волынских бусурманам продавал, из церквей тур­кам серебро продавал вместе с образами; после, отдавши господина своего (Самойловича. — С.Р.) в вечное бессла­вие, имение его забрал и сестре своей в наших краях имения покупил и покупает; наконец, подговоривши Голицына, приехал в Москву, чтобы вас, благочестивого царя Петра Алексеевича, не только с престола, но и со света изгнать, а брата твоего Иоанна Алексеевича покинуть в забвении. Другие осуждены, а Мазепу, источник и начаток вашей царской пагубы, до сих пор вы держите на таком месте, на котором если первого своего намерения не исполнит, то отдаст Малороссию в польскую сторону». Как видим, современники Мазепы хорошо были осведомлены и о его «подвигах» при Дорошенко, когда продавал он своих соотечественников в турецкое рабство и грабил православные церкви, и о том, как он подло предал Самойловича, обобрав его семью, и о тайном замысле отдать МалоB россию Польше. Но в Москве упорно игнорировали любую, неблагоприятную для малороссийского гетмана информацию.

Между тем, в этом же году на Мазепу снова поступил донос, на этот раз от Михаила Чаленко. Родом из Черкас, он долгое время находился в татарском плену, а после освобождения сразу же явился в Киев и донес на гетмана. Не исключено, что эта решительность и смелость диктовались тем, что сам Чаленко был из числа тех русских людей, которых Мазепа продал в рабство. А доносил он все о том же: гетман по природе поляк и желает отступить от державы великих государей под польскую власть. В этих видах приобретает заранее маетности в польских владениях, для чего и просил зятя своего Войнаровского, земского старосту владимирского, селить людей в селе Мазепичах (Мазепинцах), где он родился. Русское правительство и на этот раз никакого интереса к полученной информации не проявило. И это было странно. Если первый донос являлся анонимным, что заведомо обесценивало его содержание, то Чаленко не таился, и эта открытость служила весомым доказательством правдивости его показаний. Следовало бы тщательно проверить истинность его утверждений, но вопреки всему, Чаленко приказано было наказать кнутом и сослать в Архангельск.

Однако и в следующем 1691 году явился донос. На этот раз его доставила в киевский Фроловский женский монастырь монахиня Полонской обители, расположенной в польских владениях. И в нем сообщалось, что Мазепа продавал бусурманам в рабство православных, что, достигши гетманства, злоумышлял вместе с князем Голицыным на жизнь Царя Петра, что имеет тайный замысел отдать Малороссию Польше с целью истребления православных церквей и православной веры, и что, подготовляясь к этому исподволь, покупает для своей сестры маетности в польских владениях.

И этому сигналу, раскрывающему истинный облик Мазепы и его подлинные замыслы, не придали в Москве никакого значения, хотя само обилие доносов на гетмана, казалось бы, должно было подвигнуть к более внимательному расследованию содержащихся в них фактов... Но и на этот раз выкрутился Мазепа. Даже укрепил свое положение. Показательные расправы над доносителями сковали страхом уста многих. Боялись выступить против гетмана еще и потому, что, видя, какой поддержкой пользуется он в Москве: вначале со стороны всемогущего фаворита князя Голицына, а после его падения уже и самого Царя Петра, считали это дело совершенно безнадежным. «Значных» казаков заставляла держать свои подозрения при себе, кроме всего прочего, и социальная политика Мазепы, щедро наделявшего преданных ему старшин привилегиями, поместьями и, самое главное, подневольными крестьянами...

И все же Мазепа не мог чувствовать себя спокойно: нет-нет да и пробивались сведения о тайных его замыслах. В августе 1696 года киевский воевода князь Борятинский отправил к русскому резиденту в Польше дьяку Никитину стародубца Суслова с двумя рейтарами для вестей. Суслов, в свою очередь, тоже привез Никитину новости: «У поляков намерение совершенное, чтоб Украину к себе превратить, и посылки у них к гетману Мазепе частые: так, нынешнею весною проехал к гетману от ко­роля посланник вместе с греками, будто купец. Начальные люди теперь в войске малороссийском все поляки, при Обидовском, племяннике Мазепы, нет ни одного слуги казака... Гетман держит у себя в милости и призрении только полки охотницкие, компанейские и сердюцкие, надеясь на их верность, и в этих полках нет ни одного человека природного казака, все поляки…Казаки говорят, что если б у них были старые вольности, то они бы одни Крым взяли; а если нынешнего гетмана и урядников-поляков не отменят, то не только что Крым брать, придется быть в порабощении от Крыма и от Польши». Когда Никитин дал знать об этом Царю, то Суслова привезли в Москву для допроса. Тот подтвердил все прежде сказанное и еще объявил, что львовский православный шляхтич Попара говорил ему: «Очень худо, что на Украйне начальные люди — поляки; если б были русские, то Украйна была бы надежнее».

И эти сведения с ходу были отринуты в Москве. Там умудрились не заметить, что за пять лет, прошедших с момента последнего доноса на Мазепу, он успел сформировать в руководстве края мощную «пятую колонну», состоявшую из сплошных поляков: «все начальные люди — поляки», что намного облегчало переход края под власть Польши. Но и этот очевидный факт не поколебал доверия к малороссийскому гетману… После допроса Суслова государь велел послать Мазепе список с его речей. При этом Мазепе написали, что великий государь всем этим слухам поверить не изволил и никакого сомнения не имеет, потому что он, гетман, старшина и все войско служат верно, не щадя здоровья и голов своих. Потом, по просьбе Мазепы, отправили в Батурин и самого Суслова, давши позволение пытать его. Изменник смог сполна отдаться мстительной злобе, а печальный мартиролог его жертв пополнился еще одной.

Слепое доверие Царя Петра надолго укрыло Мазепу от окончательного разоблачения. В течение последующих десяти лет никто больше не предпринимал попыток разоблачить его двоедушную политику. Предатель мог последовательно и методично готовить осуществление задуманного.

Он, конечно, страстно мечтал о возвращении в Польшу, но после всего, что там с ним произошло, не мог вернуться туда просто так. Требовался триумф, ореол «победителя». Он должен был вернуться не с пустыми руками. Отторгнутая от России Малороссия стала бы хорошим «откупным». Такой трофей не только реабилитировал бы его в глазах шляхетского сообщества, но и вознес бы на головокружительную высоту, недоступную большинству из тех, кто считал его происхождение «низким и не очень благородным». В случае успеха он не только входил в ряды высшей польской знати, но и становился настоящим польским героем, своего рода Анти-Хмельницким, и «Польская Отчизна» вовек бы ему этого не забыла. По крайней мере, так ему казалось… И все же в течение долгих и долгих лет Мазепа все никак не мог решиться на осуществление своего намерения. И причины здесь были вполне объективные: не к кому было присоединяться! Польское государство агонизировало. Времена, когда могучая Речь Посполитая могла диктовать свою волю России, канули в Лету. Польша была слаба, в Польше был кризис. Король Август, сменивший на престоле Яна Собеского, не пользовался популярностью, против него возникло мощное оппозиционное движение, в любой момент он мог лишиться трона. А тут еще неудачная война со Швецией. И вот уже в Польше два короля и не ясно, какой из них, в конце концов, утвердится. В таких условиях к кому было присоединяться? А, кроме того, было совершенно очевидно, как среагирует народ на возвращение под польское ярмо. В случае же неудачи и в самой Польше вряд ли будут жаловать изменника. Мазепе совсем не хотелось повторять судьбы своих предшественников, Выговского и Богуна, получивших в благодарность за свое предательство неправый суд и позорную казнь... Частые посылки в Польшу и обратно продолжались в течение всего срока его гетманства, но так ни к чему и не вели. Приходилось выжидать благоприятного случая и продолжать играть роль «верного Царского слуги»...

После того как в окопах Воли, окруженных шведскими войсками, немногочисленный съезд шляхты провозгласил польским королем ставленника Карла XII познаньского воеводу Станислава Лещинского (12 июля 1704 г.), междоусобная война в Польше разгорелась с новой силой. Впрочем, на отношении польских правительственных кругов к своему тайному доброжелателю это не отразилось: с Мазепой по-прежнему поддерживали самые тесные контакты. Менялись только лица, которым поручалось это важное дело. В 1705 году, во время нахождения Мазепы в Дубно, близкие отношения с ним установила княгиня Дольская, мать князя Вишневецкого, активного сторонника Лещинского. С нею гетман имел длительные дневные и ночные конференции. Затем связь поддерживалась через секретную переписку, для ведения которой Мазепа передал Дольской ключ специальной цифровой азбуки. В одном из таких цифровых писем княгиня уверяла гетмана, что «послала куда следует с донесением об истинной вашей приязни». В дальнейшем эта переписка приобретала все более интенсивный и откровенный характер. В 1706 г. в Минске Мазепа получил еще маленькое цифирное письмо от княгини, извещавшей, что какой-то король посылает к нему свое письмо. Будучи в Киеве, гетман получил очередное послание от Дольской. На этот раз она просила его непременно начинать преднамеренное дело и убеждала, что он может быть совершенно уверен в скорой помощи от целого шведского войска и в исполнении всех своих желаний, на что пришлется к нему ассекурация (обеспечение) короля Станислава и гарантия короля шведского... Для Мазепы, наконец, наступала решающая минута.

Внешние обстоятельства складывались для него как нельзя лучше. Внимательно отслеживая происходящее, он не мог не прийти к выводу, что положение Петра I становится все более безнадежным. В военном противостоянии России и Швеции очевидно наступал решающий перелом в пользу последней. 26 августа 1706 г. Карл XII вступил в Саксонию, наследственное курфюрство короля Августа. 10 сентября он уже был у Лейпцига. Никакого серьезного сопротивления саксонцы ему не оказали, несмотря на беспрецедентный грабеж и реквизиции шведской армии. Сам Август находился в это время в Литве в районе Новогрудка и единственным средством сохранить свои наследственные владения считал срочное заключение мира на любых условиях. 14 сентября в замке Альтранштадт его комиссары их подписали: Август отрекался от польской короны, обязывался признать польским королем Станислава Лещинского и разорвать союз с Русским Царем. Шведская армия временно оставалась в Саксонии, где и содержалась на счет саксонской казны. В дальнейшем именно саксонское золото обеспечит финансирование шведского вторжения в Россию. Карл XII столь обильно поживится им в Саксонии, что когда 27 июня 1709 г. русские кавалеристы ворвутся в неприятельский ретраншемент у полтавского вала, то в личном помещении бежавшего с поля битвы короля найдут еще два миллиона саксонских золотых ефимков... Впрочем, до этого еще далеко, а пока Карл XII в зените славы...

Окончательное военное поражение России теперь, после потери последнего союзника, всей Европе представлялось очевидным. Молодой шведский король обрел славу «непобедимого», его величали не иначе как «северным Ахиллесом» и «Александром Македонским». Знаменитый английский полководец герцог Мальборо, лично явившись к Карлу в Саксонию, не скупился на самые льстивые дифирамбы по его адресу: «Если бы пол не препятствовал моей королеве, то она бы сама приехала сюда, чтоб видеть государя, возбудившего удивление всей Европы; я, ее подданный, в этом случае счастливее ее и был бы еще счастливее, если бы мог совершить несколько походов под знаменами вашего величества, чтоб дополнить мое военное воспитание».

Визит герцога был связан с конфликтом, который неожиданно возник у Карла XII с австрийским императором. Находясь в Альтраштадте, шведский король вдруг выступил с угрозами в адрес Австрии, которая, по его мнению, нарушала права протестантов, проживавших в Силезии. Англия и Голландия, разумеется, поспешили затушить назревавший конфликт из опасения потерять союзника в войне против Франции. Дело кончилось тем, что император должен был уступить требованиям Карла. Но, невзирая на это, шведский король демонстративно проследовал со всей своей армией через принадлежавшую Австрии Силезию, и император был безмерно рад, что он там не задержался. Это был момент, когда Карл XII делал в Европе почти все, что хотел. Его дерзость терпеливо сносили даже такие монархи, как австрийский, не говоря уж о более слабых государях. Его слава затмила славу его знаменитого предка Густава Адольфа, героя Тридцатилетней войны, которому он старался подражать. На этом сияющем фоне Россия и ее Царь представлялись шведскому королю никчемными противниками. Он откровенно хвастался, что скоро сможет навестить «варваров» в самой Москве, не теряя времени на осаду Нарвы и других городов, занятых Русскими, и заключит с Россией мир по-саксонски, свергнув Петра с престола и посадив на его место принца Якова Собеского.

Меры, предпринимаемые русским правительством, только укрепляли уверенность всех в том, что, именно по этому сценарию и пойдет дальнейший ход событий.

Петр лихорадочно рассылал по всем европейским дворам посольства искать союза против шведского короля или примирения с ним. При этом он готов был уступить почти все свои завоевания, сделанные в Прибалтике, выговаривая для себя лишь Петербург и Орешек, за которые был готов заплатить огромные деньги. Но эти попытки ни к чему не привели. В Европе шла своя война, и никто не желал вмешиваться в шведско-русский конфликт. Неудача на дипломатическом фронте, повлекла за собой целую серию оборонительных мероприятий внутри страны. Спешно укреплялся Киев, где денно и нощно тысячи казаков с кирками и лопатами торопились завершить строительство «фортеции». Сильные укрепления возводились за Днепром и Двиной. До 20 тыс. человек производили крепостные работы вокруг Москвы и в самом городе. Градоначальнику был послан строжайший указ: построить у Никольских и Спасских ворот редан, а за рвом у Спасских ворот еще контрэскарп, от Неглинной до МосквыBреки соорудить везде больварки и контрэскарпы и установить, где нужно, артиллерию. В спешном порядке укреплялись Можайск, Серпухов и Троице-Сергиев монастырь.

Мазепа тем временем наблюдал и анализировал. Ошибки быть не могло: длившаяся уже столько лет война близилась к своей развязке, и предсказать ее победителя не составляло труда. Да и все его польские корреспонденты, превознося до небес военный гений «непобедимого Карла», в один голос утверждали то же самое. Значит, час пробил. После стольких лет опасного балансирования на краю бездны под вечным страхом в любую минуту низвергнуться в нее, когда приходилось тщательно скрывать свои самые заветные мысли и желания и ежечасно ждать неминуемого разоблачения, можно было, наконец, вздохнуть свободней и сбросить порядком надоевшую личину беззаветно услужливого царского гетмана.

Он отправляет посланца в Саксонию, где в тот момент находился Станислав Лещинский вместе со своим патроном, шведским королем. Роль курьера выполнил иезуит Заленский, капеллан княгини Дольской. Он же доставил ей и ответ. 16 сентября 1707 г. в Киеве Мазепа получил вместе с письмом от Дольской и письмо от Лещинского, который, кроме того, приказал словесно передать гетману, чтобы тот начинал замышленное дело прежде, чем шведы приблизятся к русским границам. Еще иезуит привез проект трактата с Мазепой и со всем войском Запорожским. Княгиня просила гетмана прислать за ним какое-нибудь доверенное лицо.

Но не тем человеком был Мазепа, чтобы вот так сразу, очертя голову, не обеспечив запасных позиций, на которые всегда можно было бы отойти в случае неудачи, бросаться осуществлять столь рискованное предприятие. Что значит «начать прежде, чем шведы приблизятся к русским границам»? Он столько лет ждал подобного момента, подождет еще немного, когда все определится окончательно. 18 сентября гетман пишет Станиславу, что не может выполнить его указаний и начать что-либо по целому ряду причин. Киев и другие фортеции в Малороссии снабжены большими гарнизонами, под которыми казаки, как перепелица от ястребов, не могут головы поднять. Да и сам он всегда имеет при своей особе несколько тысяч царского войска, которое бодрым оком смотрит на все его поступки. Кроме того, все русские силы сосредоточены в Польше, близ малороссийских границ. Самусь с прочими полковниками, старшинами и казаками правобережной Украйны, по недавних бунтах опасаясь от войск польских отмщения, едва ли могут склониться к Речи Посполитой: для того надобно прежде стараться войско и целый народ по обеим сторонам Днепра привести к единомыслию. Да и сама Речь Посполитая все еще раздвоена. Мазепа просил, чтобы Станислав прежде постарался привести в единство польскую Речь Посполитую настолько, чтобы она единогласно признала его своим государем и королем. Одно он, впрочем, обещал твердо: не вредить ни в чем интересам Станислава и шведских войск.

