Есть люди особого рода. Имя им — подвижники. Они скромно свершают свой подвиг длиною в жизнь. Иногда их знают только специалисты. Широкому кругу соотечественников до поры до времени они неизвестны. Но пробивает урочный час, имя подвижника воскресает из небытия как знамя. Его жизнь и деяния во славу Отечества являют собой пример для подражания, особенно для подрастающего поколения.

 

В давнюю мою бытность сотрудником Министерства культуры СССР случай свел меня с архитектором-реставратором П.Д. Барановским. Ему тогда исполнялось семьдесят лет, и реставрационная мастерская, где он работал, представила его к присвоению почетного звания «Заслуженный деятель искусств РСФСР». Петр Дмитриевич принес в министерство автобиографию, фотокарточку, листок по учету кадров и список творческих трудов. Старший инспектор отдела кадров, подполковник в отставке, полистал документы Барановского и безапелляционно заявил:

— Какое вам может быть звание? Вы всю жизнь церкви реставрировали.

Барановский вскипел и забрал документы.

Продолжать разговор было бессмысленно. Петр Дмитриевич положил бумаги в потертый портфель с ручкой, оплетенной синей изоляционной лентой, и вышел. Мне было стыдно за моего коллегу, но служебная этика не позволяла встревать в разговор. Я вышел из кабинета и побежал в гардероб. Петр Дмитриевич неспешно надевал свой темно-серый демисезон, в котором он выглядел скорее мастеровым, но никак не профессором, выдающимся ученым. Извинившись, я попросил его отдать мне принесенные документы. Расчет мой был простой. Бывший подполковник частенько прихварывал. Я надеялся в его отсутствие заготовить необходимые бумаги и подписать у начальства. В то время я учился в МГУ и знал, что П.Д. Барановский приступил к реставрации Крутицкого подворья в Москве. Знал я и другое — что человек он прямой и у него много недоброжелателей. Звание ему нужно было не корысти ради, а как щит от несведущих людей, а то и заведомых врагов.

Звание Петру Дмитриевичу все-таки присвоили. Последние двадцать лет жизни он охотно ставил свою подпись в защиту памятников Отечества на прошениях, где нужен был высокий ранг челобитчиков. Что касается личной выгоды, то Барановский никогда ее не искал. Его девизом были слова Гоголя: «Призваны в мир мы вовсе не для праздников и пирований. На битву мы сюда призваны».

Несмотря на огромную разницу в возрасте, мы подружились с Петром Дмитриевичем, и я стал бывать у него дома. Он жил с женой — Марией Юрьевной в маленькой коммунальной квартире в бывших больничных палатах Новодевичьего монастыря. Мария Юрьевна относилась ко мне тепло, по-матерински. Она была известным ученым, специалистом по декабристам и крупнейшим знатоком московских некрополей. На ее долю пришелся нелегкий и скорбный труд быть секретарем комиссии по эксгумации и переносу могил Н.В. Гоголя, Н.М. Языкова, А.С. Хомякова, СТ. и К.С. Аксаковых, Д.В. Веневитинова и многих других. Это она тогда записала, что корень березы, посаженной над могилой Веневитинова в Симоновом монастыре, пророс через сердце поэта. Ею был передан в Литературный музей перстень с руки Веневитинова. Найденный при раскопках Геркуланума, этот античный перстень был подарен поэту Зинаидой Волконской. Принимая подарок, Веневитинов сказал, что наденет перстень только, когда будет жениться или когда будет умирать. Овеянный легендой, перстень поэта экспонируется сейчас в Литературном музее, что в Нарышкинских палатах на Петровке.

П.Д. и М.Ю. Барановские были моими духовными наставниками. Однако это наставничество не носило характер «послушания», хотя мои «духовники» и жили на территории монастыря. В тихой «келье» Барановского мне чаще приходилось слышать не «акафисты», а «анафемы». Нередко я узнавал здесь такие факты из нашей недавней истории, что доверять памяти не решался и, придя домой, подробно записывал содержание бесед. С годами составилась целая книга, в которую вошли беседы с Барановским. Вспоминаю литературные «среды» у П.Д. Барановского. Хозяин любил и читал по памяти большие отрывки из «Слова о законе и благодати» митрополита Илариона, «Поучения» Владимира Мономаха, «Слова Кирилла Туровского в новую неделю после Пасхи», «Моления Даниила Заточника». Книгой книг для Петра Дмитриевича было «Слово о полку Игореве», которое он знал наизусть. Для меня чтение Петром Дмитриевичем «Слова» каждый раз было откровением.

