Глава 13. О любви и сексе на фронте
Естественное в неестественном
А. 3. ЛЕБЕДИНЦЕВ. Цель человека - жить; чтобы жить вечно, нужно любить. Цель войны неестественная для жизни - убить. Неестественна бывает и любовь на войне.
«Четыре года мать без сына, бери шинель, пошли домой», - хорошо сказано, но, во-первых, это дезертирство с вытекающими последствиями (минимум штрафная рота). Во-вторых, а как быть, когда четыре года муж без жены, а жена без мужа? Или эта фраза не рифмуется с точки зрения поэзии, поэтому и не занимает умы человечества? Кто объяснит, чем заменяла Родина «это» своим воинам, жизнь которых повседневно висела на волоске между смертью или увечьем? Были защитники в возрасте, познавшие любовь и секс в семейной жизни и свободной довоенной любви, а как быть с теми, кто был призван на защиту Родины со школьной парты, так и не поцеловав свою классную зазнобу, не испытав близости и не познав этой стороны жизни?
Правда, кроме смерти (мгновенной или долгой и мучительной), были еще и ранения. «Если раны - небольшой», - снова слова из популярной тогда песни. Вот и получалось, что ранение - это если и не благо на войне, то просто везение и довольно существенное. В госпитале можно было «покрутить» в тылу с женским полом, вымыться за год-два в бане, избавиться на время от вшей, отоспаться без разрывов снарядов и бомб и т. д. Повторю, мой однополчанин полковник Олег Мягков, вспоминая годы войны, выразился так: «Я остался жив только потому, что на протяжении ее был 8 раз ранен и пролежал в госпиталях и медсанбатах почти полтора года, а сколько за это время погибло в атаках, при артминналетах и бомбежках?» Начинал он войну в 41 -м взводным командиром, а закончил майором, заместителем командира полка. Кому как повезет. С «раной небольшой» иногда убывали в госпиталь даже с песней.
У пленного или убитого немца с первого дня войны можно было найти в кармане или ранце пачку презервативов. А у нас только в конце войны иногда начали выдавать презервативы, когда служивые уже сумели «подхватить» себе «венеру». До «дембеля» многие полевые госпитали в оккупированных нами странах были перепрофилированы и заполнены «венбольными», чтобы не завезти это добро в свое Отечество.
Прошу простить за невольные сальности и жаргон тех лет, но я хотел бы к этому вопросу кое-что добавить из своего пехотного опыта.
Это только в мирные годы неудачники, обманутые и разуверившиеся в своей горькой доле, добровольно сводят счеты с жизнью. В бою каждый борется за жизнь до последней минуты. Пожилые еще и потому, что дома «куча» детей, а молодые, чтобы познать прелести бытия и продолжения рода под мирным небом. Поскольку дожить до победы было проблемой, то и на войне при малейшей возможности влюблялись, целовались, сближались, «трахались», бывало, и рожали в палатке медсанроты.
17 августа 1943 года в конце битвы на Курской дуге наша 38-я дивизия вводилась в сражение под Сумами. В полку развернулся перевязочный пункт в палатке. Я пробегал мимо и услышал из нее вопль младенца. Вышла с окровавленными руками полковой врач, капитан медслужбы Людмила Ивановна Безродная и с улыбкой сообщила, что приняла роды у писаря заместителя командира полка по политической части майора Гордатия. Скрывая долго свою беременность, она так затягивала ремнем талию, что родила семимесячного. А тут уже на перевязочный пункт начали поступать и раненые с поля боя. На следующий день праведник-идеолог полка, следивший за моралью других, отправил разрешившуюся сожительницу на повозке до ближайшей железнодорожной станции, чтобы ординарец увез ее в эвакуацию до места проживания ее мамаши. Долго потом вспоминался этот случай. А ведь у «комиссара» была своя довоенная семья.