Но месяц спустя он высказывается намного определеннее. Как свидетельствует придворный проповедник Карла XII лютеранский пастор Нордберг, в октябре 1707 г. у короля Станислава Лещинского был тайный посланец от Мазепы, какой-то низложенный архиерей, болгарский или сербский, странствовавший под видом собирателя милостыни для церковных нужд. Настоящая цель его поездки была известна только четырем лицам: двум королям — шведскому и польскому, самому Мазепе и еще одному польскому пану. Посланец от имени Мазепы заявил: «Всем известно, что московские ратные люди большие трусы, и хотя хвастают, что с твердостью будут ожидать нападения от шведов, но всегда разбегаются. Мазепа предлагает королям шведскому и польскому свое содействие и заранее обещает устроить мосты для шведского войска, если короли станут покровительствовать его намерению. Московское войско, которого будет в Украине тысяч шесть или семь, все будет истреблено». Станислав через посланца поблагодарил Мазепу за преданность, уверил, что будет хранить в тайне его предложения, и обещал на будущее время вести с ним тайные сношения до тех пор, пока казакам можно будет открыто объявить о разрыве с Москвой.

Свидетельство Нордберга очень важно. Пастор сопровождал Карла XII во всех походах и был близким очевидцем важнейших событий, происходивших вокруг шведского короля. После Полтавского разгрома он вместе с другими своими соотечественниками, стремясь избежать плена от калмыков, угрожавшего оставшимся на поле боя шведам, добровольно сдался русским. Свое сочинение «История Карла XII», где он шаг за шагом излагает бурную жизнь шведского героя, он издал уже в 1728 г., по свежим следам, и в этом главная его ценность: автор максимально приближен к тем событиям, которые описывает. Нордберг фиксирует очень важный момент в намерениях Мазепы, когда тот уже переступил ту роковую черту, за которой тщательно взвешивают все «за» и «против». Он окончательно решился, отбросив все сомнения. Ему уже было за шестьдесят, и жизнь воистину предоставляла последний шанс вознестись на самую вершину богатства и почестей, о которых он мечтал с самой своей юности. А теперь ему как никогда хотелось достигнуть исполнения своих заветных желаний, ибо, невзирая на преклонный возраст, душой Ивана Степановича владели страсти совсем нешуточные.

В 1703 г. Мазепа овдовел, а год спустя неожиданно сделал предложение дочери генерального судьи Кочубея Мотре. Мазепа и Кочубей были давними знакомыми, вместе служили еще у Дорошенко. Совместно участвовали они и в свержении Самойловича. Тесные отношения поддерживали и после того, как Мазепа стал гетманом. Мазепа женил своего племянника Обидовского на дочери Кочубея Анне. Сам Кочубей занимал должность генерального судьи, а в отсутствие Мазепы даже наказного гетмана. Мазепа же выхлопотал для него жалованные грамоты на обширные поместья. И вот в 1704 г. их разделила непримиримая вражда. А причиной стало скандальное предложение Мазепы. Его скандальность и даже оскорбительность заключались в том, что Мотря была крестной дочерью Мазепы, и с церковной точки зрения подобный союз представлял не просто блуд, но и кровосмесительство. Понятно, что родители с негодованием отвергли кощунственное предложение. Но иначе отнеслась к делу Мотря. Трудно сказать, что пленило сердце молодой девушки — дорогие подарки или честолюбивое желание стать гетманшей, — но чувства начальственного старца нашли самый благоприятный отклик в ее душе. Не отказался от своих домогательств и Мазепа. Между ними установились тайные сношения. Через своего служителя Демьяна старый греховодник неоднократно посылал Мотре подарки и любовные послания. Такое, например: «Моя сердечная коханая Мотроненъко! Поклон мой отдаю вашей милости, мое серденъко, а при поклоне посылаю в.м. гостинца, книжечку и обручик диаментовый. Прошу тое завдячне приняти, а мене в любви своей неотменно ховати нем, дасть Бог, з липшим привитаю. За тим целую уста королевии, ручки беленькие и все члонки тельца твоего беленкого, моя любенко коха­ная». К этим откровенно сексуальным посланиям великовозрастный развратник добавлял и соответствующие просьбы: то прислать ему рубашку с ее тела, то монисто с шеи.

Понятно, что эта связь не могла долго сохраняться в секрете, скоро о ней стало известно не только родителям, но и многим посторонним. Поползли слухи, скабрезные домыслы, обраставшие самыми непристойными подробностями. Оскорбленные родители пытались усовестить непутевую дочь, но та не внимала ни мольбам, ни угрозам. Более того, в ответ на родительские упреки взяла — и сбежала к Мазепе, удвоив их позор и унижение. «Делалось ли подобное с кем-нибудь из тех, которые живали при своих региментарях чиновно и не чиновно! — с горечью писал Кочубей Мазепе. — Горе мне мизерному и всему заплеванному! Обратилась в грусть надежда моя найти себе в дочери будущую утеху! Омрачился свет очей моих; обошел меня кругом мерзостный студ; не могу прямо смотреть людям в лицо; срам и поношение окрывают меня перед ближними и домашними! Всегда с бедною супругою своею плачу от сокрушения».

Но Мазепа и сам стал понимать, что дело приобретает опасный оборот, поэтому отправил Мотрю назад, к родителям, но, отправив домой, не прервал с нею переписки, по-прежнему маня дорогими подарками и обещаниями. Да и та нисколько не каялась в содеянном и отнюдь не смирилась со своей участью. На Мазепу обрушились упреки: зачем отослал обратно в родительский дом! Тому приходилось оправдываться и извиняться: «Мое серденко! Зажурилися, почувши от девки (присланной Мотрею. — С.Р.) такое слово, же ваша милость за зле на мене маешь, же вашу милость при себе не задержалем, але одослал до дому; уважь сама, щоб с того виросло: першая: щоб твои родичи по всем свете разголосили, же взяв у нас дочку у ноче кгвальтом и держит у себя место подложнице. Другая причина, же державши вашу милость у себе, я бым не могл жадною мерою витримати, да и ваша милость также, мусели бисмо изсобою жити так, як малжинство кажет, а потом пришло бы неблагословение од церкви и клятва, жебы нам с собою не жити».

Впрочем, это была лишь минута, когда он мог здраво судить о ситуации, которую сам же и создал. Преступная страсть не оставляла его, и он продолжал прельщать и соблазнять предмет своих похотливых вожделений. «Мое сердце коханое! Сама знаешь, як я сердечно шалене люблю вашу милость; еще никого на свете не любив так; мое б тое щасте и радость, щоб нехай ехала да жила у мене, тилко ж я уважав, який конец с того может бути, а звлаща (особенно) при такой злости и заедлости твоих родичов? Прошу, моя любенко, не одменяйся ни в чем, яко юж не поеднокрот слово свое и рученку дала есь, а я взаемне, пока жив буду, тебе не забуду». Теша себя надеждою каким-либо образом добиться желаемого, он распалял такие же надежды и в соблазненной девице, а та совсем уж взбесилась: как безумная металась по дому, плевала в отца и мать, а те приписывали эти дикие выходки влиянию чар. Имело место чародейство или нет, но атмосфера в Кочубеевом доме достигла взрывоопасного напряжения: между родителями и дочерью встала стена не просто отчуждения, а самой настоящей вражды. Особенно обострились отношения Мотри с матерью.

А Мазепа продолжал подливать масло в огонь и с явной издевкой писал несчастному отцу: «Пан Кочубей! Пишешь нам о каком-то своем сердечном горе, но следовало бы тебе жаловаться на свою гордую, велеречивую жену, которую, как вижу, не умеешь или не можешь сдерживать: она, а никто другой причиною твоей печали, если какая теперь в доме твоем обретается. Убегала св. великомученица Варвара пред отцом своим, Диоскором, не в дом гетманский, но в подлейшее место, к овчарам, в расселины каменные, страха ради смутного». Он не только поучал несчастного Кочубея, но и без всякого стеснения его запугивал: «Не можешь никогда быть свободен от печали и обеспечен в своем благосостоянии, пока не выкинешь из сердца своего бунтовничьего духа, который не столько в тебе от природы, сколько с подущения женского». Рядом с угрозами соседствовало полное оправдание содеянному и наглое отрицание своей вины: «Если упоминаешь в своем пашквильном письме о каком-то блуде, то я не знаю и не понимаю ничего, разве сам блудишь, когда жонки слушаешь».

Понятно, что всю информацию о том, что происходило в доме Кочубея, старый паскудник черпал из писем своей пассии, которая особенно жаловалась на суровое обхождение матери. Мазепа приходил в бешенство и кричал о мщении. «Сам не знаю, — писал он Мотре, — що з нею, гадиною, чинити? Дай того Бог з душею разлучив, хто нас разлучает! Знав бы я, як над ворогами помститися, толко ти мине руки звязала. Прошу и велце, мое серденко, яким колвек способом обачься зо мною, що маю с вашей милостью далей чинити; боюж болш не буду ворогам своим терпети, конечно одомщение учиню, а якое, сама обачишь».

Мазепа никогда не рассеивал угроз просто так. И Кочубей прекрасно сознавал, какая смертельная опасность нависла над ним и его семьей. Он поспешил предупредить неотвратимый удар. В сентябре 1707 г. в Преображенский приказ явился иеромонах севского Спасского монастыря Никанор, который поведал следующее. В июле ходил он с товарищами на богомолье в Киев, а на возвратном пути, в Батурине, наказной гетман Василий

Кочубей с женой пригласили его к себе. Во время встречи «Кочубей с женою начали гетмана Ивана Степановича Мазепу бранить: бездельник он был... сын и беззаконник! Я у них спросил: за что они гетмана бранят, и какой он беззаконник? И они говорили: хотел он нашу родную, свою крестную дочь взять замуж; мы ее за него не отдали, потому что она ему крестная дочь, и он, зазвавши ее к себе в гости, изнасиловал. После этих слов жена Кочубеева послала мужа из саду на двор к челобитчикам, а сама вышла со мною из шатра, взяла меня за руку и, идя со мною по саду, говорила: такой он, гетман, вор, хотел нас разорить. Был у нас в доме на именинах мужа моего, 1 января, и говорил нам, для чего мы своей дочери за него не отдали? И я ему говорила: полно тебе коварничать! Не только ты дочь нашу изнасиловал, ты и с нас головы рвешь, будто мы с мужем переписывались в Крым... Если бы, говорила Любовь Кочубеева, великий государь шел чрез Батурин, то я бы на гетмана сама побила челом и обо всем донесла». 27 августа по приглашению четы Кочубеев у Никанора состоялась еще одна встреча с ними. После того, как по просьбе Кочубея он поцеловал крест с обещанием не выдавать его, пришла Кочубеева жена, принесла крест благословящий, писанный на деревянной доске, и говорила с великим плачем: «Как Бог страдал на кресте за нас, так и нам надобно умереть за великого государя! Все мы трое поцеловали крест, и Кочубей стал мне говорить: гетман Иван Степанович Мазепа хочет великому государю изменить, отложиться к ляхам и Московскому государству учинить пакость великую, пленить Украйну, государевы города. Я спросил: которые города хочет пленить? Кочубей отвечал: об этом я скажу, а ты ступай в Москву и донеси боярину Ивану Алексеевичу Мусину-Пушкину немедленно, чтоб гетмана захватить в Киеве, а меня бы уберечь, чтоб гетман меня не убил».

И этот донос не возымел никакого действия. Неизвестно даже, вышел ли он за стены Преображенского приказа. Доносы на Мазепу стали привычными и, по устоявшемуся у Царя и высших придворных взгляду, очередной из них также был отнесен на счет не утихавшего в Малороссии недоброжелательства к гетману. К тому же Кочубея легко было заподозрить в желании отомстить за семейный позор, а в странном происшествии с его дочерью вообще никто не хотел разбираться. Благоволение Царя и его ближайших сподвижников надежно оберегало предателя. А кроме того, и момент был не тот, чтобы донос, не подкрепленный реальными фактами, привлек чье-либо внимание, — были проблемы поважнее. В мае 1707 г. Карл XII покинул Саксонию и двинулся к русским границам. Его армия не просто отдохнула, но благодаря саксонским деньгам сильно поправила материальную часть потрепанных в прошлых битвах полков, а также полностью обмундировала и вооружила многочисленных новобранцев, прибывших из Швеции. Теперь эта армия двигалась на восток, и все внимание было сосредоточено на мерах по отражению ее вторжения в Россию.

{mospagebreak}
HTML clipboard 

Из Саксонии шведская армия начала движение в Польшу, и уже ни для кого не было тайной, что ближайшей целью Карла XII будет поход на Москву. Местом сосредоточения своих войск король выбрал Литву, где к концу 1707 г. сосредоточилось более 40 тысяч человек. Предполагалось, что летом к этой главной армии подойдет корпус генерала Левенгаупта, стоявший в Курляндии, численностью 15—20 тыс. человек. Они должны были служить охраной громадного обоза, который Левенгаупту поручено было доставить в основную армию перед ее вторжением в Россию.

28 января 1708 г. Карл XII вошел в Гродно, а оттуда через Лиду и Ольшаны прошел в Сморгонь. Здесь он простоял около пяти недель, а 17 марта двинулся дальше и на следующий день был уже в Радашковичах. Здесь он снова задерживается, но теперь на три месяца. Из Радашковичей путь шведской армии шел через Минск (начало июня), Березину, Головчин (3 июля 1708), Могилев. Из Могилева (все время имея в виду дорогу Смоленск—Можайск—Москва) Карл XII прошел через Чериков в Стариши (5—10 сентября) и здесь, совершенно неожиданно круто повернул на юг и двинулся в Малороссию, так и не дождавшись Левенгаупта. Пройдя через Кричев, шведская армия вступила в Северскую землю.

Надо сказать, что до самого последнего момента русское командование считало такой вариант развития событий наименее вероятным. Еще в июле, узнав, что шведы движутся к Могилеву, в ставке Русской армии, принимая решение воспрепятствовать переправе неприятеля через Днепр, по-прежнему находились в неведении относительно дальнейшего его движения. Поэтому и было принято решение придерживаться выжидательной тактики: «смотреть на неприятельские обороты и, куды обратится — к Смоленску или Украйне, трудиться его упреждать». Упредить не удалось: шведы вторглись в Малороссию. Что же побудило Карла XII резко изменить маршрут своей армии и отказаться от непосредственного движения к Москве?

Ответ на этот вопрос для нас важен по двум причинам. Во-первых, для более точного понимания истинных намерений героя нашего повествования — гетмана Мазепы. А во-вторых, для опровержения лживых инсинуаций самостийников о характере самой войны. В трудах украинских историков, как прошлого, так и настоящего, посвященных описываемым событиям, общим местом стали рассуждения о том, что Малороссия в очередной раз оказалась жертвой чужой для нее войны, став разменной монетой в захватнических устремлениях Швеции и России. Превращенная на длительное время в боле боя, подвергшись страшному и опустошительному разорению, она не только ничего не выиграла от победоносной для России войны, но впала в еще большую от нее зависимость, потеряв последние остатки своей автономии. В этой надуманной схеме населению Малороссии отводится малопочетная роль пассивного наблюдателя, совершенно выключенного из происходящего, но силою обстоятельств обреченного нести бессмысленные жертвы. Конечно, подобный подход совершенно искажает реальный ход событий, вот почему для нас исключительно важно установить подлинные причины, побудившие шведского короля изменить маршрут своей армии и перенести последующие боевые действия на малорусскую территорию.