—  «Великий княже Всеволоде!.. Ты бо можеши Волгу веслы раскропити, а Донъ шеломы выльяти... Ты бо можеши посуху живыми шереширы стръляти, удалыми сыны Глъбовы».

Петр Дмитриевич прервал чтение «Слова» и спросил меня:

—  «Что такое «шереширы»?

Я ответил, что академик Д.С. Лихачев в своих примечаниях к «Слову» точного определения «шерешир» не дает. Он предполагает, что «шереширы» происходят от греческого слова, означающего копье.

—  Шереширы... Вот держите. — И Петр Дмитриевич протянул мне маленький, размером в детский кулак, глиняный горшочек с узким и коротким горлышком. По словам Барановского, в горшочек заливали специальную горючую смесь и затыкали паклей. Затем, вставив стрелу в горлышко, зажигали паклю и стреляли из лука в стан врага.

—  Так это же знаменитый «греческий огонь», которым греки сжигали корабли противников.

—  «Греческий огонь», но применяемый «посуху», как сказано в «Слове». — И Петр Дмитриевич положил горшочек на книжную полку, где было еще несколько «шерешир», но другой формы.

—  Откуда у вас это? — спросил я.

—  Из раскопок. Горшочек, который я вам показывал, найден мною при обследовании фундаментов церкви Михаила Архангела в Смоленске. Эта церковь, кстати, выстроена по повелению князя Давыда Ростиславича Смоленского, того самого, который упоминается в «Слове». Строил ее гениальный зодчий Древней Руси Петр Милонег. В скобках замечу, — сказал Барановский, — Петр Мило-нег — мой любимый зодчий, имя которого достойно стоять в одном ряду с именами великих современников.

Помню, как мы — группа экскурсантов во главе с П.Д. Барановским — приехали в родной его Смоленск, а оттуда в Талашкино. Здесь бывали И.Е. Репин, М.А. Врубель, СВ. Малютин, В.М. Васнецов, В.Д. Поленов, Н.К. Рерих. Они помогали хозяйке Талашкина М.К. Тенишевой в благородном ее начинании — возрождении кустарных народных промыслов, сами много и плодотворно работали.

За разговорами о «Слове», о возрождении народных традиций в искусстве, о наметившемся росте национального самосознания, мы неспешно пришли к церкви Святого Духа, украшенной знаменитой мозаикой Н.К. Рериха «Спас Нерукотворный». Выждав, когда ярый взгляд «Спаса» проник в каждого из нас, Барановский с чувством и с толком прочитал слова Рериха, запись которых хранится в талашкинском музее «Теремок»: «Из древних чудесных камней сложите ступени Грядущего».

—  Пророческие слова! — сказал Петр Дмитриевич. — Памятники Отечества — это святыни, без которых нет доступа нам в будущее.

В памяти осталась и другая поездка с П.Д. Барановским — в Киев. С этим городом у него было связано многое. Он предлагал сразу же после освобождения Киева от фашистов восстановить Успенский собор Киево-Печерс-кой Лавры. Тогда к нему не прислушались. Нашли причины отказаться от его проекта реставрации. Кончилось тем, что бульдозерами расчистили руины Успенского собора, смели в отвал смальту от мозаик и остатки древних фресок. Однако поторопились. Теперь в этом все убедились. Супруги-реставраторы Грековы восстановили разрушенную фашистами церковь Спаса на Ковалеве в Новгороде и спасли фрески, пролежавшие в сырой земле долгие годы. Мозаики и фрески Успенского собора тоже можно было спасти. Спустя сорок лет киевляне вернулись к идее Барановского. Принято решение о восстановлении собора Киево-Печерской Лавры. Жаль, нет Барановского. Он сделал бы это лучше всех.

В ту нашу поездку в Киев вспомнилось еще посещение Кирилловской церкви, где в 1194 году был похоронен один из главных героев «Слова» — великий князь Святослав.

Мы вошли под своды храма, помолчали.

—  Видите, — указал Петр Дмитриевич на фреску, — это Ангел свивает небо. Всё разом, обе половины... Этот образ, думается, имел в виду и Автор «Слова», когда писал: «О Боян, соловей старого времени! Вот бы ты походы эти воспел... летая умом под облаками, свивал славу обеих половин этого времени...».