Командир полка майор М.Я. Кузминов, ставший на Днепре Героем, в послевоенные годы, поддерживая с однополчанином-замполитом связь, не раскрывал грех своего заместителя его довоенной семье. Но однажды, уже на пенсии, проезжал на машине со своей супругой приморский южный городок, где его однополчанин жил на пенсии. Оставив машину за углом, он увидел друга, опирающегося на палочку, на лавочке у своего дома. Решил разыграть. Михаил Яковлевич вкратце пересказал тот фронтовой эпизод своей жене и послал ее вперед, предложив выдать себя за ту «зазнобу». Подойдя к нему, она произнесла: «Здравствуйте товарищ Гордатий. Вы, кажется, не узнаете меня? Да, когда-то была милашкой, любимой и дорогой, а теперь чужая. А ведь дочь хочет увидеть отца». Старик испугался не на шутку и залепетал, что все «списала война» и он не намерен обсуждать этот вопрос спустя 30 лет. Понаблюдав из-за угла за завязавшейся перебранкой, подошел бывший командир и обнял однополчанина. Все стало на свои места, и страхи разоблачения греха военных лет благополучно улетучились.
Как я уже рассказывал в начале книги в декабре 1941 года, я молодым и «скороспелым» лейтенантом прибыл на передний край на реку Миус в райцентр Матвеев курган. После записи моих данных в книгу учета начальник штаба полка сказал: «Пойдешь командовать взводом пешей разведки. Твой предшественник вчера был ранен при проведении разведки боем». За ужином в хате, в которой размещался взвод, бойцы представлялись кто откуда. Землячество на войне - важное явление. Только один самый пожилой сорокалетний боец Павел Платонович Стаценко с сожалением сообщил о том, что у него земляков нет во всей дивизии, а не то что в полку. В заключение представился и я своим разведчикам. Сообщил, откуда родом. И тут выяснилось, что мы с ним не только земляки. Он знал моего отца, так как оба были «одной присяги», то есть ровесники века -1900 года рождения. На радостях он даже «пустил слезу». Об этом событии на следующий день мы сообщили в письмах: я - своей родительнице, а он - жене и другим близким.
До марта 1942 года мы каждую ночь делали попытки выкрасть «языка», но чаще приносили своих погибших или раненых, хотя были и успешные поиски. В марте я получил в командование стрелковую роту, а его по возрасту перевели в роту ПТР. Неожиданно встретились в штабе полка и очень обрадовались. Поинтересовались новостями с родины. Потом вспомнили свой разведвзвод, который сильно обновился, хату, в которой прожили зиму. И тут он поинтересовался, помню ли я хозяйку. Ей было в ту пору примерно под 60, дочери под 40 и внучке 18 лет.
Вчера он вернулся с курсов наводчиков ПТР и решил навестить наше зимнее местопребывание. Встретила его старуха радушно. Дочь и внучка были на окопных работах. Хозяйка решила угостить служивого горячими щами. А потом, порывшись в куче зерна, извлекла и спрятанную бутылку самогона из сахарной свеклы. Чокнулись, выпили, закусили. Баба предложила служивому отдохнуть на чердаке, где хранилось сено. Он согласился. Южное апрельское солнце уже хорошо прогревало, и он мигом уснул. Но вскоре услышал шорох. Это поднималась баба Ефросинья, предлагая вместе с подушкой и себя «под бочок». Рассказывая, он сильно смущался.
Я спросил: «И вы, конечно, не растерялись и «отстрелялись»?» «Выполнил все упражнения, кроме как «с колена» - не получилось. Первым вопросом к ней было: «Где ты этому ремеслу так научилась? Ведь я прожил со своей половиной более 20-ти лет и не предполагал о таких способах?» «Что там могла знать твоя Матрена в станице. А я еще в германскую войну в «заведении» в Ростове-на-Дону служила, господ офицеров ублажала... вот она откуда моя школа». Выжил в войну мой казак-земляк, окончив ее коноводом у генерала. После войны довелось пару раз встретиться на родине, и как не вспомнить тот случай?