Решение о движении в Малороссию было принято на военном совете, проходившем в селе Стариши между 11 и 13 сентября. Впрочем, еще раньше, в августе, когда шведы вступили в Могилев, к Карлу XII снова явился тайный посланец Мазепы, лишенный сана болгарский архиерей. Через него гетман торопил короля спешить в Малороссию, иначе, если шведы замедлят, казаки начнут приставать к царским войскам. В тот момент Карл никак не отреагировал на это предложение, но через месяц вспомнил о нем и заговорил о Малороссии. Побуждала его к этому острая нехватка продовольствия, которая стала ощущаться в шведской армии, едва она вступила на белорусские земли. На всем пути неприятельского движения население не только покидало свои жилища, укрываясь в лесах и среди непроходимых топей, но и заранее прятало в укромных, малодоступных местах зерно, скот, сено, а то, что не удавалось спрятать, безжалостно сжигало. По вечерам и в течение ночи в шведском лагере были видны зарницы дальних пожаров, и, наблюдая их, король и его окружение знали, что это горят склады, амбары, сено, овес, хлеба Мозырского повета, Смоленщины, прилегающих к ним территорий, горит тот самый провиант, без которого невозможно было следовать дальше в избранном направлении. Между тем от Левенгаупта не было никаких известий, а без его огромного обоза даже к Смоленску нельзя было пройти, не говоря уже о Можайске и Москве. Это и заставило короля вспомнить о Мазепе.

Уже знакомый нам пастор Нордберг так описывает совещание в Стариши. Все согласились с тем, что ввиду острой нехватки продовольствия оставаться на месте нельзя. В армии были полки, которые уже три недели не получали хлеба. Голодали и лошади. Начали распространяться массовые заболевания. Следовало немедленно отвести войска в места, где можно было бы наладить нормальное их снабжение. Но куда двинуться? Мнения разделились. Королевский министр граф Пипер предлагал отступить обратно к Днепру и во что бы то ни стало дождаться Левенгаупта. Его оппонент фельдмаршал Реншильд настаивал на немедленном движении к югу, к Новгород-Северскому. Примечательны соображения, которыми фельдмаршал аргументировал свое мнение. В Малороссии их ждет гетман Мазепа с 20 тыс. казаков, а эти люди, прекрасно знающие свой край, окажут ценную помощь шведской армии в ее походе. Кроме того, казаков можно будет пустить в ход, чтобы помешать Русским истреблять припасы. А когда король выиграет первое сражение, то «казаки покажут чудеса при преследовании неприятеля и истребят русских всех, целиком». Малороссия притом очень плодородная страна и «оттуда легко и проникнуть в Московию, и сообщаться с Польшей». Что касается Левенгаупта, то он сумеет рано или поздно соединиться с главной армией: это генерал хорошей репутации и у него такое прекрасное войско, что враги «подумают дважды перед тем, как осмелиться напасть на него». Доводы Реншильда выглядели убедительно, и его точка зрения восторжествовала. Карл XII отдал приказ сниматься и двигаться на юг. 14 сентября шведский авангард под начальством генерала Лагеркроны, а за ним и король со всей армией начали движение в направлении Стародуба.

Очевидно, что вся аргументация фельдмаршала Реншильда была построена на тех заманчивых перспективах, которыми манил шведского и польского королей Мазепа еще в 1707 году. Таким образом, именно малороссийскому гетману принадлежит главная роль в изменении шведских планов, повлекших неприятельское вторжение в Малороссию и ее последующее разорение. Так что нынешним самостийникам во всех несчастьях, обрушившихся на малороссов, следует винить прежде всего своего кумира, а не проливать крокодиловых слез по поводу «имперских амбиций Москвы».

То, что именно Мазепа спровоцировал движение неприятеля в Малороссию, подтверждает и резидент Станислава Лещинского при шведской армии граф Понятовский. В своих воспоминаниях он так рассказывает о планах Карла XII. Выходя «из немецких стран» (т.е. из Саксонии), шведский король имел намерение идти на Москву, а исполнив его, собирался затем вернуться в Германию и оказать помощь Франции (очевидно, против Австрии). Но идя в Россию через Польшу и Литву, Карл узнал по дороге, что Русские все сжигают и разоряют на своем пути. Тогда король решил, что невозможно идти «голодным и разоренным краем», и пошел в Малороссию, имея в виду соглашение с Мазепой и «казачий бунт».

Между прочим, для современников событий было совершенно очевидно, кто конкретно повинен в неприятельском вторжении в Малороссию. Феофан Прокопович в проповеди, произнесенной в Софийском соборе Киева две недели спустя после Полтавской победы (15 июля 1709), однозначно утверждал: «Что же речем, егда коварным наущением и тайным руководительством от проклятого изменника введен есть (шведский король. — С.Р.) внутрь самые Малые России? Ибо сам собою не мог бы никогда же и не дерзнул бы внити».

А между тем, все посулы Мазепы представляли собой заурядный блеф. В тот момент, когда он в октябре 1707 года обещал «устроить мосты» для наступающей шведской армии и истребить семь тысяч русского войска, расположенного в Малороссии, в его замыслы было посвящено всего пять (!) человек: писарь Пилип Орлик, генеральный обозный Ломиковский и три полковника — миргородский Апостол, лубенский Зеленский, прилуцкий Горленко. Да и этих назвать «единомышленниками» можно было с большой долей условности. Писарь Орлик, к примеру, в своих воспоминаниях откровенно признает, что имел твердое намерение «сдать» Мазепу и раскрыть его изменнический замысел, но гетман сумел искусно запугать его и заведомо предостерег от подобного шага: «Смотри, Орлик, додержи мне верность; знаешь ты, в какой я милости у царя, не променяют там меня на тебя; я богат, а ты беден, а Москва гроши любит; мне ничего не будет, а ты погибнешь». Угроза подействовала — Орлик молчал. Верность остальных была того же рода. Примечательно, что миргородский полковник Апостол после присоединения Мазепы к шведам уже через месяц вместе с другими старшинами бежал из неприятельского лагеря. Приехав в свою маетность Сорочинцы, он сразу же написал новому гетману Скоропадскому, прося у него заступничества перед Царем и смягчения его гнева. В оправдание же ссылался на то, что был завлечен Мазепою по собственному незнанию и должен был поневоле повиноваться изменнику, пока не предстал случай освободиться.

Действительно, помимо страха парализующее действие на сообщников Мазепы оказывало полное незнание ими его истинных намерений. А когда они все-таки решились (в октябре 1708 г., когда Карл XII был уже у Новгород-Северского!) выяснить, на каких, собственно, условиях осуществляется переход на сторону шведов и поляков, то Мазепа дал им весьма характерный ответ: «Для чего вам о том прежде времени ведать? Спуститесь на мою совесть и на мое подлое разумишко, на котором вы не заведетеся; болши я, по милости Божией, имею разум един, нежели вы все». И, обратившись к Ломиковскому, добавил: «Ты уже свой разум выстарил, у того, — указал на Орлика, — еще разум молодой, детский». Впрочем, в конце решил слегка подсластить свою отповедь и, достав из шкатулки универсал Станислава Лещинского, велел Орлику прочесть его вслух.

Иезуит Заленский привез этот универсал еще в январе 1708 г. Его содержание отличалось голословностью и отсутствием всякой конкретики: король расхваливал мужество, храбрость и отвагу Войска Запорожского, обнадеживал расширением и умножением прав и вольностей, обещал свои отеческие попечения всему малороссийскому народу, возбуждал всех малороссов прибегать к нему, как к своему наследственному государю, и вместе с предостойнейшим вождем своим Мазепой стараться о низвержении с своих шей московского ига при скорой помощи непобедимых войск шведских и польских. За цветистыми красивыми фразами универсала не могла укрыться его полная бессодержательность. Подобного рода польских обещаний за последние полсотни лет старшина наслушалась предостаточно, и все они так и остались на бумаге. Внимая им в очередной раз, старшины вряд ли поверили, что теперь будет иначе, но никто не посмел возразить и все как будто остались довольны, предпочитая и далее находиться в полном неведении относительно гетманских замыслов.

А каковы на самом деле были условия, на которых гетман переходил на сторону неприятеля? Об этом мы имеем единственное верное свидетельство. Его приводит в своей монографии о Мазепе Н.И. Костомаров. Принадлежит оно камергеру Карла XII Густаву Адлерфельду. Он всегда был при короле, а со времени раны, полученной Карлом XII накануне Полтавской битвы, можно сказать, не отходил от него. Заметки свои он заносил ежедневно на бумагу вплоть до 26 июня, когда написал последние строки. 27 июня, в день самого сражения, он был убит наповал русским ядром, когда находился близ носилок короля, разбитых почти в тот же момент другим русским ядром. После гибели Адлерфельда его записки продолжил его племянник, а по окончании Северной войны они впервые были изданы в 1740 г. в Амстердаме на французском языке. Затем они неоднократно переиздавались в ряде европейских стран.

Адлерфельд достаточно подробно описал переход Мазепы на сторону шведов. Пишет он и о тех тайных договоренностях, которые заключил Мазепа с Карлом XII и Станиславом Лещинским. С первым условия были временные и касались только военных действий. Мазепа просил вступить шведского короля со своим победоносным войском в Малороссию и освободить казаков от московской тирании. В этих видах он обязывался передать шведам для зимних квартир укрепленные места в Северщине: Стародуб, Мглин, Новгород-Северский и другие города. Гетман обязывался доставлять провиант для расположенных в Малороссии шведских войск. Кроме того, обещал склонить на сторону Карла XII донских казаков, недовольных правлением Петра, и калмыцкого хана Аюку со всеми подчиненными ему ордами. Со Станиславом были заключены такие условия. Вся Украина с Северским княжеством, Черниговом, Киевом, Смоленском и прилегающими к ним землями присоединялись к польской Речи Посполитой, а Мазепе в вознаграждение за такую услугу давался княжеский титул и особое удельное княжество наподобие Курляндии, выкроенное из земель Витебского и Полоцкого воеводств.

Понятно, что в эти подлинные условия перехода на сторону шведов гетман не посвятил даже ближайших своих сообщников, поэтому и позднейшие их ссылки на незнание истинных намерений Мазепы были вполне искренними. Для них они так и остались тайной за семью печатями...

Таков был уровень посвященности в замыслы «вождя» в кругу самих заговорщиков, к тому же состоявшем всего из нескольких человек. А что же говорить о тех, кто оставался за пределами этого узкого круга. Ни другие старшины, ни казаки, ни даже гетманские наемные полки не подозревали о намерениях Мазепы, и тому оставалось только гадать, как они их воспримут. Впрочем, в глубине души он, конечно, догадывался, как воспримут, но так и не нашел в себе мужества откровенно в этом сознаться, хотя бы самому себе. Вот почему до последнего момента скрывал свои планы. Даже тогда, когда спешно двинулся на соединение с Карлом XII (24 октября 1708), продолжал таиться, и сопровождавшие его несколько тысяч казаков искренне были убеждены, что гетман ведет их сражаться со шведами. А когда узнали правду, тут же стали разбегаться. Вместо обещанных двадцати Мазепа привел к неприятелю не более полутора тысяч. И Петр с торжеством писал В.В.Долгорукому, что в Малороссии, несмотря на измену гетмана, все осталось по-прежнему, а у Мазепы и пяти человек единомысленных нет. Что даже старшину, за ним пошедF шую, изменник взял обманом, уверив, будто ведет их сражаться против шведов: «И когда перешел реку ДесF ну, то, подойдя к войску шведскому, поставил войско при нем будучее, в строй к баталии и потом объявил старшине злое свое намерение, что пришел не бится со оными, но под протекцию его королевскую, когда уже то войско, по его соглашению, от шведа окружено было». Т.е., фактически, взято в плен. Ни о каком добровольном переходе на сторону неприятеля в данном случае не может быть и речи. Потому впоследствии и бежали от Мазепы казаки при малейшей для этого возможности.

На что же тогда он рассчитывал? Какими средствами и чьими силами собирался реализовать те щедрые посулы, которыми завлекал неприятеля в Малороссию, когда не имел для этого ни людей, ни заранее организованных сил?.. А никак. Хвастливое заявление о том, что он один имеет больше разума, чем все остальные, являлось обычным самообольщением. Свои замыслы изменник строил на зыбкой основе гадательных предположений, роковым образом вводя в заблуждение не только себя, но и своих коронованных патронов, что сыграло злую шутку со всеми участниками этой на первый взгляд столь удачливой интриги.

Конечно, Карл XII жестоко ошибся, доверившись Мазепе, сумевшему убедить его в том, что представляет собой некую силу. И эта ошибка дорого стоила шведскому королю. Но столь же жестоко ошибся и Мазепа, поставив на Карла XII, и уж ему-то точно не на кого было пенять. Его «ошибка» закономерно вытекала из тех устремлений, которые он вынашивал на протяжении многих лет. А кроме того, предопределялась и той конкретной ситуацией, которая сложилась вокруг Мазепы к моменту, когда шведская армия приблизилась к русским границам. Гетман потому и торопил ее вступление в Малороссию, что прекрасно понимал: разоблачение его предательства неизбежно. Долгие годы удавалось ему скрывать свои подлинные мысли и чувства, и множество людей, пытавшихся разоблачить его изменнические замыслы, загубил он за это время. Пока счастье неизменно сопутствовало ему, но он знал, что это везение не может длиться вечно, и чем ближе подходили шведы к рубежам Малороссии, тем сильнее возрастал страх в его иудиной душе. А происходящие события доводили этот страх до высшей степени напряжения.

В январе 1708 г. снова явился доносчик, изобличавший Мазепу в измене. Это был рейтар Мирон, освободившийся из турецкого плена. Прибыв в Киев, он сообщил, что в Яссах виделся с проживающим там Василием Дрозденко, сыном брацлавского полковника Дрозда, расстрелянного Дорошенко. Этот Василий говорил Мирону: «Прошлого года находился я в Польше при короле Станиславе, именно тогда, когда прислан был туда бусурманский посланец. В это время явился к королю Станиславу какойто чернец с письмом от гетмана Мазепы. Письмо это было читано при бусурманском посланце; говорили, что оно заключало такое обещание, что казачьи войска, вместе с польскими и крымскими, будут воевать против царских войск». Доносителя из Киева отправили в Посольский приказ, где Мирон показал, что Дрозденко велел ему довести это до сведения Царя ради единой православной веры и памятуя, что отец его был под державою московского государя брацлавским полковником. Но и эта информация не вызвала никакой реакции в Москве, хотя мы видим, что в ней нашел отражение совершенно точный факт прибытия к Лещинскому посланца от Мазепы (в октябре 1707) с обязательством гетмана уничтожить русские войска, находящиеся в Малороссии, и оказать помощь шведской армии при ее вступлении на территорию края. Мазепа получил очередную успокоительную грамоту от имени Царя с высокой оценкой проявляемой им «верности».

В очередной раз выйдя сухим из воды, он, тем не менее, встревожился не на шутку. Выходило, что секретные переговоры, которые он вел с польским королем, не такая уж и «тайна», если о них осведомлен даже рядовой казачий полковник. Угроза неминуемого разоблачения и соответствующей расправы замаячили перед ним. Гибельная перспектива стала еще более зримой, когда в следующем месяце на него снова поступил донос. На этот раз от ненавистного Кочубея. 8 февраля к ахтырскому полковнику Федору Осипову тайно приехал полтавский священник Иван Святайло с настоятельной просьбой от бывшего полтавского полковника Ивана Искры о незамедлительной встрече. Осипов съехался с Искрой в своей пасеке у речки Коломак. Искра под клятвой от имени генерального писаря Кочубея заявил, что гетман Мазепа, сговорившись с королем Лещинским и Вишневецким, умышляет измену великому государю. С этой целью всячески провоцирует недовольство малороссийского населения центральной властью: «Во всех полках регименту своего, будто по именному государеву указу, велел брать поборы великие с казаков, чего никогда не бывало, с каждого казака от коня по талеру, а от вола по копе, и то делает от злохитрия своего, как бы народ отягчить и возмутить, а особо с мещан взял на жалованье сердюкам. Да и такое в народе возмущение разгласил, будто царское величество велел казаков писать в солдаты, и уже голота готова втайне и на шатость ждет его повеления». Но этим изменник не ограничился: «Войско Запорожское, тайно подсылая, прельщает и стращает, будто царское величество, не любя их, велит разорить и место их опустошить, а запорожцы, испуганные, готовы к войне».