На долю П.Д. Барановского (а прожил он девяносто два года) выпало «свивать славу обеих половин» нашего яростного, порубежного века. В 1912 году за проект реставрации собора Болдинского монастыря под Дорогобужем, построенного великим зодчим Федором Конем, выпускник Московского строительно-технического училища двадцатилетний крестьянский сын Петр Барановский был награжден золотой медалью Русского Археологического общества. Потом была служба помощником архитектора на Тульском чугуноплавильном заводе, в Управлении строительства Среднеазиатской железной дороги в Ашхабаде и одновременно учеба на искусствоведческом факультете Московского археологического института. Не миновала Барановского и Первая мировая война. Он был мобилизован в 3-ю инженерную дружину и служил начальником команды, строившей укрепления на Западном фронте. В этой должности П.Д. Барановский встретил Октябрьскую революцию. Почти вся 3-я инженерная дружина самовольно разъехалась по домам, а он опломбировал склады и стал охранять их. Такой уж он был человек — преданный долгу до конца. Вскоре прибыли представители советской власти, и он передал им спасенные от разграбления склады.

Весной 1918 года П.Д. Барановский, с золотой медалью закончив институт, получил диплом историка архитектуры и был рекомендован известными учеными В.К. Клейном и В.А. Городцовым для педагогической работы. За несколько месяцев Барановский написал диссертацию о памятниках Болдинского монастыря. Учитывая важность научных открытий, ему было присвоено профессорское звание, он был избран членом-корреспондентом Всероссийской Академии истории материальной культуры, позднее упраздненной.

В конце 1918 года началось восстановление памятников Ярославского Спасо-Преображенского монастыря, разрушенных во время бело-эсеровского мятежа. Это были памятники того самого монастыря, где было найдено «Слово о полку Игореве»! Руководить реставрацией назначили профессора в солдатской шинели — П.Д. Барановского. С тех пор он постоянно находился на передовой по изучению и реставрации памятников Отечества.

Три пуда соли. Именно столько смог взять ее с собой молодой профессор Барановский, отправляясь в 1921 году в экспедицию по реке Пинеге и ее притокам. Деньги в то время на Севере ничего не значили. На соль можно было выменять хлеб, нанять подводу или лодку, рассчитаться с рабочими.

— Дождался я лета и поехал, — рассказывал Петр Дмитриевич. — Один поехал. Специально подгадал под очередной отпуск и поехал, как заядлый охотник. Мне предстояло «настрелять» такой «дичи», какой кабинетные специалисты по архитектуре еще и в глаза не видели.

Петр Дмитриевич снял со стеллажа объемистую папку с материалами Выйско-Пинежской экспедиции. Достав карту Архангельской области, он показал отмеченные красным карандашом пункты остановок: Пинега, Вонга, Поча, Ча-кола, Пиринема, Кеврола, Чухченема, Сура, Выя.

—  В то время меня больше всего интересовали деревянные шатровые храмы, своего рода «предтеча» каменной церкви Вознесения в Коломенском, о которой летописец сказал: «Бе же та церковь вельми чудна высотою, и красотою, и светлостью». В прибрежных селах по Пинеге, — продолжал Барановский, — оказалось столько церквей «чудных вельми», что я решил во что бы то ни стало пройти по реке до самых верховьев. Приезжаешь в село, а там — две-три шатровые церкви-красавицы, трехэтажные дома-хоромы. Строили северяне так, чтобы самим всю жизнь красотой любоваться и чтобы внукам завет оставался.

Перед нами лежали пожелтевшие от времени фотографии и листы бумаги, на которых вычерчены в масштабе дома и поражающие своим разнообразием резные крылечки — гордость и «визитная карточка» каждого хозяина.

— А это крыльцо мне особенно понравилось, — говорит Барановский. — Я даже сделал макет.

—  Крыльцо-то у вас из кедровых палочек, а ведь на Севере кедра нет, — заметил я.

—  Был у меня такой период в жизни — «сибирский». Времени было предостаточно, вот я и смастерил это крыльцо, — ответил Петр Дмитриевич и, чтобы переменить тему, достал большой конверт с рисунками резных украшений колодезных журавлей. — Более двух десятков я их тогда зарисовал и еще столько же коньков крыш. Наиболее часто встречающиеся изображения на столбах колодцев и коньках крыш — голова коня или петух — образы красного солнышка, отзвуки языческих верований наших предков.

— А на этом конверте у вас почему-то стоят три восклицательных знака, — обратился я к хозяину.