С места переформирования бригады в дивизию в Воронежской области в нашем полку, кроме десятка медичек, были две радистки, одна стряпуха и писарь по учету безвозвратных потерь Валя, да вышеназванная «разрешившаяся», фельдшеры батальонов и санитарные инструкторы скрытно сожительствовали со своими командирами, разделяя с ними ложе в командирских землянках. Это было неизбежным явлением. 14 ноября 1943 года неожиданно в наш полк, находившийся в обороне, привезли на двух санках 14 девиц, призванных в городе Ромны Сумской области. Они пережили немецкую оккупацию родного города. Некоторые даже знали немецкий язык и напевали на трех языках (украинском, русском и немецком) «Лили Марлен» и «Розамунду». Двое из них пошли поварихой и подавальщицей на кухню комендантского взвода, а остальные - телефонистками в роту связи. Командир полка, его заместители, начальник артиллерии, начальник штаба полка принялись отбирать их себе не только по внешности, но и по доступности.
Начальник штаба даже сделал мне выговор, что при наличии трофейной пишущей машинки на ней «давит клопов» писарь штаба сержант Сашка Родичев. И тут же стал выяснять: нет ли среди девиц машинистки. Одна из них по имени Маруся (Маша) сказала, что печатала при немцах в местной управе «тильки на украиньской мови». Я вручил ей машинку, дал весьма дефицитной бумаги, и она под копирку начала печатать на украинском языке «Звищення», то есть повестки для выхода на окопные работы всех трудоспособных жительниц, которые уклонялись от этой повинности во фронтовой полосе.
Начальник штаба полка размещался отдельно от штаба на противоположной стороне улицы в хате Акима Стрельца, которого после призыва определил ездовым штабной повозки. После полуночи начальник штаба прислал своего ординарца, который доложил мне о том, что начальник прислал его за машинисткой, которую тот должен проверить на предмет ее допуска к секретной работе. Это была забота полковых контрразведчиков, но я понимал, о какой проверке будет идти речь. Утром, как я увидел при докладе ему боевого донесения, он был зол. На следующее утро остался таким же. Теперь уже ординарец тихо доложил мне, что Мария оказалась «кремнем».
А между тем мой писарь сержант Родичев после полуночи и смены с дежурства предложил проводить в хату роты связи телефонистку Инну с ярко-рыжими волосами и веснушками на щеках. Она «уважила» ухаживания молодого парня, о чем он по неопытности рассказал ординарцу нашего начальника. Тут Ершову «и сам бог повелел» вернуть несговорчивую Марию в роту связи, а Инну взять на ее место. Сначала Сашка обрадовался и принялся обучать ее машинописи, но когда вечером поступило требование начштаба доставить Инну «на переговоры», то понял всю оплошность своего откровения с ординарцем.
Трое суток шла днем и ночью «проверка» рыжей Инки. А в это время полковой портной ушивал в талии солдатскую шинель Инки, перешивал ее солдатский треух в шапку-«кубанку», а огромные валенки обменяли у жителей на маленькие «чесанки» по ее ноге. Вечером она не вошла, а «вплыла» в штаб. Три телефонистки с трубками на тесемочках у уха были шокированы увиденной подружкой. Ее близкая подруга Дуся Лурга произнесла: «Ой, Инночка, да яка жты гарнэсынька!» Дива проследовала к столу и ткнула пальцем по клавише машинки. Этого триумфа Сашка стерпеть не смог. Он заорал: «К машинке не подходить, «постельная принадлежность!» От такой неожиданности Инна отпрянула к углу у печки, но наступила на кочергу, которая рукоятью нанесла ей удар по голове, и ее шапочка оказалась на земляном полу, а сама она бросилась к покровителю с жалобой. Рано утром последовал его приказ по телефону: «Всему штабу перебраться в землянки, накануне отрытые за бугром».
Теперь у начштаба была отдельная землянка, а у меня своя с писарем и посыльными. Слышу, что меня зовет начштаба и являюсь пред его очи. Не стесняясь в выборе слов, он принялся меня ругать за поведение моего писаря. Я набрался смелости и заявил: «По этому личному вопросу разбирайтесь с ним сами».
Тогда он вызывает Родичева и ругает его за сквернословие и нападки на Инку и в заключение обещает завтра же отправить его командиром пулеметного отделения в батальон. Как писарь и чертежник, Саша Родичев был хорошо подготовлен, и вечером его по моей рекомендации взяли в штаб дивизии. А ко мне прибыл писарь из батальона. Инна теперь могла беспрепятственно посещать штаб, в котором она крутилась без всяких обязанностей, кроме одной - «ночного дежурства» под «кожухом», служившим и в землянке одеялом.