Казалось бы, подобный размах подрывной работы высшего должностного лица края невозможно было скрыть от его ближайшего окружения, но никаких сигналов от старшины не поступало. Искра объяснил и эту странность: «Старшина генеральная и полковники, хотя подозревают и ведают про его (Мазепы) злое намерение, однако известить великому государю не смеют, одни — по верности к гетману, другие — из страха, третьи — видя к нему милость государя, что не поверит». Как оно и было на самом деле: вспомнить только совсем свежую попытку рейтара Мирона разоблачить мазепинское предательство, — она так и завершилась ничем. Изменник получил очередную порцию комплиментов за свою «преданность» и полный карт-бланш в дальнейших своих действиях. Что получил рейтар Мирон, неизвестно. Но было и еще одно обстоятельство, парализовавшее волю всякого, кто вознамерился бы разоблачить гетмана-иуду: наличие у Мазепы высокопоставленных осведомителей в ближайшем окружении самого Царя. Хватало там и прикормленных покровителей. Поэтому Кочубей и Искра настоятельно просили, чтобы их доношение было строжайше засекречено, так как «некто из ближних секретарей государевых и князя Александра Даниловича ему (Мазепе) о всем царственном поведении доносят» и, если уведают о Кочубеевом доносе, «тотчас ему дадут знать».

Складывался замкнутый круг: для подтверждения верности доноса требовались дополнительные свидетельства, а как их заполучить, если сам донос надо было хранить в строгом секрете? Положение, впрочем, было не совсем безнадежно. Существовал человек, который знал о замыслах гетмана все или почти все. И доносители поспешили указать на него: «А лучше всех про то знает ближний его секретарь, генеральный писарь Орлик, через которого всякие тайны и пересылки отправляются».

И Искра, и Кочубей отдавали себе полный отчет в том, какому смертельному риску подвергаются. Поэтому генеральный судья, притворившись больным, жил в своем имении Диканьке, не выезжал из Полтавы и Искра.

Факты, сообщенные новыми доносчиками, полностью соответствовали истине. Сомнение могла вызвать разве что информация о том, что Мазепа «умышляет на здравие великого государя, как бы его в свои руки ухватить или смерти предать». Искра излагал и конкретный план осуществления этого умысла, но, зная Мазепу, трудно поверить в то, чтобы он мог решиться на столь рискованное мероприятие, хотя слухи об этом и могли ходить в кругу лиц, близких к окружению гетмана. Во всем остальном Искра и Кочубей нисколько не грешили против истины, но пробить ее в Москве им, как и их многочисленным предшественникам, не удалось. Напрасно, Кочубей умолял прислать к нему кого-нибудь из особо доверенных лиц, его тешили обещаниями, что пришлют, но никого не слали. А между тем Петр, находясь в полном убеждении, что против верного ему гетмана существует заговор, ставящий целью вызвать в Малороссии очередную смуту, да еще и в условиях близящегося неприятельского вторжения, — 10 марта дает распоряжение о немедленном аресте Кочубея, Искры и... Апостола! Причем, исполнение этого поручения возлагалось на Мазепу!

Казалось бы, изменник мог торжествовать, а он пришел в неописуемый ужас. Ведь Царь требовал присылки арестованных в распоряжение правительства для проведения надлежащего расследования, а кто мог гарантировать, что в ходе него не выявятся подлинные факты гетманской измены? Но самое главное в списке тех, кого следовало арестовать, фигурировал и Апостол, один из той пятерки заговорщиков, которые были в курсе всего. Этого никак нельзя было допустить! Мазепа разворачивает лихорадочную деятельность, чтобы воспрепятствовать высылке арестованных за пределы Малороссии. Засыпает письмами графа Головкина и барона Шафирова, давних своих покровителей, убеждая, что доносителей следует передать непосредственно ему в руки, а не отсылать в Москву. При этом искусно шантажирует опасностью возникновения смуты, «чтоб не учинилось от полковников (которые им мало не все свойственные) в войске возмущение, которых подлинно тою посылкою может он, гетман, подвигнуть к себе на вражду и ненависть... как и наперед сего было на него многое нарекание, когда и не такую знатнейшую особу, но пьяницу Палея, не объявя его вины, без всякого войскового суда, отослал к Москве, понеже и без того московским его духом называют». В Москве все принимают за чистую монету и, конечно, идут навстречу пожеланиям гетмана. Ему удается отстоять от ареста Апостола, правда, протягивая время, он не успевает схватить Кочубея и Искру, но, как показал дальнейший ход дела, это нисколько ему не навредило.

Кочубей и Искра, понимая, насколько опасно оставаться в Малороссии, сами решили отдаться в руки правительства, надеясь обрести таким образом не только защиту от мести Мазепы, но и возможность вывести его, наконец, на чистую воду. 6 апреля граф Головкин извещал Царя, что доносчики, узнав о приближении посланных от гетмана для их взятия людей, ушли вначале под защиту ахтырского полковника Осипова, а затем направились к Смоленску, рассчитывая на непосредственную встречу с Царем, находившимся при армии. Головкин спрашивал: куда их отправить для проведения розыска — в Смоленск или Киев? Петр отвечал (14 апреля): в Смоленск, «а в Киев ныне посылать опасно, понеже не знаем, куды неприятельские будут обороты, и ежели на Украйну, тогда оных там держать сам знаешь каково». Впрочем, никакого «розыска» на самом деле не предусматривалось. В том же письме Головкин сообщал Петру: «И мы к гетману о всем том дали знать и обнадежили его вашей милостию и что будут они по приезде в Смоленск окованы, и чтоб он нимало не сомневался о том, чтоб их наветам какая подана была вера»...

Судьба Кочубея и Искры была предрешена. Розыск еще не начался, а они уже находились в положении обвиняемых, потому что ближний министр и верховный президент государственных посольских дел до всякого знакомства с существом дела, априори присваивал ему статус навета, т.е. клеветы и возведения ложных обвинений. Оставалось только изобразить хотя бы внешнюю видимость «правосудия». Но и в соблюдении формальностей особо не усердствовали...

18 апреля Кочубей, Искра и сопровождавшие их лица приблизились к Витебску и были остановлены в миле от города на пустом панском дворе. На следующий день Головкин и Шафиров занялись расспросом прибывших. Когда дошла очередь до Кочубея, он подал донос из 24 пунктов:

«1) В 1706 году говорил гетман мне в Минске наедине, что обещала и уверила его княгиня Дольская, мать Вишневецких, сделать его князем черниговским и Войску Запорожскому выпросить желаемые вольности у короля Станислава, ее близкого родственника.

...4) В 1707 году, когда получено было известие, что в Пропойске и других городах белорусских литовские люди, бывшие под начальством Синицкого, вышедши из Быхова, перерезали русские отряды, то гетман начал этому смеяться и немерною радостью веселиться, много пил и нас поил...

...6) Когда я пришел просить позволения сделать торжественное обручение дочери моей с Чуйкевичем, то он мне сказал, чтоб я пышного обручения не делал и людей немного сбирал и свадьбою не спешил: как будем с ляхами в единстве, сказал он, то найдется для твоей дочери между ними жених, знатный какой-нибудь шляхтич, который твоей фортуне доброю будет подпорою, ибо хотя бы мы ляхам по доброй воле и не поддались, то они нас завоюют и непременно будем под ними...

...10) Будучи в Киево-Печерском монастыре, Мазепа запирался с полковниками и читал условия Гадяцкой комиссии, бывшей с ляхами при Выговском в измену его. И если б теперь не было намерения изменить, то зачем читать гадяцкие условия, заключенные с ляхами?

11)      В декабре 1707 года пронеслась весть, что господин Кикин едет в Батурин, а вслед за ним сам государь с тем, чтоб гетмана взять в Москву; тогда Мазепа собрал 390 человек сердюков и устроил их при себе под начальством полковника Чечела, намереваясь обороняться и отстреливаться от великого государя, а сначала хотел уехать в Гадяч для защиты. Это верно, потому что преданные слуги гетманские сказывали на другой день, что они прошлую ночь провели с оружием наготове.

12)      Ксендз Заленский приезжал на праздник Рождества Христова в Батурин, и пан Орлик, тайно один его встретивши, тайно же проводил в гетманский хутор под селом Бахмачем, откуда ночною порою приезжал ксендз к гетману на Гончаровку...

...14) Пируя у меня и подвеселившись, когда начали пить его здоровье, сказал со вздохом: «Благодарствую за приязнь, но что мне за утеха, когда я живу, не имея никогда совершенной надежды своей целости, безо всякого обеспечения, ожидая, как вол обуха». Тут же говорил жене моей, хвалил гетманов изменивших, Выговского и Брюховецкого: «Хорошо начали Выговский и Брюховецкий, что хотели из неволи выбиться, но злые люди им в том помешали. И мы хотели бы о своей будущей целости и вольности войсковой промыслить, да не имеем еще теперь способу, особенно же потому, что не все наши в одномыслии находятся: вот и твоему мужу я несколько раз намекал о таких мыслях, как бы нам обеспечить целость нашу на будущее время как для себя, так для потомства, но он ни одним словом мне не поможет, ни от кого не имею помощи, ни на кого не могу положиться. А другая трудность та, что орды не за нас: хан велел отвеF чать мне, что турецкий султан приказал ему держать орду крепко и ни к кому на помощь не посылать»...

15) Говорил полковникам: на турок и татар нет нам никакой надежды, так надобно из другой бочки дело свое начинать, а уговоривши и постановивши на мере, надобно вдруг и за сабли приниматься.

16)    Держит при себе слуг породы ляшской и употребляет их для всяких посылок, каких ему не позволено без именного указа великого государя...

17)    Не исполняет царского указа, которым запрещено пропускать людей на ту сторону Днепра; переселенцев не велел задерживать, а мать его, игуменья, людьми с этой стороны населила великие слободы на той стороне; города и села этой стороны потерпели сильный ущерб в населении, а остальные, уменьшенные в своем числе люди с великим отягчением кормят охотницкое войско, и от такой тяжести и последние хотят уходить на западную сторону.

18)    На Коломацкой раде положено, чтоб малороссийские люди с великороссийскими женились между собой, но гетман не только жениться, запрещает малороссиянам и звать к себе в гости великороссиян.

...20) Запорожцам грозит и остерегает их, что великий государь велит их истребить.

...23) Русинович, мещанин львовский, рассказывал в Батурине, что он от Сенявского, Тарла, Хоментовского и Потоцкого письма привозил к гетману; рассказывал, что гетман коронный Сенявский говорил ему: «И предложи самому Мазепе, чтоб был с нами, и пусть казаки будут к нам доброжелательны, если хотят, чтоб им было хорошо, ибо мы наверное знаем, что государь шведов не выдержит и казаки, если при нем останутся, погибнут, а будучи за нами, остались бы в целости и при своих вольностях». Когда я, говорил Русинович, доносил об этом Мазепе, то он отвечал мне: «Бог свидетель, что я панам полякам доброжелателен; не был бы я шляхтичем, не был бы сыном коронным, если б всего добра Короне Польской не желал»...

24) Скарб войсковой арендованный без надлежащего надзора находится; это больше гетманский скарб, чем войсковой, как хочет гетман, так его и употребляет, отчего денег запасных в том скарбу нет, только что платят полкам охотницким да содержат приезжих посланников. Индукта, т.е. сбор мыта, изначала всегда индуктою войсковою называется, а потом отдана была в казну монаршую; я хорошо знаю, что когда в Киеве был на воеводстве боярин Петр Васильевич Шереметев, то у него индукторы откупали индукту и откупные деньги отдавали ему на ратных государских людей, а теперь один гетман 50 000 золотых в год собирает на себя и, только что будет сверх 50 тысяч, из того старшине по нескольку сот золотых уделяет. Но для чего этим великим скарбом гетману обогащаться, а не отдать его в казну монаршую на жалованье ратным людям, находящимся в Малороссии? Хотя бы в этом обнаружилась власть великого государя над Малороссиею! И не сыщется ни один человек в войске и в народе, который бы по этой индукте стал скорбеть и тужить, потому что никто бы от этого ничего не потерял, а гетману довольно было бы десяти городов полка Гадяцкого, с которых собирает всякие подати, довольно было бы пяти волостей и значительных сел, приписанных к гетманскому уряду... Не малый доход гетману с порукавичных арендовых, которые теперь умножились, и чрез это умножение аренда стала тяжка простому народу, потому что арендарь, давши большую сумму денег за аренду, дороже продает горелку».

Опрошен был и Искра, который объявил следующее: про то, будто великий государь повелит казаков писать в солдаты, слышал он сам от гетмана в Киеве и при том были полковники миргородский, прилуцкий, черниговский. О прельщении Войска Запорожского и возмущении их сказывали ему запорожцы, которые часто у него бывают, а иногда и зимуют: сказывали они, что посылал гетман с теми речами трижды хорунжего киевского и велел им будто для опасения от великого государя крепить свой город и никуда не разъезжаться и быть в сборе до указа его...

При наличии желания выявить истину пункты Кочубея и показания Искры, несомненно, привели бы к полному разоблачению предателя. В них, конечно, не было ни текстов договоров, заключенных уже к тому времени Мазепой с поляками и шведами, ни чего-либо еще, могущего служить неопровержимыми доказательствами гетманской измены, но они содержали фамилии людей, которые непосредственно были в нее вовлечены, а кроме того, живо рисовали подлинный облик Мазепы, истинного поляка и убежденного русофоба. Информация, предоставленная Кочубеем и Искрой, содержала большое количество подлинных фактов, которые просто нужно было проверить. Ухватившись за первую попавшуюся ниточку, следствие очень скоро вышло бы на реальных участников заговора, а для полного его разоблачения хватило бы и ареста одного только Орлика. Но и граф Головкин, и барон Шафиров стремились совсем к другому: любой ценой оправдать Мазепу, поэтому даже те пункты, где речь шла об очевидных финансовых злоупотребления гетмана, открыто обогащавшегося за счет государственной казны, причем в момент, когда, ссылаясь на острый дефицит средств, правительство пускало на переплавку церковные колокола, даже эти пункты не вызвали никакого интереса. Интересовало другое.

21 апреля была устроена очная ставка Кочубея и Искры, в ходе которой их уличили в некоторых противоречиях относительно пункта о злоумышлении Мазепы на жизнь государя. После этого обоих доносителей сразу же взяли под караул и развели по разным избам, а письма и прочее отобрали и переписали. В тот же день Искру подвергли пытке, и сам характер поставленных перед ним вопросов отчетливо обнаруживал цель, преследуемую организаторами «розыска»: на гетмана он доносит по чьему наущению ? и не по подсылке ль о том какой от неприятеля на извержение гетманское такое зло взвели ? Не мазепинской изменой озабочены были следователи, а тем, как бы уличить в «измене» самих доносчиков. Те и сами уже поняли, что обречены, соответственно изменилось не только их настроение, но и линия поведения: теперь Кочубей и Искра не обличали, а только «сознавались» в собственных «преступлениях». Искра после десяти ударов, отрицая «подсылку от неприятеля», признал, что «за гетманом никакой измены не видал», а подучил его Кочубей «тому уже с два года». Подвергнутый пытке Кочубей тоже сразу «признался»: «что за два года я на гетмана говорил про измену, и то делал по семейной своей злобе».

Необходимый результат, таким образом, был достигнут, однако «розыск» не прекратился. Искре в присутствии Кочубея дали еще 8 ударов, но ничего нового он уже не смог добавить, лишь подтвердил Кочубеево «признание». Снова взялись за Кочубея. Тот, стремясь избежать пытки, поспешил объявить, что донос затеял лишь по злобе на гетмана. Но это его не спасло. Ему все равно дали пять ударов, при этом наседая: не по подсылке ль от неприятеля и по факциям его он затеял это на гетмана, дабы его низвергнуть и выбрать другого, к тому их злому начинанию склонного? И кто в том с ним был единомышленники, и нет ли присланных от неприятеля к нему или к другим для такого возмущения на Украйну? Кочубей твердил одно: никаких подсылок от неприятеля к нему не было, и за гетманом не ведает никакой неверности, все затеял ложно, чая, что поверят ему в том без дальнего розыску.