—  Здесь у меня хранятся особо важные документы. Памятника этого уже нет, но точные научные обмеры сохранились. Две недели я трудился над ними. Выйский шатровый храм — неповторимое явление во всем мировом деревянном зодчестве.

П.Д. Барановский обмерил, вычертил и сфотографировал выйский храм во всех деталях. Теперь, когда этот уникальный памятник по невежеству местных властей уничтожен, остается надежда на его грядущую «реабилитацию» и воссоздание вновь по материалам Выйско-Пинежской экспедиции.

— Тяжело сознавать, что потомки тех, кто своими мозолистыми руками воздвиг это чудо света, сами порушили славу своих пращуров. — Петр Дмитриевич достает письмо очевидца, на глазах которого канатами зацепили за главу храма и трактора повалили в обрыв исполина, простоявшего на русской земле три с половиной века. — Под карнизом кровли выйского храма, — продолжает Барановский, — была вырезана красивыми буквами надпись. Расстояние от земли до нее — около пятнадцати метров. Разобрать буквы я не мог, а прочесть обязательно надо было.

—  Неужели пришлось строить леса?

— Какие там леса! У меня времени было в обрез. Вместе с другими мужиками я залез по специальным выступам внутри шатра до самой главы. Там мужики обвязали меня веревкой и через люк, как с горки, спустили по скату шатра. Топором я отбил доски с надписью, и меня с ними спустили на землю. А когда снял с надписи прорись, меня мужики снова подняли, и я водрузил доски на место.

Петр Дмитриевич развернул длинный ряд склеенных листов бумаги. Любуясь резной надписью, которая сама по себе произведение искусства, мы прочитали: «Лета 7108 (1600) августа в 6 день поставлен бысть сей храм церковь во имя пророка Ильи при государе царе и великом князе Всея Руси Борисе Феодоровиче, сыне его Феодоре и патриархе Иове».

— А потом, — сказал Петр Дмитриевич, — когда я обмерил выйский храм и снял эту прорись, был трудный путь домой.

Бережно я взял из папки переломленную надвое старую фотографию, на которой мой хозяин, чем-то похожий на героев Джека Лондона, стоит у лодки, загруженной экспедиционными материалами.

—  Вот в этой лодке, — рассказал Петр Дмитриевич, — мы проделали весь путь до села Пинега, где я сел на последний пароход, уходивший на зимовку в Архангельск. Страшно даже вспомнить то путешествие. Мой проводник, местный житель, согласившийся за пуд соли быть кормчим, долго, видно, потом вспоминал меня. Поездка эта нам обоим чуть не стоила жизни. Вначале плыли хорошо. Потом ударили холода. Плыть стало трудно. Светлого времени было мало, и мы все время рисковали разбиться на порогах, где нашу лодку кидало, словно перышко. За долгий путь мы совсем обессилели. Пинега к устью стала широкой. Деревень на берегу не было видно, и нам негде было обогреться и пополнить съестные припасы. Да еще беда — стали мучить нас галлюцинации. Однажды к вечеру плывем, а впереди высокий крутой берег. Голодные, глаза слипаются от усталости, сами окоченели от холода. И вдруг мне почудились огни деревни впереди. «Гляди, — толкаю я своего кормчего, — деревня!» Тот напряженно вглядывается, ревет от радости. Ломая прибрежный лед, мы с трудом пристали к берегу. Выскочили из лодки и, перегоняя друг друга, бросились вперед. Бежим, оглашая лес треском сучьев, а огни все дальше и дальше уходят от нас. Понял я тогда, что это обман зрения. В лесу мы могли потеряться и замерзнуть. Собрал я остатки сил и еле смог уговорить моего обезумевшего спутника вернуться назад. У него совсем уже не было сил. Мне пришлось погрузить его, как куль, на дно лодки, устланное медвежьими шкурами, и плыть вперед. Эту ночь я никогда не забуду. Приплыли мы в Пинегу с последним гудком парохода, отдавшего швартовые. Казалось, больше на Север меня не заманишь никакими калачами. Однако все в жизни пропорционально интересу. Не утерпел я и на будущий год опять поехал в экспедицию по северным деревням. Ничего не знаю чудеснее русской деревянной архитектуры! — закончил свой рассказ Петр Дмитриевич.