Чуть больше месяца длилась любовь моего начальника чтобы окончиться, как я уже писал, трагедией. В феврале во время Корсунь-Шевченковской битвы, штаб полка передвигался из одного населенного пункта в другой вдоль переднего края. Наш начальник штаба, не заметив передний край, проехал в село Виноград, занятое противником. Немцам достался очень ценный «язык» со множеством боевых документов и рабочей картой, а нам осталась только Инна «с икрой», которая уже в Румынии «разрешилась» дочерью и убыла к своей бабушке в родной город Ромны. После войны она вышла замуж за военного политработника, родила ему еще сына и дочь. Эта дочь Ершова закончила ВУЗ, защитилась, вышла замуж тоже за военного.
Ершову, уже после пленения, пришли приказы на звание подполковника и на орден Красного Знамени за форсирование Днепра. Все считали, что он погиб, но в Карпатах он бежал из плена и после войны вернулся к своей первой семье. Видимо, по этой причине он не приезжал на встречи однополчан, и только за год до своей кончины узнал о судьбе Инны, его и ее дочери Светланы. Инна тоже скончалась через год после того, как узнала о существовании совета ветеранов и о судьбе своего фронтового возлюбленного. Перед смертью ей хотелось увидеть фронтовых подружек, но не удалось - довольствовалась только моими снимками встреч однополчан.
Полк встал в оборону в Обуховском районе на Киевщине, не имея ни одного стрелка и пулеметчика, так как мы передали их в другие части, убывая с Букинского плацдарма на доукомплектование. Но 7 ноября освободили Киев, и нас «посадили» в оборону совсем без пехоты. Офицеры рот, подстелив соломку на снег, установили пулеметы и тем самым «обозначили» свою оборону. На следующий день получили приказ: «Офицерам полка приступить к мобилизации военнообязанного контингента из числа местных жителей», отсиживавшихся по домам с лета 1941 года, когда наши войска отходили и они попадали в окружение. Призывали их в своей одежде с лопатами. Вручали им Ружие, и они исполняли обязанности стрелков, автоматчиков и пулеметчиков. Только в небольшом селе Долина Обуховского района под Киевом полк призвал под наше Боевое Знамя более 70 человек. Через пару дней мы укомплектовали пехотой и пулеметчиками 1 -й и 2-й батальоны полностью. Служивые отрывали первую траншею, а 2-ю и 3-ю - их жены копали в ночное время.
Нас, офицеров штаба, почти каждую ночь направляли на передний край для рекогносцировки оборонительных сооружений и проверки бдительности несения боевой службы. Полковой инженер со своими саперами руководили отрывкой траншей и ходов сообщения женщинами села. Колхозницы были привычными к земляным работам и с нормой отрывки (7 погонных метров траншеи) справлялись за первую половину ночи. Потом по ходам сообщения с домашними гостинцами пробирались в первую траншею, где суженые ожидали их посещения в своих землянках. Гостинцы были домашними: «шматок» сала, кувшин самогонки из «цукровых бурякив» да кисет с нарубленным «тютюном-самосадом». Самогонка, закуска и табак были для всей землянки, а «десерт» только для своего «чоловика», по-фронтовому - на грунтовых нарах. Тех солдаток, чьи мужья воевали на других фронтах, иногда ублажали кумовья, как это хорошо показано в кинофильме «А зори здесь тихие». Помните фразу хозяйки старшины Васкова, которая произнесла такие слова: «Может, и моего суженого какая-либо приголубит на чужбине».
Я обычно выходил на контроль в полночь - после отправки боевого донесения. Перестрелка в эти часы затихала. Заходил в землянку комбата Алексея Кошелева, в которой, кроме него, размещался начальник штаба батальона Василий Николенко, младший лейтенант - начальник связи, дежурный телефонист и фельдшер батальона Лена П. Комбат обычно был уже в готовности сопровождать меня по траншее. Мы с ним были земляками и давними друзьями. Однажды я застал такой разговор командира батальона с молодым младшим лейтенантом.
- Тебе сколько лет?