Следствие успешно было завершено полным признанием доносителей в ложном извете на гетмана. 24 апреля Головкин писал Царю: «Понеже Кочубей зело стар и дряхл безмерно, того ради мы его более пытать опасались, чтоб прежде времени не издох. А более в гетманском деле розыскивать нечего, и для того и в Киев их не посылаем, потому что во всем они винились, кроме факции или наущения от неприятеля». Ближний министр советовал отправить доносителей в Киев для показательной казни с целью укрепления авторитета гетмана и нейтрализации его тайных врагов. Но Петр не согласился на завершение дела таким образом и потребовал дальнейшего «розыска». 23 мая Кочубея и Искру отправили в Смоленск.

Мазепа, между тем, не находил себе места от страха. Его, конечно, подробно информировали о совершенно благоприятном для него ходе дела, но изменник не мог чувствовать себя спокойно, не заполучив доносчиков в свои руки. Ему надо было выяснить, кто еще из старшины причастен к попытке разоблачить его тайные планы, чтобы, если таковые найдутся, уничтожить сразу и их. А кроме того, он нутром чувствовал, что разоблачение его может наступить в любую минуту: слишком далеко зашло его дело и слишком много людей знали о нем. В добавление ко всему польские доброжелатели сообщили ему, что в Польше уже открыто говорят о его переходе на сторону короля Станислава. Рано или поздно эта информация должна была обратить на себя внимание Царя, и тогда ничто уже не спасло бы изменника.

Мазепа с еще большей настойчивостью добивается присылки к нему Кочубея и Искры. Головкин сообщает Петру: «Пишет к нам многократно, прилежно прося о прислании оных к нему в войско, а не в Киев для обличения их воровства». При этом Мазепа ловко шантажирует своих высокопоставленных покровителей якобы назревающей в Малороссии смутой, подкидывая им и «факты» собственного сочинения: «Ныне обозного генерального челядника, в Киев едущего, в местечке Оленовце за то только, что просил подводы, старшина тамошняя била с таковыми выговорами: полно уже вашего, гетманчики, панства, приедет на вашу всех погибель Кочубей». Верили всей этой лжи и Петр, и его ближайшие советники. Царь распорядился снова привести несчастных узников в Витебск. 30 мая снова их пытали, насколько это было возможно по Кочубеевой дряхлости и Искриной болезни: не было ли от иных народов к ним посылки для возмущения? Узники стояли на прежнем: не было никакой, «все он, Кочубей, затеял по собственной злобе». Наконец отправили их в Киев, а оттуда в местечко Борщаговку, в 8 милях от Белой Церкви, где стоял Мазепа обозом. Здесь снова подвергли пытке. Но теперь искали не «сообщников», уже ясно было, что таковых не имелось, — требовали рассказать, где обвиняемые укрыли принадлежащие им золото, драгоценности, деньги. Имущество их и так подлежало конфискации, однако шло в государственную казну, а тайные сбережения палачи могли спокойно присвоить себе. Чем завершился «розыск» в этом направлении, неизвестно, но 15 июля здесь же в Борщаговке «изменникам» отрубили головы...

Обезглавленные тела Искры и Кочубея были отданы родственникам и похоронены в Киево-Печерской лавре. Над их могилой впоследствии была установлена плита со следующей надписью:

«Кто еси мимо грядый о нас неведущий,
Елицы зде естесмо положены сущи,
Понеже нам страсть и смерть повеле молчати,
Сей камень возопиет о нас ти вещати,
И за правду и верность к Монарсе нашу
Страдания и смерти испиймо чашу,
Злуданьем Мазепы, о Всеведче правый,
Посечены зоставше топором во главы;
Почиваем в сем месте Матери Владычне,
Подающия всем своим рабом живот вечный.

Року 1708, месяца июля 15 дня, посечены средь Обозу войскового, за Белою Церковью на Борщаговце и Кошевом, благородный Василий Кочубей, судья генеральный; Иоанн

Искра, полковник полтавский. Привезены же тела их июля 17в Киев и того же дня в обители святой Печерской на сем месте погребены».

Так свершилось это неслыханное злодеяние, повлекшее за собой не только гибель честных, преданных родине людей, но и еще большее торжество иуды, развязавшее ему руки и давшее возможность и дальше приготавливать неприятельское вторжение в страну. В то же время в этом деле со всей очевидностью проявилась поразительная слепота и неумение разобраться даже в столь простой ситуации тех, кто в силу своего положения призван был зорко блюсти интересы государства, что, в свою очередь, способствовало возникновению новых трудноразрешимых проблем как раз в момент решающего столкновения с опаснейшим внешним врагом. И ответственность за этот груз дополнительных проблем ложится прежде всего на Царя.

С.М. Соловьев делает неуклюжую попытку оправдать Петра за допущенную им роковую ошибку. При этом ссылается на его отвращение «к малороссийскому безнарядью, к недостойному поведению старшины и полковников, к дрязгам, доносам, которыми они постоянно тревожили правительство». Отвращение к «безнарядникам» естественно приводило к тому, что «в каждом движении, направленном против гетмана», Царь видел лишь «движение, враждебное для государства, факцию неприятельскую». И этого своего предубеждения он не смог преодолеть даже в тот момент, когда в нескончаеF мом потоке доносов и интриг, проскочила правдивая информация...

Вряд ли подобные доводы можно признать убедиF тельными. Прежде всего потому, что все доносы, поступившие на Мазепу, изначально содержали абсолютно справедливые обвинения против него, но в течение двадцати (!) лет никто ни разу не удосужился проверить их истинность. При чем здесь «отвращение»; налицо непростительная для такого уровня власти безответственность, а также элементарное неумение разбираться в людях. Мазепа не единственная для Петра «ошибка» подобного рода: он частенько ошибался в выборе людей, поручая важнейшие дела заведомым прохвостам. Особенно если это были иностранцы. Но есть и другая сторона проблемы. Тот же Алексей Михайлович получал ложных доносов на порядок больше, чем его сын, испытывал к ним не меньшее отвращение и точно так же им не доверял, но потому именно и не спешил принимать рокового для человека решения! Не спешил предавать смерти, если оставались хотя бы малейшие сомнения в его виновности. Так же действовали и приближенные Царя. Иное дело Петр: при его самонадеянности ему и в голову не могло прийти, что старый прожженный интриган столько лет водил его за нос, дурача, как мальчишку. Эта-то самонадеянность и предопределила трагический конец Кочубея и Искры!.. Хотя тот же Петр не казнил ведь Палея, тоже оболганного и оклеветанного Мазепой. И в случае с Кочубеем можно было выждать, не спешить казнить, сослав доносителей подальше от Малороссии. Но нет, Царь оказался марионеткой в руках своего якобы верного «слуги» и все сделал именно так, как тому и нужно было. В сущности, во все время следствия изменник умело манипулировал Петром, направляя ход дознания в нужном для себя направлении, а ложной информацией о резонансе этого дела в Малороссии понуждал завершить его в спешке и без настоящего разбирательства. С еще большей легкостью манипулировал он Головкиным и Шафировым. Соловьев отметает предположение о том, что последние были подкуплены Мазепой: нет в сохранившихся источниках никаких указаний на это... Но в даче им взятки в ходе самого следствия не было никакой необходимости: они были подкуплены изменником задолго до этого. В течение всего своего гетманства Мазепа, сколотивший огромное состояние нещадной эксплуатацией края, не скупился на роскошные подарки и подношения всем приближенным Царя, покупая таким образом их расположение и покровительство, делать это еще и во время следствия не было никакой нужды. А кроме того, было бы и глупо, ибо могло навести на мысль, что гетман боится, а значит, донос верен. Министры и без того подыгрывали Мазепе, зная совершенную доверенность к нему Царя. Дальнейший ход событий лишь подтвердил, насколько поверхностно судили о ситуации, сложившейся в Малороссии накануне неприятельского вторжения, Петр и его министры...

Несмотря на казнь Кочубея и Искры, Мазепа уже не мог превозмочь охватившей его паники. Липкий, парализующий страх не оставлял ни на минуту, кошмар грядущего разоблачения преследовал во сне и наяву, во всяком движении, предписанном гетманским войскам Царской ставкой, он усматривал стремление коварно заманить его в засаду и схватить. Воображение рисовало жуткие картины того, что за этим последует; он буквально ощущал невыносимую боль своей терзаемой пытками плоти, — и цепенел от ужаса. Поэтому и застыл на месF те, никуда не двигаясь, не зная, на что решиться, а для прикрытия своего бездействия придумал «болезнь», якобы его поразившую. В ответ на письмо Царя, предписывающее ему со всем своим войском немедленно выдвинуться за Днепр для промысла над неприятелем, Мазепа отвечает (18 июля), что не может этого сделать по причине своей «педокгричной и хирокгричной болезни», из-за которой не в состоянии даже сесть на коня. Тогда Петр просит его препоручить руководство войском кому-либо другому. На это снова следует отписка: нет в Малороссии никого, кому можно это доверить, «я у здешних не токмо мало, но и никого так верного не имею и усмотреть такого коммендиера не могу, который бы сердцем и душою, верне и радетельне вашему царскому величеству под сей случай служил, на подсылки неприятельские и на прелести его недремательне смотрел, остерегал и всячески пресекал».

Царь и его окружение с полным доверием воспринимают все эти выдумки и засыпают изменника пожеланиями скорейшего «выздоровления». Между тем время идет, шведы уже у границ Малороссии, а малороссийский гетман со своими войсками по-прежнему не двигается с места. И это несмотря на самую настоятельную потребность в них! В течение почти двух месяцев идет интенсивная переписка без каких-либо практических результатов. Мазепа по-прежнему сидит в Батурине, никуда не двигаясь. В дополнение к «подакгрической болезни» предатель усиленно муссирует тему ненадежности малорусского населения, якобы в любую минуту готового переметнуться на сторону неприятеля, что также лишает возможности «верного гетмана» присоединиться к действующей Русской армии: «Если я особою моею гетманскою, оставя Украйну, удалюсь, то вельми опасаюсь, дабы под сие время внутреннее между здешним непостоянным и малодушным народом не произошло возмущение, наипаче когда неприятель, исполF няя враждебное свое намерение, похочет тайным яким-нибудь образом прелестные свои листы в городы подсылать». И эта несусветная ложь проходит!

Минует июль, август, наступает сентябрь — гетман не двигается с места, и никому в голову не приходит проверить, насколько соответствуют действительности даваемые им объяснения. Уже шведы вторглись в Малороссию, Головкин шлет изменнику письмо за письмом, требуя, чтобы тот выступил со своими полками к Стародубу, а он, по-прежнему не двигаясь с места, прикрывает свой саботаж очередными порциями лжи, на этот раз о будто бы вспыхнувших повсюду в крае бунтах. «Тут, в Украйне, внутренний огонь бунтовничий от гультяев пьяниц и мужиков во всех полках начал разгораться», — пишет он 8 октября Меншикову. А затем, приводя многочисленные «факты» якобы свершенных «убийств» и «грабежей», многозначительно вопрошает: «Рассуди, ваша княжая светлость, своим высоким благоразумием, какая в том польза будет интересам монаршим, если я пойду в Стародубовщину оного только полку боронить, а тут всю Украйну в таких трудностях, опасностях и в начинающемся бунтовничьем пожаре на крайнее разорение оставлю».

Он и сам не верил, что столько времени сможет водить за нос своих высокопоставленных корреспондентов, и с каждым новым своим донесением ждал неминуемого разоблачения. А ему верили, невзирая на все странности его поведения в течение последних четырех месяцев. Меншиков, пересылая письмо гетмана Петру, пишет: «Мне кажется, до Стародуба его ради тех противностей заволакивать не для чего, что отдаю в ваше высокоздравое рассуждение». И Петр соглашается, что гетмана «отволакивать ненадобно, понеже большая польза его в удержании своих, нежели в войне»... Просто поразительная беспечность! Еще 1 октября в походную канцелярию Русской армии, находившуюся в то время в Почепе, прислан схваченный ранее польский шляхтич Якуб Улашин. При нем находят письмо к Мазепе польского резидента при Карле XII графа Понятовского. Письмо как будто безобидное: Понятовский просит гетмана отпустить на свободу его пленного брата, в воспоминание доброго приема, оказанного когда-то Мазепе в Луцке. Но сам посланец вызвал подозрение. И не случайно! Подвергнутый пытке огнем, он, не выдержав мучений, объявил, что Мазепа предал Царя, и Понятовский послал к нему передать словесно, чтобы, как шведы войдут в Украйну, он отписал бы к Понятовскому и при помощи Божией со всем Войском Запорожским приставал к шведской армии. И надо же, даже такого рода показаниям не придают никакого значения! В знак полного доверия копию с них отправили к Мазепе. Можно представить ужас, который охватил изменника, еще раз убедившегося, что жизнь его висит буквально на волоске. Понятно, что хитрая его «болезнь» обострилась еще больше...

Время шло, боевые действия в Малороссии разгорались со все большей силой, и Меншиков приглашает гетмана к себе для необходимых совещаний. Изменник в панике, видит в этом приглашении явную попытку прибрать его к рукам, возобновив «дело Кочубея», поэтому вместо себя направляет к князю племянника Войнаровского, который должен объявить о тяжкой, теперь уже «предсмертной» болезни гетмана и его отъезде из Батурина в Борзну для соборования маслом от киевского архиерея. Сам же «умирающий» тем временем шлет своего доверенного шляхтича Быстрицкого к Карлу XII. Во врученной посланцу без подписи и печати инструкции Мазепа высказывал великую радость по случаю пришествия королевского величества в Малороссию и уведомлял, что он, гетман, находится в большой опасности, почему и просит о скорой присылке войска на оборону, для которого обещает приготовить паромы на Десне у пристани Макошинской.

Между тем Меншиков 19 октября прибывает в Горск Черниговского полка, откуда пишет Царю, что ждал к себе Мазепу, но вместо него прибыл Войнаровский с известием, что гетман «при кончине своей жизни обретается». И с неподдельным огорчением добавляет: «И сия об нем ведомость зело меня опечалила, первое тем, что не получил его видеть, который зело мне был здесь нужен; другое, что жаль такова доброго человека, ежели от болезни его Бог не облегчит».

Тем временем в Борзну к Мазепе возвратился Быстрицкий с устным донесением, что сам Карл обещал быть у Мокошинской пристани 22 октября. Но в этот день шведы не явились у Десны. Зато 23 числа прискакал Войнаровский с известием, что завтра к обеду приедет в Борзну Меншиков для свидания с «умирающим» гетманом. Войнаровский так торопился предупредить дядю, что бросил свои возы и слуг, умчавшись в полночь, ни с кем не попрощавшись. Нервы у заговорщиков были до того напряжены, что грядущий визит Меншикова они истолковали однозначно: гетмана и его сообщников ждет неминуемый арест. Перепуганный Мазепа «сорвался как вихрь» и в тот же день поздно вечером поскакал в Батурин, забрать богатейшую казну и сделать последние распоряжения, а на другой день рано выехал и, переправившись через Сейм, вечером приехал в Короп, где переночевал. На другой день, 24 числа, рано переправился за Десну и ночью достиг первого шведского драгунского полка. Отсюда отправил Ломиковского и Орлика к королю, а сам поехал за ними с отрядом, состоявшим всего из двух тысяч человек.