Есть основания предполагать, как считал П.Д. Барановский, что деревянное шатровое зодчество было на Руси еще в дохристианскую пору. После крещения Руси архитектурные сооружения, где помещались языческие жертвенники, очевидно, не всегда уничтожались. Ведь это было неразумно, если учесть трудности всякого строительства в ту пору. Достаточно было уничтожить самих идолов, освятить помещение и поставить на нем символ новой веры — крест. Возможно, этим и объясняется врастание в новую христианскую культуру старых типов архитектурных сооружений. Изображение шатровых церквей встречается в глубокой древности — в одной из псковских рукописей XII века и на ряде икон XIV века. На Севере «шатры» были распространены повсеместно — от Кольского полуострова и до Аляски.

В середине XVII века при патриархе Никоне вышел строгий указ шатровых церквей не строить. Патриарх усматривал в этом отход от буквы древнего православия, дескать, Византия шатровых церквей не знала. Никон предписал строить только пятиглавые церкви, символизирующие Христа и четырех евангелистов. Северных земель, отдаленных от Москвы, этот патриарший указ практически не коснулся. Там народ вплоть до XX века продолжал строить «по пригожеству, как мера и красота скажет», как строили их отцы и деды.

Испокон веку лес был для русских людей подлинной стихией. Да будет вам известно, — океан русского леса составляет почти треть лесных просторов мира. С ним была связана вся жизнь русского человека. Он его кормил, одевал, обувал. Недаром народная пословица говорит: «Возле леса жить — голода не видеть».

Русский человек рождался в рубленой бревенчатой избе. Еще лежа в деревянной зыбке, он слышал, как шумит лес за окном, точно волны прибоя. С радостью первого открытия присматривался он к игре света на прожилках досок соснового потолка дома, на золотистые капли смолы, стекавшие с бревен. Первые игрушки, которые он брал из рук родителей, тоже были из дерева. Впервые севши за стол, он и на нем видел деревянные изделия — чашки, ложки, солоницы, кружки. А едва овладев грамотой, он, беря хлеб с деревянного блюда, по слогам читал слова, вырезанные по кромке хлебницы: «Хлеб-соль ешь, а правду режь».

Взявшись за работу, русский человек всю жизнь имел дело с деревом: корчевал лес под пахотный клин, гнал смолу, выжигал уголь, заготавливал дрова, драл лыко. «Кабы не лыко да береста, и мужик бы развалился», — говорит пословица. Лес был основой народных промыслов. И поэтому права поговорка про мужика: «Летом он рыбачит, а зимой бурачит», занимается ремеслом, что в науке именуется термином «прикладное искусство». Прикладным оно называется оттого, что человек приложил к вещам, вышедшим из-под его рук, свое сердце, душу, свою любовь и даровал им жизнь.

Срубить храм на Руси было делом не только святым, но и каким-то особым, не писанным никаким законом соревнованием мастеров-плотников друг перед другом. Прежде чем положить под первый венец серебряную, а то и золотую монету, служили торжественный молебен при стечении всего окрестного люда. По окончании работы в храме устраивалась торжественная свадьба с хороводами, песнями. Церковь была для северян, не знавших крепостного права, праздничным дворцом. Самый бедный крестьянин во время венчания именовался князем, а невеста его — княгинюшкой.

В квартире П.Д. Барановского было много картин, акварелей, рисунков, фотографий северных пейзажей. Самой дорогой реликвией была северная икона «Преображение Господне» XVII века. В верхней части иконы было изображено шествие праведников в рай. Этот рай был изображен художником с приметами Севера — река, похожая на Пинегу, на берегах — дома, рубленные «в лапу», нивы с колосящимся хлебом, северные яркие цветы, и в небе — жаворонок. Внизу, под иконой, Петр Дмитриевич прямо на обоях процитировал древний панегирик:

«О светло-светлая и украсно украшенная Земля Русская!

И многыми красотами удивлена еси...»

На рабочем столе П.Д. Барановского вместо пресса для бумаг лежал барельеф шестикрылого Серафима, найденный им на развалинах Болдинского монастыря. Это была память о музее, который он создал у себя на родине и который погиб в Великую Отечественную войну.

П.Д. Барановский одним из первых в стране оценил художественную значимость деревянных богов и начал собирать их в Верхнем Поднепровье.

Созданный П.Д. Барановским и М.И. Погодиным Музей деревянной скульптуры в Болдинском монастыре насчитывал более сотни первоклассных произведений народного искусства. Основу коллекции составляли деревянные боги, собранные в Дорогобужском, Рославльском, Ельнинском уездах. Среди них были шедевры, восхищавшие самых строгих ценителей искусства.