- Восемнадцать, -ответил связист.
- Давно на фронте?
- Уже целую неделю. Вчера даже побывал под сильным минометным обстрелом и не задело.
- А ты хоть раз имел «дело» с женщиной или девицей?
- Откуда же, меня взяли прямо из класса - и на курсы связистов. Ничего я еще не успел.
- А вдруг прилетит гаубичный снаряд большого калибра, рванет и - прощай, молодость?
Потом обратился к фельдшеру: Лена, тебе ведь тоже престижно из юноши сделать настоящего мужика, поделись с ним опытом. Обучи. Потом добавил: «Это мой командирский приказ. Доложишь о выполнении».
Обход траншей - дело неблагодарное, особенно в дождливую погоду. От траншеи в тыл делаются ходы сообщения -длинные отводы ко второй траншее, и короткие -во взводные землянки-блиндажи. Во второй половине ночи у землянок на корточках раскуривали самокрутки служивые, чтобы огоньком не привлекать вражеских пулеметчиков и снайперов. Это был именно тот момент, когда законный муж в землянке получал свой «десерт». Нас обычно останавливали перед входом в землянку, предупреждая, что там «до чоловика жинка прийшла». И хоть эту фразу приходилось выслушивать каждую ночь, все равно комбат высказывал упрек примерно такого содержания:
- Что, зачесалось у нее за неделю? А как же те в России, которые с сорок первого бедствуют, но терпят? Все равно в карман не напасутся до конца войны.
- Це вы правду кажэтэ, товарыш комбат, - соглашались солдаты и сержанты, но жены продолжали приходить.
По возвращении перед рассветом мы застали обитателей землянки комбата спящими. Печь погасла. Комбат ругался. Потом вспомнил о приказании и спросил, почему не доложили о выполнении приказания. Лена усмехнулась и сказала, что приказание было выполнено с помехами, так как стажеру-связисту приходилось одновременно отвечать по телефону при проверках исправности линии. Конечно, опыта у него никакого, но теперь распечатался.
В ноябре 1973 года меня пригласили в это село местные власти по случаю открытия школьного музея боевой славы, посвященного 30-летию освобождения их села и почти двухмесячной обороны нашего полка на их земле. Я привез в качестве подарка музею фотомонтажи всех учтенных ветеранов полка, схемы боев, списки с адресами ветеранов и множество фотографий. С каким трепетом в душе я прошел вдоль всех траншей, от которых остались «шрамы» на скатах и выемки в местах землянок и огневых позиций орудий. Сохранилась и та хата, в которой размещался штаб. Старик со старухой уже давно ушли в мир иной. Директор восьмилетки и «голова сельрады» решили перекрыть ее заново соломой и содержать в прежнем виде, даже поставили полевой телефон и керосиновую коптилку из гильзы снаряда. Хата стала филиалом школьного музея боевой славы.
На митинге, устроенном по сему случаю, у трибуны стояли из 70-ти человек, призванных в ноябре 43-го, только восемь бывших воинов. Я был немало удивлен не только тому, .что мне надели ленту и выдали диплом Почетного гражданина этого села, но и тому, что почти все они меня узнали влицо, хотя видеться приходилось в основном ночью на окопных работах и в траншеях. Более того, они решили назвать новую улицу для молодоженов улицей 48-го стрелкового Краснознаменного Трансильванского полка. Такого же звания был удостоен и коман-дир батальона подполковник Алексей Кошелев, проживавший в Кисловодске со своей женой, медсестрой-фронтовичкой Фатьмой. Его супруга Фатьма (крымская татарка) была фельдшером в батальоне, потом начальником аптеки медса-бата, и еще с боев под Туапсе в 1942 году они связали себя семейными узами. Сам Алексей Варламович, как я писал, начинал войну сержантом с медалью «За отвагу» еще с финской. В тяжелых боях на туапсинских перевалах за боевые отличия он получил орден Красного Знамени и звание младшего лейтенанта, пройдя затем в стрелках и пулеметчиках взвод, роту и батальон, закончил войну майором с двумя орденами Красного Знамени, орденами Отечественной войны и Александра Невского. Представлялся даже на Героя за форсирование Тиссы. А вот еще одна любовь. Шура Маслова (Переварова) лейтенант, комсорг стрелкового полка. Она не раз поднимала роты в атаку, когда взводный лейтенант не мог сам оторвать от земли зеленых новобранцев. А перед ней они пасовали. Да, и она жила с полковым особистом Переваровым. Приезжала в подмосковные Химки рожать к матери, оставляла бабушке внука-младенца и свой денежный аттестат фронтового содержания на прокорм по карточкам, а сама снова возвращалась в строй.