Между тем ничего не подозревавший Меншиков ехал в Борзну для свидания с гетманом, но на дороге встретил его полковник Анненков, который, по передаче гетманских извинений за поступок Войнаровского, сказал, что Мазепа из Борзны поехал в Батурин. Меншиков туда: нет гетмана. И здесь поразило его то, что встретил его один полк Анненкова, а все сердюки и батуринские жители перебрались в замок и засели в нем, мост был разведен, по стенам стояли вооруженные люди в строю с знаменами и пушками. Меншиков послал к ним полковника Анненкова спросить: для чего поступают по-неприятельски? Анненкова в замок не пустили и дали ответ со стены, что поступают по указу. Меншиков помчался в Короп, думая там застать, наконец, гетмана и получить от него объяснения, но, отъехав полторы мили от Батурина, узнал, что Мазепа уже за Десной. Меншиков отправился к Десне и из Макошина 26 октября уведомил Царя о своих разъездах за гетманом: «И чрез сие злохитрое его поведение за истинно мы признаваем, что конечно он изменил и поехал до короля шведского». А, зная, сколь безгранично доверял Петр Мазепе, присовокупил: «И тако об нем инако рассуждать не извольте, только что совершенно изменил». Прозрение, запоздавшее минимум на двадцать лет, все же наступило...

Надо отдать должное Петру и его приближенным: застигнутые врасплох совершенно неожиданным для них бегством и изменою Мазепы, они не потеряли головы, действовали быстро и решительно, не позволив противнику извлечь никаких выгод из возникшей ситуации. Уже 27 октября, получив письмо от Меншикова, Царь поручает ему созвать полковников и старшин для выборов нового гетмана. А на следующий день издает универсал к народу, в котором разоблачает подлинные цели и стремления изменника: «Известно нам, великому государю, учинилось, что гетман Мазепа, забыв страх Божий и свое крестное к нам целованье, изменил и переехал к неприятелю нашему королю шведскому, по договору с ним и Лещинским, от шведа выбранным на королевство Польское, дабы с общего согласия с ним малороссийскую землю поработить по-прежнему под владение польское и церкви Божии и святые монастыри отдать в унию». Изложив замыслы предателя, Петр также объявлял об отмене произвольных поборов с населения края: «Известно нам учинилось, что бывший гетман хитростию своею без нашего указу аренды и многие другие поборы наложил на малороссийский народ, будто на плату войску, а в самом деле ради обогащения своего, и сии тягости повелеваем мы ныне с малороссийского народа оставить».

30 октября в Погребках, где находился Царь, состоялся военный совет, на котором было решено немедленно отправить Меншикова для овладения Батурином, прежде чем туда войдут шведы с Мазепою. Неприятель, ведомый изменником, также спешил к этому городу, в котором Мазепа заблаговременно сосредоточил огромные запасы продовольствия, военных припасов и многочисленную артиллерию. 31 октября Петр писал Меншикову: «Сего момента получил я от Флюка [ведомость], что неприятель, пришед, стал у реки [Десны] на батуринском тракте, и для того изволь не мешкать». Меншиков успел в срок. 31 октября он подошел к Батурину, где его уже дожидался князь Дм. Мих. Голицын, безуспешно пытавшийся склонить к сдаче гарнизон, над которым начальствовали сердюцкий полковник Чечел и немец Кенигсен. Меншиков привел свой отряд к реке и хотел по мостам пройти в город, но из замка вывезли шесть пушек и направили их на мосты. Тогда Меншиков велел своим солдатам отойти ниже по реке, и когда они построились на берегу, из замка выехали пять человек и кричали с другого берега, чтоб не ходили, а пойдут силою, то станут бить. Меншиков велел говорить им, чтобы прислали к нему человек двух или трех для разговора: отказали с бранью и уехали прочь. Тогда Меншиков велел переправить на лодках пятьдесят человек гренадер. Увидев это, стоявшие у пушек сердюки сразу побежали в замок. Таким образом, мосты были очищены и войска беспрепятственно стали перебираться через реку. «Сея ночи, — писал Меншиков, — совсем переберемся, а завтра с Божией помощью будем чинить промысл, ибо никакой склонности к добру в них не является и так говорят, что хотят до последнего человека держаться». Впрочем, ночью осажденные прислали Меншикову посланцев с письмом, в котором объявляли о своей верности Царскому величеству и готовности впустить его войска в замок, но при этом требовали, чтобы им было дано три дня сроку для свободного выхода. Меншиков понял, что осажденные лишь тянут время в надежде, что на выручку к ним успеют явиться шведы. «Довольно с вас времени намыслиться одной ночи до утра» — ответил он присланным. А утром из замка, хотя войска Меншикова ничего не предпринимали, их начали обстреливать из пушек и зажгли посад кругом города. Меншиков послал осажденным письмо, чтобы выходили свободно, ничего не боясь. Те снова ответили, что умрут, но замок не сдадут. День прошел в приготовлениях к приступу. 2 ноября Меншиков докладывал Петру: «Доношу вашей милости, что мы сего числа о шти [шести] часах пополуночи здешнюю фортецию с двух сторон штурмовали и по двучасовому огню оную взяли». Петр, поблагодарив победителя, дальнейшую участь Батурина отдавал на его усмотрение: «Что ж принадлежит о городе, и то полагаю на вашу волю: ежели возможно от шведов в нем сидеть, то извольте поправить и посадить в гарнизон хотя драгун в прибавку к стрельцам... Буде же (как я от присланного слышал) оной не крепок, то зело лучше такую великую артиллерию вывезть в Глухов (которое там зело ныне нужно), а строенье сжечь, понеже когда в таком слабом городе такую артиллерию оставить, то шведы также легко могут взять, как мы взяли, и для того не изволь время терять, ибо сего дня шведы перешли реку и чаю завтра конечно пойдут к Батурину». Меншиков рассудил, что лучше город сжечь. Но истреблению подлежало лишь «строенье» и то из припасов, что невозможно было вывезти ввиду быстрого приближеF ния неприятельской армии. Никакого поголовного истребления жителей Батурина, включая «младенцев», о чем так любят плакаться «украинцы», разумеется, не было. Напротив, как мы видим, существовало стремление отстоять город, и только сложившаяся на тот момент военная обстановка не позволила это сделать. А после окончания боевых действий в Малороссии разбежавшиеся жители Батурина снова вернулись обратно и восстановили город. Примечательно, что в июне 1726 года указом Императрицы Екатерины I Меншикову был дан во владение Батурин с 1300 дворов...

Шведская армия прибыла к Батурину, когда его развалины еще дымились. Эти свежие руины произвели на всех самое тягостное впечатление. Допрошенный несколько дней спустя сотник Корней Савин рассказал, как «король и Мазепа пришли к Батурину и стали над Сеймом и ночевали по разным хатам. И Мазепа, видя, что Батурин разорен, зело плакал». Взятие и истребление Батурина стало для изменника, конечно, страшным ударом. Сгинули богатейшие припасы; люди, на деле доказавшие свою верность к нему, побиты или взяты в плен, да и сам факт сожжения гетманской столицы Русской армией почти в виду непобедимых шведов являл дурное предзнаменование. «Злые и несчастливые наши початки! — горестно воскликнул Мазепа, созерцая обломки бывшей своей резиденции. И, словно предчувствуя грядущую катастрофу, присовокупил: — Знатно, что Бог не благословит моего намерения...» То, что с самого начала всем было ясно, наконец стало открываться и ему. Его измена единодушно была отвергнута народом, а имя предано вечному проклятию и позору.

6 ноября в Глухове состоялись выборы нового гетмана, «где все, как одними устами, выбрали Скоропадского, полковника стародубского: и тако проклятый Мазепа, кроме себя, худа никому не принес, ибо народом и имени его слышать не хотят, и сим изрядным делом вам поздравляю», — писал 7 ноября довольный Петр. В этот же день приехавшие в Глухов митрополит Киевский с двумя другими архиереями, Черниговским и Переяславским, в особой церемонии предали вечному проклятию Мазепу и его сторонников. Затем на площадь вынесли набитое чучело изменника. Был зачитан приговор о преступлении и казни его, разорваны князем Меншиковым и графом Головкиным жалованные ему грамоты на гетманский уряд, чин действительного статского советника и орден святого апостола Андрея Первозванного и снята с чучела орденская лента. После чего бросили палачу это изображение изменника, все попирали его ногами, а палач тащил чучело на веревке по улицам и площадям городским до места казни, где и повесил. На другой день были казнены полковник Чечель и еще несколько старшин, возглавлявших оборону Батурина. Тогда же была восстановлена справедливость в отношении родственников казненных Кочубея и Искры, которые все это время скрывались от Мазепы в разных местах, в основном в Слободской Украйне. Тотчас после бегства изменника Меншиков отправил старшему сыну Кочубея Василию письмо: «Господин Кочубей! Кой час сие писмо получишь, той час поезжай до царского величества в Глухов и возьми матку свою и жену Искрину и детей, понеже великая милость государева на вас обращается». Оба семейства сумели добраться до Царской ставки, когда та находилась уже в Лебедине. Здесь и узнали, что по Царскому повелению гетман Скоропадский издал универсал, которым возвращались вдове Кочубея с детьми и ее сестре, вдове Искры, оставшейся бездетною, все маетности покойных мужей с некоторою прибавкою новых. В это же время был возвращен из ссылки оклеветанный Мазепою полковник Палей.

А 12 ноября проклятие Мазепе было провозглашено в Москве. В Успенский собор съехались архиереи, бояре, приехал царевич Алексей Петрович, и протодиакон на амвоне начал читать письмо от великого государя к царевичу, что бывший гетман Мазепа, забыв страх Божий и крестное целование, ему, великому государю, изменил и отъехал к шведскому королю. Потом отслужили молебен о победе над неприятелем, и митрополит Стефан Яворский стал читать к народу поучение про изменника Мазепу. Окончивши поучение, Стефан обратился к другим архиереям и сказал: «Мы собраны во имя Господа Иисуса Христа, и нам дано от самого Бога вязать и решить; аще кого свяжем на земли, связан будет и на небеси», — и возгласил трижды: «Изменник Мазепа за крестопреступление и за измену великому государю буди анафема!». Прочие архиереи пропели трижды: «Буди проклят!». Затем певчие на клиросах пропели многолетие великому государю и новоизбранному гетману Скоропадскому.

В то же время в Малороссии читали по всем храмам и прибивали к церковным дверям воззвание малороссийских архиереев: «Благочестивейшему монарсе нашему бывший гетман Иоанн Мазепа изменил и пристал к еретическому королю шведскому, малороссийские отчизны отчуждился, хотя оную под иго работы лядской подати и храмы Божии на проклятую обратити унею. Сего ради Духу Св. и нам, малороссийским архиереям, тако изволившим, чужд стался церкви святые православно-кафолические и общения правоверных, и все его единомысленники с ним самоизволне от его царского пресветлого величества до противные части шведские уделившиися, от матери нашея церкви св. восточные суть отвержении и прокляты». Церковь в полный голос озвучила народный приговор изменнику и своим «Буди проклят!» подтвердила, что этот приговор пересмотру не подлежит и остается в силе до скончания времен.

Иначе и не могло быть, Малороссия не стала на путь предательства, несмотря на лживые посулы гетмана-иуды и пригревших его оккупантов. В ноябре Петр писал Апраксину: «Малороссийский народ так твердо, с помощию Божьей, стоит, как болше нельзя от них требовать; король посылает прелестные письма, но сей народ неизменно пребывает в верности и письма королевские приносит». Причем, отсутствие всяких шатаний и сочувствия предателю проявлялось во всех сословиях и общественных группах малороссийского общества. Уже в день бегства Мазепы Меншиков сообщал: «В здешней старшине, кроме самых вышних, також и в подлом народе с нынешнего гетманского злого учинку никакого худа ни в ком не видать, но токмо ко мне изо всех здешF них ближних мест съезжаются сотники и прочие полчане и приносят на него в том нарекания, и многие просят меня со слезами, чтоб за них предстательствовал и не допустить бы их до погибели, ежели какой от него, гетмана, будет над ними промысл, которых я всяким обнадеживанием увещеваю, а особливо вашим в Украйну пришествием, из чего они, по-видимому, в великую приходят радость». Власть этого иуды всегда держалась лишь на страхе. Подлый, беспринципный и жестокий, готовый пойти на любое преступление, чтобы эту власть сохранить, — он умел внушить страх. Даже узнав о его поспешном бегстве, все еще боялись его мести, почему и просили защиты, но еще больше его ненавидели. Ненавидели именно за то, что изначально видели в нем предателя. И только.

Да что говорить о народе, если даже те, кто первоначально присоединился к его замыслу, при первой возможности бежали от него, как от прокаженного. Уже 21 ноября ушли из шведского стана миргородский полковник Апостол и генеральный хорунжий Иван Сулима, а также другие старшины. 19 декабря ушел компанейский полковник Галаган и с ним тысяча (!) человек. Причем по дороге они разбили шведов, преградивших им путь, взяв в плен шестьдесят восемь офицеров и рядовых. С изменником осталось несколько сот человек, да и те разбежались бы, но шведы, после этих побегов переставшие доверять воинству Мазепы, зорко следили за ними, переведя их, по сути дела, на положение военнопленных. Да и сам Мазепа был поставлен под контроль: при нем неотF ступно стоял почетный караул, по видимости для чести, а в сущности, для того, чтобы присматривать за ним.

Лишь запорожцы откликнулись на изменнические призывы Мазепы, да и то далеко не сразу. При этом и двигали ими исключительно корыстные мотивы, жажда подзаработать на чем угодно, хотя бы и на измене Родине. За последние полсотни лет Сечь решительно изменила свой характер. В прошлом остались героическое противостояние «бусурманам», борьба с Польшей, жертвенная защита веры и свободы своего народа. Славные свершения эпохи Освободительной войны давно уже стали для «степного лыцарства» пустым, ничего не значащим преданием. Не лихими набегами на татар и турок, не героическим сопротивлением костелу и панству славилась теперь Запорожская Сечь, а дерзкими и циничными грабежами, не столько чужих, сколько своих. Только такого рода «подвигами» и отмечены были последние полвека ее истории, только в них и являлась теперь запорожская удаль. И начало Северной войны застало «степную вольницу» в последней стадии нравственного разложения, когда грабеж и разбой превратились в единственный смысл ее существования. Хроники этого времени обильно демонстрируют примеры окончательной деградации Запорожья... В 1701 году ограблен запорожцами греческий торговый караван, направлявшийся к Чигирину. Захваченные товары отвезли они в Сечь, где, разрезав тюки и кипы, поделили награбленное, в том числе драгоценные камни и жемчуг ценою в несколько тысяч талеров. Так как греки являлись турецкими подданными, разгорелся международный скандал. В итоге гетману Мазепе, выступавшему и от лица Войска Запорожского, пришлось возместить по требованию Русского правительства материальный ущерб ограбленным купцам. Но тут же новая напасть: ограблены запорожцами селитренные майданы, заведенные на берегах Самары, а у жителей близлежащих селений угнаны волы и забрано имущество. Осенью 1702 года очередной грабеж, на этот раз государственной казны. Сопровождавшие ее капитан Суходольский и два солдата убиты, а бывший при них священник исколот копьями и замертво брошен в терновнике. И так год за годом: грабежи, нападения, убийства. Сечь оформилась в настоящее разбойничье гнездо. Давным давно перестав служить вооруженным оплотом Русского народа на юге, она превратилась в паразитический нарост на его теле, рассадник анархии и крамолы. Тем не менее в условиях начавшейся войны приходилось считаться с этим степным воинством и обеспечить если уж не поддержку с его стороны, то хотя бы лояльность. Тем более после вступления на территорию Малороссии неприятельских войск и открытой измены Мазепы.

Сразу же после избрания Скоропадского Петр обратился к запорожцам со специальной грамотой, в которой, приглашая их быть послушными новому гетману, писал: «Уповаем мы на вашу к нам, великому государю, верность, что вы за отчизну свою и за православную веру и за нас стоять и богоотступного изменника Мазепы прелестей слушать не будете и наша милость к вам за ваши верные службы никогда отъемлема не будет». Раскрывала грамота и ту неблаговидную роль, которую играл Мазепа по отношению к Запорожской Сечи, будучи малороссийским гетманом: «Когда прошлые зимы ваши посланные челобитчики о нашем жалованье были удержаны на Москве, також когда и преж сего наш великого государя гнев на вас являлся, и то все учинилось по письмам и ложным доношениям изменника Мазепы, который к нам писывал на вас почасту, будто вы к нам неверность свою являете, хотя вас теми своими лживыми клеветы привесть в нашу немилость, но ныне мы, видя, что он, вор и изменник Мазепа, то чинил по изменничью своему умыслу напрасно, милость свою за верные и постоянные ваши службы приумножать и вас в оной милости содержать будем непременно».