П.Д. Барановский и М.И. Погодин прекрасно понимали, что собранная ими коллекция деревянной скульптуры имеет всемирное значение. По художественной значимости скульптура Смоленщины не уступала знаменитым «пермским богам». Устроители Болдинского музея готовили к изданию книгу о смоленской скульптуре. Война помешала осуществить их замысел. В огне пожарищ погибли шедевры, могущие составить славу любой национальной школе ваяния. После смерти М.И. Погодина и П.Д. Барановского каталог и фотографии деревянной скульптуры, погибшей в Болдинском монастыре, поступили в архив Института истории искусств Министерства культуры СССР и ждут своего исследователя.

«Где хоронить дорогого Петра Дмитриевича?» — так заканчивалась заготовленная телеграмма, которую должны были отправить в Москву летом 1931 года участники Бе-ломорско-Онежской экспедиции.

Дело обстояло так. Экспедиция подходила к концу. Времени оставалось мало, а в селе Пияла надо было еще обмерить, сфотографировать, зарисовать ряд памятников. Петр Дмитриевич очень боялся за их судьбу, и не напрасно. Большая часть этих памятников погибла от рук не в меру ретивых ниспровергателей старины. Особенно тщательно Барановский делал тогда обмеры уникального пи-яльского собора. Оставалось сделать всего несколько замеров. Для экономии времени он решил идти не по матицам потолка собора, а прямо по доскам. Только он вступил на них, весь потолок рухнул с десятиметровой высоты, так как гвозди проржавели и повыскакивали из своих гнезд. Барановский оказался под грудой толстых досок. Когда их разобрали, Петр Дмитриевич был уже бездыханен. Тогда и составили злополучную телеграмму. Но отправить ее из глухого села оказалось не так-то просто. Когда через четыре часа вернулись к Барановскому, он пришел в сознание.

—  Так уж было суждено, — вспоминал Петр Дмитриевич, — это была не последняя моя экспедиция. Две недели я пролежал в медпункте села Чекуево, а как стал подниматься с постели, то непременно захотел посмотреть, что из древностей осталось в закрытом соборе. «Сходи, — говорю своему коллеге, — посмотри, что там есть полезного». А он отвечает, что, мол, ничего там нет. Тогда поковылял я сам. Зашел в собор — действительно пусто. Кругом грязь, птичий помет. Вижу — внизу, под всякой рухлядью, — резная доска. Вытащил я ее и ахнул. Передо мной был истинный шедевр — резная дверь XII века — экспонат, достойный украшать любой музей народного творчества.

Чекуевская находка лучше всех припарок помогла тогда Барановскому окончательно подняться на ноги. Телеграмма о его смерти сохранилась в архиве у Петра Дмитриевича, и он воистину оправдал народное поверье: прожил после несостоявшихся похорон много лет. Ну, а что касается резной двери из села Чекуево, то она и по сей день в музее «Коломенское». Музейные экспонаты тоже имеют свои истории. Кстати, то, что можно увидеть в Коломенском: дом Петра I из Архангельска, башню Николо-Карельского монастыря с Беломорья, башню Братского острога с Ангары, — все это было привезено и собрано Петром Дмитриевичем. Он был организатором и первым директором музея «Коломенское». Его советчиками и помощниками в создании музея были известные люди, в 1920—1930-е годы оказавшиеся не у дел. Среди них — поэт старой Москвы художник Аполлинарий Васнецов.

Однажды к Барановскому пришла женщина и предложила взять у нее картину с изображением церкви Иоанна Предтечи в Дьякове, что рядом с Коломенским.

—  Так это же большая ценность, я не смогу вам сполна за нее заплатить, — сказал Петр Дмитриевич.

— Что вы, никакой платы и не надо. Возьмите, лишь бы не пропала. Внук поступил в архитектурный техникум, а там учат, что церкви, как памятники архитектуры, никакой цены не имеют. Вот и боюсь, как бы внук не изорвал картину.

Так Петр Дмитриевич стал обладателем редкостного произведения искусства. За картину «Церковь Иоанна Предтечи в Дьякове» ее автор Константин Маковский получил золотую медаль и заграничную командировку. В 1930-е годы, когда во всеуслышанье объявили, что можно, оказывается, жить без святынь, цена на эту картину упала в глазах несведущей молодежи до нуля. Теперь этой картине цены нет. Петр Дмитриевич сохранил ее и спустя годы передал тому, кому она принадлежит, — народу.