Но вернемся в штаб - в хату бабы Улиты. Задень всех девиц переодели по-зимнему, выдав солдатские кальсоны и бязевые нижние мужские рубахи, ватные брюки, телогрейки, гимнастерки и юбки, на ноги валенки на пять размеров больше, чем положено, и шапки-ушанки из смушки да солдатские брезентовые поясные ремни. Таковы и были наряды наших «примадонн» в ту зимнюю пору. Определить, где у них талия или бюст, было невозможно, тем более найти шов на чулках, так как вместо них были байковые портянки. Даже в нетопленой хате штаба или в землянке в таком одеянии было тепло. Хуже было, когда появлялись вши - неизбежное зло пехоты, с которым бороться было нечем, так как не имелось дуста. Считалось большой удачей, если его брали как трофей у убитых немцев или у военнопленных.
Чего только не увидишь ныне на экранах телевизоров в игровых кинофильмах и на страницах красочных журналов, газет и просто репродукций и иллюстраций: девицы взывают страстно: «Бери меня, я вся твоя». Их стройные нижние конечности произрастают из-под мышек. Талию можно охватить пальцами рук, а взгляд их настолько же томный, доступный, как и расчетливый одновременно. На фронте тоже стремились к этим стандартам, но не всегда получалось.
Примерно такими же были женщины только в штабах, нои в1941,и в1945 годах в летнюю пору, когда восседали с радиостанциями или пишущими машинками на заднем сиденье «виллисов» у большого начальства, начиная с командиров корпусов и выше. Но если спуститься до полковых и батальонных штабов, медицинских рот и рот связи, да еще в зимне-весеннее время, да на дорогах, разбитых гусеницами целой танковой армии, то вид наших женщин без содрогания не вспомнить даже теперь, 57 лет спустя после Победы.
Многие невзгоды забыли ветераны, но тот наш переход в феврале 1944 года от Умани до Ботошанн в Румынии запомнился всем и навсегда, так как длился он 25 суток на дистанции 450 км боевого пути. Тогда мы забывали не только дни недели, но и где и когда ели в последний раз, ибо все кухни тогда отстали из-за взорванных мостов. Кормили нас по «бабушкину аттестату» местные сердобольные хозяйки картофелем в мундире да квашеной капустой, «бо хлиб герман забрав».
Слабому полу, несмотря на то, что даже офицеры и кавалеристы иногда носили ботинки с обмотками, выписали «чоботы». Но их на складах в конце февраля не оказалось. И пошли они, присягой подстегиваемые, через Черкасскую, Винницкую, Хмельницкую области Украины, Молдову и Румынию в валенках по грязи до колен. Мы не различали, когда кончается день и начинается ночь. Радовались, что все 25 суток ни разу не проглянуло солнце, а значит, не появлялась авиация. Иначе, как спасаться в таком распутье от разрывов бомб? Протяженность нашего марша выверена после войны точно по показаниям спидометров «икарусов», на которых мы проехали в юбилейном, 1985 году в майские дни весь этот боевой путь. Он составлял более 500 км.
Спали большей частью на ходу. Заверяю, что это вполне возможно. Нужду справляли мужчины «по-малому «также на ходу. А каково связисткам и медичкам в общей колонне на равнинной безлесной местности? Расскажу, как это сохранилось в моей памяти. Этими строками я выполняю наказ отца-командира полка, подполковника Жлудько, который говорил: «Смотри, начальник штаба, и все запоминай. Ты моложе меня на 15 лет, и расскажи потомкам о мучениях их бабушек и прабабушек на этой беспощадной войне».