В Запорожье грамоту повезли стольники Кисленский и Теплицкий, а вместе с нею и деньги — 12 000 рублей на войско, 500 червоных кошевому, старшине 2000 рублей. От нового гетмана поехал лубенский сотник Савич, а от лица малороссийского духовенства иеромонах Иродион Жураковский. Запорожцы деньги взяли, а вот призыв «верно стоять за отчизну свою и за православную веру» оставили без всякого внимания. Наоборот, постигнув, что для отчизны наступил тяжелый, критический момент, решили с лихвой воспользоваться ее бедственным положением и путем неприкрытого шантажа добиться для себя серьезных привилегий. Почему и потребовали в ответной грамоте, чтобы Переволочный перевоз на Днепре, а также все мельницы по рекам Пселу и Ворскле были отданы в их полное владение, да чтоб городки по Самаре и крепость в Каменном Затоне были ликвидированы. И уж совсем несуразное требование о том, чтоб в малороссийских городах полковников не было, а была бы вольница, как в Сечи.

Заведомая невыполнимость условий этого наглого ультиматума вскоре нашла свое объяснение: была перехвачена грамота запорожцев к Мазепе, в которой они просили, чтобы были присланы к ним уполномоченные от королей шведского и польского, также и от Мазепы, для заключения договоров, за кем им быть, а для разорения Каменного Затона чтоб присланы были войска, и как только эта крепость будет разорена, запорожцы поспешат к шведам на помощь против русских войск. Поживившись от одной стороны, они теперь все свои взоры обратили к другой: нельзя ли и там поживиться? и заранее хотели знать: во что оценят их измену Мазепа и его покровители?.. Впрочем, до весны 1709 г. они себя ничем более не проявили. Только 11 марта Гордиенко и с ним 1000 запорожцев объявились у Переволочной, где сидел присланный из Сечи гарнизон из 500 человек под начальством полковника Нестулея. Сюда же прибыли мазепинские посланцы: генеральный судья Чуйкевич и полковник Мокиевский. На следующий день собрали раду, на которой зачитали послание Мазепы. В нем изменник, между прочим, уверял, что сам слышал, как Царь говорил: «Надобно искоренить этих воров и злодеев запорожцев». Приводилась в послании и прежняя сказка о намерении правительства выселить всех жителей Малороссии за Волгу. Кроме послания Мазепа передал кошевому и деньги. Костя Гордиенко принялся раздавать их прямо на раде. Понятно, что войсковое товарищество тут же дружно прокричало в пользу присоединения к шведам. Была отправлена депутация к Карлу XII, который в это время находился в Будищах. Запорожские посланцы прибыли сюда 19 марта и были допущены к королевской руке. Изменников щедро поили и кормили, но при этом обратили внимание, что напиваются они до безобразия, поэтому фельдмаршал Реншильд потребовал, чтобы десять из них, которых представят королю при последней аудиенции, не напивались ранее обеда. Запорожцы сдержались, но стоило им это немалого труда.

Между тем их товарищи во главе с кошевым Гордиенко начали неприятельские действия против Русской армии. Действовали они, впрочем, чисто воровским способом. Вначале в Кобылянках напали врасплох на стоявший здесь немногочисленный отряд и, порубив 40 человек, скрылись, а на следующий день в Царичевке подвергли внезапной атаке бригадира Кампеля и, хотя были отбиты с большим уроном, сумели взять в плен 115 русских солдат. Это был их первый и последний боевой успех. Дальнейшие «операции» степного воинства свелись к грабежу неукрепленных городков Полтавского полка и с военной точки зрения никакого значения не имели. Зато важны были с политической стороны. Поэтому, когда 20 марта к Будищам прибыл с несколькими тысячами казаков сам Костя Гордиенко, встречали его с большой помпой. Вначале Мазепа. Они, впрочем, с Гордиенко были старыми знакомыми, хотя лично встретились впервые и мнение имели друг о друге вполне сложившееся. Мазепа, например, еще в 1701 г. жаловался Головину: «Вижу, дондеже того проклятого пса, кошевого Кости Гордеенка, не станет, по тех мест не надеяться к твердой и всецелой от запорожцев верности. Не знаю, какой другой изобрести способ, дабы не токмо того безбожного тот уряд, но и дни его прекратити. Ныне паки пишу к желательным моим в Сечь, желая, чтоб сыскался и поднялся такой человек, дабы его, проклятого пса, не стало». «Прекратить дни» Кости Гордиенко Мазепе, несмотря на все старания, не удалось, но кое-чего он все же добился и в июле 1703 г. с торжеством сообщал в Москву: «Слава Господу Богу! Радением и неусыпным моим старанием проклятый пес Костя кошевой если не испустил проклятой своей души, то по крайней мере с кошевства с бесчестием скинут». Радость, однако, была не долгой: Гордеенко снова избрали кошевым и 7 января 1705 г. Мазепа в очередной раз жалуется Головину: «Запорожцы ни послушания, ни чести мне не отдают, что имею с теми собаками чинити? А все то приходит от проклятого пса кошевого... для отмщения ему разных уже искал я способов, чтоб не только в Сечи, но и на свете не был, но не могу найти, а все от дальнего расстояния и некому поверить»... Теперь «дальнее расстояние» не помеха, но «проклятый пес» ходит в наилучших друзьях: они с Мазепою с этой минуты подельцы и былую ненависть скрывают за дружелюбными объятиями и клятвами в верности. Все это не более чем маска. Когда дела их пойдут худо и будут они, вместе с разгромленной у Полтавы шведской армией, мчатся от Переволочной в заднепровские степи, застарелая ненависть даст о себе знать. Да и шкурный интерес сыграет не последнюю роль. Запорожцы, хорошо зная, что Царь многое им простит, к тому же и щедро одарит за выдачу старого изменника, попытаются его схватить. Граф Понятовский так описал эту попытку: «На третий день в ночь в лагере возникла тревога. Казаки, которые возмутились против Мазепы, хотели разграбить его телеги, где у него были большие ценности, а его самого схватить и выдать Царю». Затея не удалась — шведы не позволили завладеть Мазепой и выкупить запорожцам прощение за свою измену выдачей такого же изменника. Пришлось им и дальше следовать со своими неудачливыми хозяевами. А когда беглецы примчались уже к Бугу, их настигла русская кавалерия. Мазепе обеспечили переправу через Буг (Гордиенко тоже удалось уйти), а запорожцы были большей частью изрублены на месте или взяты в плен... Но это в будущем, хотя и не таком уж далеком, а пока объятия, клятвы, пышные речи...

После представления Мазепе кошевого и старшину пригласили к обеду. Угощали долго и обильно. Гости вовсю прославляли щедрость хозяина и клялись ему в верности. Но когда опьянели и стали покидать помещение, начали хватать и уносить с собой разную утварь. Возмущенный дворецкий Мазепы упрекнул их: «Вы рады были бы ограбить этот дом; такой у вас обычай — делать подобное, куда вы только заберетесь». Несмотря на очевидную справедливость упрека, запорожцы почему-то сильно на него обиделись и даже пригрозили немедля уехать. Мазепа, узнав об этом, в панике прислал к Гордиенко сказать, что выдаст им дворецкого на расправу. Столь откровенное заискивание слегка успокоило запорожцев. А последовавшая затем выдача дворецкого и вовсе удовлетворила. Несчастного повалили на землю, топтали ногами, перебрасывали между собой от одного к другому, пока, наконец, один из них не ударил его ножом в живот, после чего тот и умер. Конфликт был, таким образом, благополучно разрешен. На следующий день Гордиенко с 50 товарищами представлялся королю. Все были допущены к королевской руке. Запорожцы с гордостью демонстрировали взятых в плен в Царичевке русских солдат. Снова речи и обещания с двух сторон. Затем в продолжение нескольких дней по королевскому приказу угощали запорожцев. Те, кто был в деле у Царичевки, получили от него 1000 золотых в раздел между собой. Гордиенко и старшины получили еще особые суммы от короля. Мазепа от себя подарил 50 000 золотых на все воинство, а каждому из сечевых старшин — дополнительную сумму. После всех этих щедрот запорожская вольница в будищанской церкви присягнула на верность Мазепе и его хозяину шведскому королю, обязуясь всеми наличными силами сражаться на стороне последнего. Впрочем, численность этих сил не превышала пяти-шести тысяч, не было иллюзий и в отношении их боевых качеств. Карл XII еще в 1707 г. отзывался о запорожцах так: «Я заметил по опыту, что казаки способны оказывать услуги, когда приходится преследовать неприятеля, но вообще во время войны на них нельзя полагаться». На них и не собирались полагаться. Здесь важен был политический момент. Те жалкие полторы-две тысячи «войск», что привел с собою Мазепа (к тому же быстро таявших из-за массового бегства), явно не соответствовали представлению о верховном правителе целого «малороссийского народа», поэтому срочно требовалось «подкрепление». Шесть тысяч запорожцев явились как нельзя кстати и хотя бы отчасти могли исполнять при Мазепе роль «народа», который будто бы следовало освобождать от «московского ярма». Почему с ними так и носились и Мазепа, и шведы...

Между тем все это время — с ноября 1708 по апрель 1709 года — русское правительство не теряло надежды удержать запорожцев от измены и бесцельно тратило время на увещевание и задабривание их. И только по получении известий о появлении Гордиенко в шведском стане Петр приказал Меншикову истребить гнездо бунтовщиков до основания. Меншиков возложил исполнение этого поручения на полковника Яковлева, но велел ему по прибытии на место прежде всего объявить запорожцам от имени государя, что если они принесут повинную, выберут нового кошевого атамана и прочих старшин и пообещают при крестном целовании верно служить государю, то все их вины простятся и сами они будут при прежних своих правах и вольностях.

Полковник Яковлев с тремя полками сел на суда под Киевом и двинулся вниз по Днепру. Спускаясь по реке, он, прежде всего, 16 апреля, прибыл к местечку КелеF берда, где находился небольшой гарнизон запорожцев. Яковлев послал им требование о добровольной сдаче, но, получив отказ, приказал взять городок приступом. Келеберду выжгли полностью, пощадив только церковь, и двинулись дальше. 18 апреля Яковлев был уже у Переволочны, в которой находился запорожский полковник Зинец с тысячью сечевиков. В городке имелся укрепленный замок с достаточными запасами, и его защитники надеялись продержаться достаточно долго, поэтому на предложение сдаться отвечали выстрелами из пушек и ружей. Однако продержаться они сумели лишь два часа, и почти все были истреблены, в плен попало только 12 человек. В Переволочне была самая удобная переправа через Днепр, и поэтому здесь находился большой запас судов, на которых сразу можно было переправить через реку до 3000 человек. Полковник Яковлев приказал все эти суда сжечь, также велел истребить огнем все имеющиеся в местечке мельницы и всякое хоромное строение. Спускаясь далее вниз по Днепру, он достиг сначала Нового, а затем и Старого Кодака. В обоих местечках находившиеся там запорожцы и жители сдались добровольно и были отправлены в крепость Новобогородицкую, сами городки сожжены с тою целью, чтобы в будущем не превратиться в пристанище для «воров». Затем, успешно преодолев днепровские пороги, Яковлев прибыл 7 мая к Каменному Затону. В сам городок не вошел, а расположился рядом и оттуда послал в Запорожскую Сечь казака Сметану с увещевательным письмом от князя Меншикова. Но запорожцы утопили Сметану в речке. Тогда Яковлев послал им второе письмо лично от себя. На это письмо запорожцы отвечали, что бунтовщиками себя не считают, признают над собой власть Царского величества, но войск его в Сечь не пустят. Три дня Яковлев ничего не предпринимал, все еще рассчитывая порешить дело миром, но один запорожец, взятый в плен и подвергнутый допросу, сообщил, что в Запорожье ожидают скорого прибытия татар и только поэтому тянут время. Яковлев немедля отдал приказ о подготовке к штурму. Но в эту пору весеннего половодья Сечь полностью была окружена водой и подойти к ней не представлялось возможным. Тогда решили возвести шанцы, установить на них пушки и открыть стрельбу через воду. И эта попытка завершилась полной неудачей: ядра просто не долетали до цели. Попробовали атаковать Сечь на лодках — и снова неудачно: Яковлев потерял убитыми около двух сотен человек, среди них несколько офицеров. Часть солдат попала в плен и была «срамно и тирански» умерщвлена прямо в Сечи. Эта дикая расправа вызвала взрыв негодования среди осаждавших, но взять Сечь по-прежнему не представлялось возможным. Помог случай. На помощь к Яковлеву от генерал-майора Волконского был послан полковник Игнатий Галаган (недавно перед этим ушедший от Мазепы) с казаками и драгунами. У Запорожья они появились 14 мая. Его защитники, завидев издали несшееся войско, посчитали, что то спешат им на выручку давно ожидаемые татары. Вдохновленные этим запорожцы устремились на вылазку. Солдаты Яковлева бросились им навстречу и, обратив в бегство, ворвались на их плечах в самую Сечь. Запорожцам дорого пришлось заплатить за проявленную несколькими днями ранее жестокость. Большинство из них были убиты, несколько сот взято в плен: кошевой атаман, войсковой судья, 26 куренных атаманов, 2 монаха, 250 простых казаков, 160 человек женщин и детей. 156 казаков, включая и многих атаманов, было сразу казнено, причем несколько человек были повешены на плотах и пущены вниз по Днепру в назидание другим изменникам. Выполняя Царский указ, полковник Яковлев сжег все курени и всякое строение в Сечи. Оплот измены в тылу Русской армии был уничтожен. Получив известие об этом, Петр с чувством облегчения писал в Москву графу Федору Матвеевичу Апраксину: «Объявляю вам, что полковник Яковлев Запорожье штурмовал; и хотя с 300 человек потерял, однакож оное проклятое гнездо взял и оных воров всех порубил; и тако последний корень Мазепин, с помощью Божией, выкоренен, чем вашу милость и поздравляю».

Так была развеяна последняя надежда гетмана-изменника обрести хоть какую-то опору в Малороссии. К этому же времени (апрель 1709) со всей определенностью обозначилась и тщетность его надежд на военную победу Карла XII.

Вся пагубность для шведской армии ее движения в Малороссию стала очевидной уже в сентябре 1708 года. 28 числа русские войска у деревни Лесной разгромили корпус генерала Левенгаупта, спешивший на соединение с главной армией, но не успевший этого сделать в виду резкого поворота направления ее движения на юг. В сражении у Лесной шведы потеряли только убитыми пять тысяч, еще три тысячи попали в плен. Весь грандиозный обоз, состоявший из 8 тысяч телег, груженных провиантом, порохом и другими припасами, в которых так остро нуждалась шведская армия, частью попал в руки русских, частью был уничтожен. Русским досталась и огромная казна, представлявшая собой контрибуцию, собранную Левенгауптом в Курляндии и Литве.

О том, насколько тягостное впечатление это поражение произвело на Карла XII, свидетельствует его первая, непосредственная реакция на известие о нем. Когда 1 октября в Костеничах к нему на квартиру привели только что прибежавшего из корпуса Левенгаупта солдата, сообщившего о произошедшем сражении и о том, что ночью Левенгаупт со всей армией спешно бросил лагерь и ушел от русских, король отказался ему поверить и все твердил, что солдат лжет. Однако когда за первым вестником явились и другие, Карл XII не мог скрыть своего беспокойства и тревожного волнения. Он лишился сна, ночью не ложился в постель и не мог подолгу оставаться один. По ночам нежданно приходил то к одному, то к другому из своих генералов, долго сидел у них и мол­чал. Но они по мрачному выражению его лица догадыва­лись: он уже и сам понял, что прибежавший солдат не лгал и что какое-то страшное несчастие действительно стряслось с Левенгауптом. А 12 октября генерал с остатками своего отряда явился к королю и сообщил, что бросил весь обоз, почти всю артиллерию, весь порох и ушел ночью, чтобы спасти хотя бы часть своих солдат (около семи тысяч из бывших при нем шестнадцати). Это было страшным ударом для Карла XII и его армии, потому что острая нехватка продовольствия теперь, в связи с потерей обоза Левенгаупта, должна была еще более усугубиться. Но этот удар был далеко не последним.