География научных экспедиций П.Д. Барановского обширна — от Соловков и до Баку, от Львова и до Иркутска. Начиная с 1929 года, в течение нескольких десятилетий, Петр Дмитриевич плодотворно работал над темой: «Связи в архитектуре Древней Руси с Кавказом, Византией и балканскими славянами». Ему принадлежат выдающиеся открытия на территории Кавказской Албании (V—XII века) в Азербайджане. В селе Лекит он открыл древний базили-кальный храм, а в селе Кум — Круглый храм V—VII веков.

Работоспособность у П.Д. Барановского была редкостной. Помню, несколько активистов Общества охраны памятников собрались вечером у Петра Дмитриевича. Надо было срочно написать и утром представить начальству письмо о катастрофическом состоянии памятников русского деревянного зодчества и мерах по их спасению. Часам к трем из нас дух вон — не работа, а сплошной митинг. Петр Дмитриевич, видя это, отошел в сторонку, сел и спокойненько пункт за пунктом все написал — и констатацию, и проект постановления. Нам его работа показалась чересчур сухой, неэмоциональной. Однако бумагу Петра Дмитриевича приняли, распечатали и разослали на места, а нашу завернули по первому разряду.

Неподалеку от центра Москвы, на крутом берегу Яузы, стоит один из древнейших форпостов столицы, некогда прикрывавший ее с юга. Это Спасо-Андроников монастырь. Он был основан около 1360 года. Первым его игуменом был прп. Андроник — ученик прп. Сергия Радонежского — вдохновителя Куликовской победы. Здесь русские войска в 1380 году, уходя на битву с ордами Мамая, прощались с Москвой. Сюда они вернулись победителями.

В стенах Андроникова монастыря в XIV веке жили или бывали основатель обители — видный политический деятель Древней Руси митрополит Алексий, великий князь Московский Дмитрий Донской, выдающийся иконописец Даниил Черный. Позже здесь был похоронен основатель русского театра Федор Волков.

Трудно сказать, кто из больших русских писателей и деятелей культуры не побывал в Андрониковом монастыре за его многовековую историю. И все же первым в этом ряду должен быть назван гениальный Андрей Рублев. Земно поклонившись в воротах монастыря, он уходил отсюда в 1405 году расписывать вместе с Феофаном Греком и Прохором с Городца Благовещенский собор Московского Кремля, а тремя годами позже, в мае 1408 года, — Успенский собор во Владимире. В 1420-х годах «андрониковс-кие старцы» Андрей Рублев и Даниил Черный — «мужи в добродетели совершенны» — руководили артелью художников, работавших в Троицком соборе Троице-Сергиевой лавры. К этому времени относится создание Рублевым всемирно известной иконы «Троица», написанной «в похвалу» Сергию Радонежскому. Последней работой гениального мастера, «всех превосходящего в мудрости зелне», были росписи в Андрониковом монастыре.

П.Д. Барановский был одним из инициаторов создания в Андрониковом монастыре музея имени Андрея Рублева. В середине 1940-х годов об этом трудно было даже мечтать, так как все строения монастыря были заняты под коммунальные квартиры. И все же Петр Дмитриевич со своими единомышленниками, первым из которых следует назвать Давида Ильича Арсенишвили, добились своего. В 1947 году Постановлением Совета Министров СССР территория бывшего Спасо-Андроникова монастыря была объявлена музеем-заповедником. Это была большая победа, свидетельствовавшая о росте национального самосознания народа.

Андрей Рублев умер во время московского морового поветрия. Смерть тогда нещадно косила всех. Но неужели потом, когда утихла моровая стихия, Андрей Рублев остался без могильной плиты и эпитафии?

Петр Дмитриевич и Мария Юрьевна Барановские искали в архивах возможные упоминания об Андрее Рублеве. Было установлено, что еще в XVIII веке в Андрониковом монастыре сохранялась надгробная плита над могилой Андрея Рублева. Вместе со своим другом Даниилом Черным он был погребен под старой соборной колокольней, не дошедшей до нашего времени. Не может быть, чтобы надгробная плита с могилы Андрея Рублева пропала. Петр Дмитриевич искал ее. Нетрудно понять, сколько материалов по этому вопросу Барановский «перелопатил» и каким он был специалистом по эпитафике.

— И вот однажды, — рассказывал мне Петр Дмитриевич, — к концу дня, когда рядом со Спасским собором рабочие закончили прокладывать траншею, я увидел вывороченную ими могильную плиту.

Плита показалась Барановскому «подозрительной». Эпитафия на плите была во многих местах сколота. Петр Дмитриевич попробовал ее прочитать, но это не удалось, — наступила темнота.