Связистки и медички выходили из строя парами на несколько шагов на обочину. Одна из них раздвигала в стороны полы шинели, как бы «маскируя» подружку. А другая снимала ремень и надевала его на шею, иначе он утонул бы в грязи, расстегивала шинель, потом телогрейку, за нею ватные брюки, кальсоны и старалась не попасть в раструбы голенищ валенок. Потом, в обратной последовательности все застегивалось, и они менялись местами.
Первоначально глуповатые мужчины подавали голос воздушной опасности: «Воздух!» или «Рама!» - означавшие известный самолет-разведчик, но через день отбросили эти плоские шутки. А ведь, кроме того, у женщин были и свои, чисто женские заботы, а марш продолжался месяц. Вряд ли кто в колоннах вспомнил за этот марш, к какому он принадлежит полу, а не то что подумал о сексе и каким способом его лучше провести.
Эту историю из серии «хоть плачь, хоть смейся» рассказал однажды в 1969 году в узком кругу мой сослуживец в день его рождения за праздничным застольем. Речь зашла о любви и сексе на войне. В 1943 году во время форсирования Днепра он был ранен в предплечье. Был он в должности командира отделения во взводе пешей разведки в звании сержанта, когда отправили его во фронтовой госпиталь. Здесь ему сделали «самолет» - приспособление, посредством которого взятый в гипс перелом кости предплечья должен находиться на уровне плеча с опорой на подреберье. Подобное сооружение затрудняло движения раненого до полного сращивания кости и снятия гипса. С таким «крылом» невозможно и мечтать о сексе, но очень уж хотелось, да и предварительная договоренность с молодой санитаркой уже была.
Встретились в бельевой каптерке за полночь, целовались, обнимались, а когда дошло до самого главного, то в ее трусиках оказалась не резинка, весьма дефицитная в войну, а обычная тесьма, завязанная прочным узлом. Партнерша сама не предпринимала действий к устранению преграды, а у него правая рука была занята удержанием возлюбленной за талию, чтобы не убежала. Вот и решил наш сержант для снятия трусов у не имевшей еще опыта молодушки вместо больной левой руки использовать одну из своих нижних конечностей. Зацепив злополучную тесьму большим пальцем правой ступни, он сделал рывок вниз, позабыв, что уже с год не стриг ногти на ногах, которые загнулись вниз, как когти у льва, и он распорол ей кожу на животе от пупка и до «хохолка». Увидев кровь, пострадавшая вскрикнула. На помощь ей явился здоровенный санитар. Увидев кровь, он избил беззащитного страдальца, который не мог ни обороняться, ни тем более нападать. О происшествии утром знал весь госпиталь. Начальник пообещал виновнику в лучшем случае штрафбат за нарушение режима и насилие. Разведчику роль штрафника показалась даже милостью, поскольку насмешки и позор он переносил с большим страданием, чем рану, и не показывался из палаты.
Через сутки в госпитале появился Член Военного совета армии, что вызвало переполоху начальства. Генерал-майор поинтересовался состоянием здоровья виновника этого происшествия и проследовал к нему в палату. Зачитал Указ Президиума Верховного Совета СССР и прикрепил к его байковому халату звезду Героя и орден Ленина. Жестом остановил его, готового «рявкнуть» ответное слово, и зачитал еще приказ командира полка о награждении по первичному представлению в полку медалью «За отвагу». Таков был, как я писал, диапазон наград за одно и то же отличие. Позднее сержант был пожалован приказом по армии и орденом Красного Знамени. Начальник и замполит госпиталя стояли по стойке «смирно». Зазноба тоже пришла поздравить, и после снятия гипса была у них бурная, счастливая ночь в той же бельевой с воспоминанием пережитых неудач и благополучным завершением той истории. Кстати, этот однополчанин и мой коллега по службе гордился не самим высшим его боевым отличием, а тем, что он один Герой на 1 миллион 200 тысяч молдаван, и хотя его фамилия заканчивалась на «ко», но мать все же была молдаванкой. Его спокойная супруга на этот рассказ реагировала с усмешкой и без ревности, а он сам, видя такое ее безразличие, в сердцах добавил, что если бы она «этим» зарабатывала себе на жизнь, то давно бы умерла от голода.