«Плодородная страна», в которую вступили шведы, с самого начала развеяла их радужные надежды. Они мечтали получить здесь в достаточном количестве продовольствие — его не было. Взятый в плен 29 сентября около Стародуба волынский шляхтич Якуб Улашин при допросе показал: еще идя по Белоруссии, шведы испытывали такой жестокий недостаток провианта, что «многие люди и лошади помирали... и для того голоду многие из офицеров били челом королю об отпуске и король де их из службы не отпускал, а увещевал их, что будут иметь в Украине во всем довольство». Но вот уже полков пятнадцать «перешли через нужные леса» (т.е. вступили на Украину), а «довольства великого ни в чем не имеют, потому что люди из сел и деревень все уходят в леса, а на продажу ничего к ним не везут, а питаются тем [шведы], что где сыщут в ямах».

Действительно, едва получив весть о приближении неприятеля, крестьяне разбегались во все стороны, сжигали или закапывали в землю, прятали в соседних лесах все, что только могли, и исчезали. Для шведов это стало полной неожиданностью. В рассылаемых повсюду уни­версалах они старались убедить жителей, что прибыли сюда с самими благими намерениями, что шведский король принимает их всех в свою милость и охранение, только бы они жили в своих домах покойно с женами и детьми и «со всеми их пожитки, без побежки и безо вся­кого страху». Жителям также настоятельно рекомендовалось «сколько можно на продажу припроводить запасу до войска его королевского величества». Тем же, кто будет причинять «якую бы шкоду [вред]» шведским войскам или будет «себе в лесах своими пожитками ховать», воззвания грозили суровыми наказаниями. Но в целом все подобные «листы», составляемые то ли Мазепой, то ли кем-то из его приближенных, бежавших вместе с ним к шведам, дышали нарочитым оптимизмом и верой в то, что «каждый верный житель будет думать на свои старые вольности и благополучие», и помнить, что Царь московский их неволит и что «их старые вольности утрачены», и он же, Царь, «домы их и животы попалил и до конца разорил».

Ясно, что вся эта пропаганда никакого практического действия на малороссов не оказала. Враждебность населения к вторгшемуся неприятелю не только не уменьшалась, но возрастала с каждым днем. Шведы недоумевали, они (стараниями Мазепы) рассчитывали на совсем иной прием — и жестоко обманулись. А между тем это было только начало, самое страшное их ждало впереди, ведь бегство местных жителей в леса было лишь одним из проявлений разгоравшейся народной войны против непрошенных «освободителей». В тот самый день, когда Левенгаупт с остатками своего войска прибыл к королю (12 октября), адъютант кн. Меншикова Федор Бартенев доносил, что «черкасы» не только шведам продавать «ничего не возят», но и начали уже созда­вать партизанские отряды: «...а по лесам собрася конпаниями ходят и шведов зело много бьют и в лесах дороги зарубают». И в этой части обещания Мазепы оказались полным блефом: не хлебом-солью встретили жители Малороссии неприятеля, а беспощадным истреблением при малейшей к тому возможности.

В ответ шведы стали прибегать к беспощадному террору, стремясь сломить сопротивление Русских. Королевский летописец Адлерфельд свидетельствует: «10 де­кабря полковник Функ с 500 кавалеристами был командирован, чтобы наказать и образумить крестьян, кото­рые соединялись в отряды в различных местах. Функ перебил больше тысячи людей в маленьком городке Терее (Терейской слободе) и сжег этот городок, сжег также Дрыгалов (Недрыгалово). Он испепелил также несколько враждебных казачьих деревень и велел перебить всех, кто повстречался, чтобы внушить ужас другим».

Но запугать Русских не удалось, они продолжали уходить в леса и выходили оттуда только за тем, чтобы истреблять неприятельские войска. Неожиданно наскакивая на мелкие партии шведских солдат, ездивших за фуражом и продовольствием, они беспощадно их уничтожали, чем крайне затрудняли снабжение и без того уже голодавшей шведской армии. Беспокоили шведов и в тех местах, где последним удавалось расположиться на квартиры. Стоило только солдатам или офицерам выйти за чем-либо из своих помещений, как они становились жертвой внезапных нападений. Некоторые из смельчаков были пойманы шведами и казнены, но нападения продолжались. В Решетиловке схватили двух мужиков, которые подкладывали огонь под избу. Им отрезали уши и носы и в таком виде отправили к русским войскам, но террор оккупантов нисколько не приостановил дальнейшего расширения партизанской войны. «Таким образом, — писал Густав Адлерфельд, — мы постоянно находились в драке с обитателями, что в высшей степени огорчало старого Мазепу». А на что он рассчитывал? Его «огорчение» лишний раз демонстрирует нам, насколь­ко он был далек от народа, над которым властвовал столько лет, и насколько был ему чужд.

Не удалось шведам получить и обещанных Мазепой зимних квартир: ни Стародуб, ни Новгород-Северский, ни другие укрепленные города не поддались им, а на организацию их осады не хватало сил. Но и те города, которые не были защищены надежными укреплениями и не имели воинских гарнизонов, обычно приходилось брать с боем: жители наотрез отказывались впускать не­приятеля и оказывали яростное сопротивление. 30 но­ября шведы подошли к местечку Недрыгайлову силою в 1500 человек конницы, спешились и потребовали, что­бы их впустили. Жители немедленно покинули посад и укрылись в замке. «И прежде стрельбы говорили они шведы недрыгайловским жителям, когда они от них ушли в замок, чтобы их пустили в тот замок, а сами б вышли, и обещали им, что ничего им чинить не будут. И они из города с ними говорили, что их в город не пустят, хотя смерть примут. И те слова они шведы выслушав, стали ворота рубить, потом по них в город залп дали, а по них шведов из города такожде стреляли и убили шведов 10 человек. И они шведы, подняв тела их, от замка отступили, и стали на подворках и церкви и дворы все сожгли».

Отказались впустить шведов и жители местечка Смелое, открыв в виду неприятеля ворота русскому отряду генерала Рена. После кровопролитного сражения, когда два шведских полка потерпели поражение, генерал Рен скоро удалился, а Карл XII приказал Смелое сжечь дотла. Сожжено было и местечко Олешня (11 февраля 1709) за оказанное неприятелю сопротивление. Четыре шведских полка долго не могли взять этого городка, отчаянно защищаемого вооруженными как попало жителями, а когда, наконец, ворвались в него, зверски перебили всех ос­тавшихся в живых, свыше 500 человек. Сожгли шведы и деревню Рублевку (17 февраля). При этом всех женщин и детей в лютый мороз вывели в степь и, обрекая на верную смерть, бросили там. Вся их вина заключалась в том, что мужчины деревни при подходе шведов покинули ее и при этом стали отстреливаться от посланной погони.

Народная война, с которой столкнулись шведы при своем вступлении в Малороссию, стала важнейшим фактором, предопределившем окончательную гибель их армии. Полтава стала лишь завершающим ее аккордом. Карл XII, поверивший в реальность заманчивых пред­ложений Мазепы, не обрел в Малороссии ни надлежащих зимних квартир для своей армии, ни столь необходимых для нее продовольствия и фуража. Полгода (с сентября 1708 по апрель 1709) были потрачены королем на бесцельные блуждания по Малороссии, в ходе которых не только истаяла численность его доселе непобедимой армии, но и был подорван ее боевой дух. Не сумев овладеть ни Стародубом, ни Новгород- Северским, шведы по совету прибывшего к ним 24 октября Мазепы двинулись в его столицу, Батурин. Но 2 ноября Меншиков взял и сжег город, вывезя из него всю артиллерию и припасы. От развалин Батурина Карл, опять же по совету Мазепы, пошел в Ромны (середина ноября), а затем, спустя несколько недель, в Гадяч (18 декабря). К существенному урону, который наносили шведам в предыдущие месяцы внезапные нападения партизан и мелкие, но частые стычки с регулярными русскими войсками, прибавились страшные потери от установившихся в это время жестоких морозов. Шведские очевидцы рисуют жуткую картину вступления в Гадяч, к которому армия подошла уже глубокой ночью, как раз, когда ударил сильный мороз. «Все старались протиснуться вперед, чтобы найти в городе защиту и теплое пристанище, вследствие чего у единственных ведущих в город ворот возникла жестокая суматоха, которая еще более увели­чилась подходившими орудиями и обозными повозка­ми. Люди, лошади, повозки в конце концов образовали один клубок, и только незначительной части войск уда­лось войти в город, в то время как большая часть должна была провести ночь в снегу, на морозе, под открытым небом». Но даже следующий день и отчасти ночь большая часть армии вынуждена была оставаться на улице. За это время от холода умерло от 3 до 4 тысяч человек. Можно было видеть замерзших кавалеристов, сидевших на своих лошадях, пехотинцев, крепко примерзших к деревьям или повозкам, к которым они в изнеможении прислонились в последние часы своей жизни. Но и те, кому в страшной давке и суматохе удалось все же про­тиснулся в Гадяч, выиграли немного: «...в самом городе ужасающие сцены были, если только это возможно, еще страшней. Одна треть города сгорела, а остальные две трети были далеко не в состоянии приютить целую ар­мию. Почти каждый из этих домов превратился в лаза­рет, где хирурги были заняты отпиливанием замерзших частей тела или, по крайней мере, оперированием их. Проходившие по улице ежесекундно слышали вой не­счастных и видели лежащие перед домами там и сям от­резанные части тела. А по улицам встречались больные, которым не удалось нигде найти пристанища и которые ползали по земле в немом отчаянии или в припадке су­масшествия».

Перебравшись с такими ужасными потерями в Гадяч, шведы и здесь не смогли долго усидеть. В конце декабря они попытались продвинуться на восток, в направлении Лебедина, где находилась ставка Петра I, но отчаянное сопротивление лежавшего по дороге небольшого городка Веприк (6 января 1709), вынудило их изменить план и пойти в Зенков, а затем в Опошню.

При штурме Веприка шведы потеряли 1200 человек убитыми и ранеными. Причем исключительно высоким оказался процент убитых и тяжелораненых офицеров, и, как нарочно, пали самые лучшие, испытанные в многолетних боях чины командного состава. Никто, конечно, не рассчитывал, что при взятии этого слабо укрепленного полусела-полуместечка будут понесены столь серьезные потери. Веприк защищали всего несколько сотен солдат и местных жителей, но несмотря на свою малочисленность, они наотрез отклонили предложение о сдаче. К встрече неприятеля Русские приготовились заранее, сумев с неимоверными трудностями, при жес­током морозе, наскоро соорудить вокруг городка земля­ной вал, а командовавший ими капитан Юрлов прика­зал облить его водой. Артиллерийский обстрел ничего не дал шведам: ядра отскакивали от обледенелых валов. Тогда на штурм бросилось четыре полка, два пехотных и два кавалерийских. Но ничтожный гарнизон Веприка, имевший всего четыре пушки, сумел отбить три приступа и прекратил сопротивление только после того, как у него истощился порох. Когда шведы ворвались в городок, они были потрясены несоразмерностью понесен­ных ими потерь в сравнении с ничтожными силами обо­роняющихся. Взятие такой дорогой ценой столь незначительного населенного пункта произвело на всю шведскую армию самое удручающее впечатление. А ведь Веп­рик был всего лишь одним из множества подобных эпи­зодов, в которых подтачивалась сила некогда могучей армии, и разлагался ее боевой дух.

Шведы отказались от дальнейшего продвижения на Лебедин. Из Опошни они, правда, предприняли опустошение ряда городков и местечек Слободской Украины (по линии: Опошня, Ахтырка и далее — на Краснокутск и Коломак), но никаких выгод, ни тактических, ни стратегических, это им не принесло, и они снова возвратились в Опошню (январь-февраль). Отсюда король постепенно продвигается к югу: сначала в Будищи и Жуки (середина марта — конец апреля), и, наконец, под полтавские валы. В этот-то момент и присоединились к шведской армии запорожцы Кости Гордиенко. Они, впрочем, скоро сообразили, что дела у шведов обстоят далеко не блестяще и потому, для подстраховки, отправили своих посланцев еще и в Крым. Об этом сообщал Царю посланник в Константинополе граф Толстой (11 апреля 1709): «4 числа получил я ведомость о злых замыслах казаков запорожских: прислали к крымскому хану просить, чтоб их принял под свой протекцион, о чем хан известил Порту; от себя доношу, что ни малого о том не извольте иметь сомнения; сколько мне Бог помогает, тружусь усердно и уповаю на Бога, что Порта к соблазнам таких плутов не склонится».

Мазепа в это же время не жалел усилий для того, чтобы обрести дополнительных союзников шведскому королю, готовясь возложить на Малороссию помимо польского, еще и татарское ярмо. Тот же граф Толстой доносил (20 апреля): приехали татары из Крыма с объявлением Порте, что Мазепа просит хана вступить в казачью землю со всею ордою и помочь казакам освободиться от ига московского, за что обещает хану давать ежегодно из казачьей земли прежнюю дачу, которая шла в Крым из Москвы, а крепость Каменный Затон до основания разорить. Также и король польский Станислав заплатит за все прошлые годы, за которые ничего не присылал в Крым. И король шведский обещает богатые дары. Писал Мазепа не от одного себя, но от всей казачьей земли, и хотя теперь казаки, по-видимому, находятся в подданстве московском, однако с ним, Мазепою, все единомышленны. Писал изменник и к Юсуф-паше силистрийскому с просьбою придти к королю шведскому на помощь с войском. Турецкого пашу побуждал он не обещаниями, а стращал опасностями со стороны России: «Узнаете, что Москва простирает свои замыслы не на один Крым, но и на царство Оттоманское».

Но все эти интриги, затеваемые Мазепой, ни к какому практическому результату так и не повели: Порта в тот момент не была склонна «к соблазну таких плутов». Безрезультатно завершилась и трехмесячная осада Пол­тавы, а 27 июня 1709 г. в открытом бою с Русской армией шведы потерпели страшное, уничтожающее поражение. Это поражение было предопределено теми невоспол­нимыми потерями, которые понесла шведская армия в предыдущих боях. На поле под Полтавой Карлу XII удалось вывести только 19 тысяч шведов (еще 11 тысяч со­ставляли нерегулярные вспомогательные отряды — волохи и прибывшие к Мазепе запорожцы), но и это уже была не та армия, которая еще за год до этого наводила страх на всю Европу. В лобовом столкновении с русскими войсками она смогла продержаться только два (!) часа, а затем обратилась в паническое бегство, без всякого сопротивления сдавшись кавалерии Меншикова двое суток спустя у Переволочны. Сам король едва успел уйти за Днепр, в турецкие степи, бросив остатки своей армии на произвол судьбы.

Вместе с ним бежал и Мазепа. Но жить ему оставалось недолго. Полный крах всех честолюбивых замыслов, панический страх оказаться в руках Петра окончательно подорвали его жизненные силы. А после того как стало известно, что за его выдачу Царь обещал турецкому правительству огромную сумму в 300 тысяч рублей и уже дважды обращался с этой просьбой к падишаху (10 и 27 июля), изменник окончательно лишился сна и покоя. Прибыв в Бендеры (1 августа 1709), он уже не покидал постели и с каждым днем все более и более угасал. И хотя силистрийский паша принял его очень милостиво, Мазепа, зная, сколь огромным могуществом пользуются при оттоманском дворе червонцы, мог ожидать своей выдачи в любую минуту. Эта мрачная и неотвратимая перспектива преисполнила последние дни его существования мучительным страхом и глубокой скорбью, ускорив неизбежный конец. 22 августа Мазепа умер. Тело его по распоряжению Войнаровского было отвезено в Грац и там предано земле, причем в месте, о расположении которого знало всего несколько человек. Так в утайке и завершилась жизнь беглого изменника...