Барановский углем натер плиту и передавил надпись на большой лист бумаги. Придя домой, Петр Дмитриевич приступил к расшифровке эпитафии и просидел за этим занятием до утра. Сбитые буквы не позволили прочитать весь текст. Однако не вызывало сомнения, что это была надгробная плита старца, «рекомого Рублев». Закончив работу, Петр Дмитриевич, окрыленный находкой, поехал в Андроников монастырь. Когда он приехал, то плиты уже не нашел.

—  Где плита? — спросил он у рабочих.

—  Какая плита?

—  Та, которая лежала вчера вечером здесь!

— Видите, какая слякоть! — сказали рабочие. — Что мы, грязь должны месить? Мы вашу плиту на щебенку пустили и дорожку, по которой вы шли к собору, посыпали.

11 февраля 1948 года П.Д. Барановский сделал доклад в Институте истории искусств АН СССР, в котором изложил свои изыскания. По Барановскому выходило, что Андрей Рублев умер 29 января («на память Игнатия Богоносца») 1430 года.

Торжественное открытие Музея имени Андрея Рублева состоялось в 1960 году. Во всем мире тогда праздновалось 600-летие со дня рождения великого художника Древней Руси, который в своем творчестве отразил черты русского национального характера и оказал огромное влияние на всю духовную культуру народа.

В период Великой Отечественной войны фашисты уничтожили многие памятники культуры. Секретным приказом рейха предписывалось оставить нас без исторического наследия. «Рабы не имеют своей истории», — говорилось в фашистском приказе.

П.Д. Барановский, будучи экспертом Чрезвычайной комиссии по расследованию фашистских злодеяний на временно оккупированной территории, вошел в Чернигов с войсками, освободившими город. На месте церкви Параскевы Пятницы он увидел руины. До войны считалось, что это сооружение в стиле украинского барокко построено в XVII веке. Каково же было удивление Петра Дмитриевича, когда он обнаружил, что церковь Параскевы Пятницы в своей основе древнее здание, сложенное из плоского кирпича-плинфы, употреблявшегося в домонгольскую эпоху. Тогда и возникло у реставраторов предположение, что памятник этот — современник «Слова о полку Игореве». Петр Дмитриевич не ошибся в своем предположении. Чтобы доказать это и восстановить памятник в его первозданном виде, понадобилось несколько лет напряженного труда. Реставрация началась, когда еще шла война. Люди в Чернигове жили в землянках. Не хватало кирпича, чтобы сложить печи. И в то же время на виду у всего города из руин поднимался памятник архитектуры. Петр Дмитриевич рассказывал, как однажды разъяренная толпа черниговских женщин привела к нему человека, который наворовал плинфы, и сложил себе печку в баньке. Если бы наше самосознание было как у тех женщин военной поры, тогда не мучил бы нас стыд за ничем не оправданный снос в 30-х годах Страстного и Чудова монастырей, старинных московских особняков, связанных с памятью Пушкина и Лермонтова.

Имена доморощенных геростратов у нас, к сожалению, не предаются огласке, но общественность их помнит и давно занесла в позорный поминальник. Такую «московскую летопись» с конца 1920-х годов вел П.Д. Барановский. В его архиве хранился пожелтевший от времени журнал «Огонек» за 1930 год. На обложке новогоднего номера журнала главный редактор Михаил Кольцов, рьяно боровшийся за снос древних памятников Москвы, поместил фотографию руин взорванного шедевра древнерусской архитектуры — собора Симонова монастыря. Характерна и подпись в духе времени. Дескать, на месте храма мракобесия построим дворец науки и культуры. Только почему именно «на месте храма»?

В свете всего происходящего ныне особенно отчетливо видно, что многим из нас не хватает бойцовских качеств П.Д. Барановского. Он мог, когда этого требовали интересы охраны памятников, не только остаться в меньшинстве, но и не согласиться со всеми. Это не упрямство, а высшей пробы принципиальность гражданина Отечества.

Полистав наши газеты и журналы, обязательно найдем там тревожные сигналы о неблагополучии с охраной памятников Отечества. Обрывается цепь преемственности поколений. Это наносит непоправимый ущерб воспитанию молодежи. Прав Леонид Леонов, когда говорит в своих «Раздумьях у старого камня»: «Жизненно необходимо, чтобы народ понимал свою историческую преемственность в потоке чередующихся времен, — из чувства этого и вызревает главный гормон общественного бытия, вера в свое национальное бессмертие».