О последствиях фронтовой любви лучше всех знала младший врач полкового медпункта Людмила Ивановна Безродная. Она в меру возможностей «помогала» избавляться однополчанкам от последствий советами и прямым вмешательством. Она была на семь-восемь лет старше девчат и прекрасно владела своей профессией. Кроме того, она по интеллекту превосходила даже врачей медицинского санитарного батальона, прекрасно знала поэзию и вообще литературу, хотя это для медика было и не самым главным на фронте. На протяжении года службы в этом полку мне ни разу даже не пришлось побывать в этом учреждении, поскольку старший врач полка капитан Петр Иванович Шлома почти всегда находился в штабе, организуя эвакуацию раненых и больных с поля боя, транспортировку их до медсанбата и полевых госпиталей. Медсанроту я чаще всего мог видеть только в походной колонне, так как всегда занимался построениями полка для марша. Да и они знали меня только по должности. Связистки у меня всегда были на виду, но только по своим обязанностям. По возможности я всегда оказывал им внимание во время длительных маршей, иногда подсаживая на время на повозки, старался удобнее их разместить в землянках в ненастную погоду.
Только 20 лет спустя после Победы, когда впервые собрались однополчане 48-го полка на свою первую встречу в Краснодаре, мы с Людмилой Ивановной выяснили, что являемся земляками (она родилась в городе Черкесске, а я в одной из станиц этой автономии), и о незнании этого здорово пожалели. Потом откликнулись большинство ветеранов полка, с которыми и началась поддерживаться переписка. Они стали приезжать на встречи. Никто из нас ничего не знал о судьбе последнего начальника штаба полка капитана Сергея Макаревича. В Архиве МО мне удалось узнать о месте его рождения на Украине, и я написал туда «Красным следопытам» в местную школу. Вскоре получил два письма: одно от школьников, а второе от самого Макаревича.
Он очень обрадовался тому, что его пригласили на встречу в Краснодар родные его однополчане. Об этом я сообщил Антонине Денисовне, в доме которой и проходили наши встречи. Наша милейшая Тося впервые разразилась упреками в мой адрес, и оказалось, что я не знал о том, что у Людмилы Ивановны есть взрослая дочь от Макаревича и даже внучка, студентка ВУЗа. Я оказался в неудобном положении со своей инициативой. Написал об этом с извинениями в Кривой Рог Безродной, но она в своем письме успокоила меня такими словами из стихотворения Роберта Рождественского: «Встретились два одиночества, развели у дороги костер, но костру разгораться не хочется, вот и весь разговор...»
Их встреча через 30 лет состоялась 9 мая за праздничным столом. Она была светлой и радостной, без взаимных упреков. Она показала ему фотографию дочери и внучки, а он - своих близких в Киеве. Таких встреч в практике нашего ветеранства бывало немало.'Правда, именно по этой причине небольшая часть ветеранов не посещала наши сборы, вполне осознанно лишив себя радости общения с самыми близкими друзьями молодости и грозных дней войны в матушке-пехоте. Нет уже в живых ни ее, ни его. Ушли в мир иной все 15 жителей кубанской столицы, служившие в нашем полку. Вечная память им!
Выше я рассказал о том, что войну мне довелось завершить под Веной в непривычной для меня после окончания курсов обстановке - офицером оперативного отдела штаба 46-й армии. В полевом управлении армии оказалось гораздо больше женского пола, чем во всей дивизии. Видимо, уже за рубежом всех их перевели из разряда военнообязанных в штат вольнонаемных, благо одеваться им уже было во что. Наряды они меняли по два раза за день, макияж наводили самый яркий и безвкусный. Комплименты капитанам и майорам отпускали самые недвусмысленные, так как их бывшие покровители в более высоких чинах вдруг вспомнили, что у них есть где-то свои семьи. Теперь у всех покинутых оставался единственный аргумент: заманить в мужья трофеями. Они таинственно перечисляли, сколько увозят домой костюмов, платьев, пальто, ковров, аккордеонов, радиоприемников, часов, шуб и посуды. Но в то время и это мало прельщало молодых капитанов.
Интересно вспомнить и о том, как жила в войну Москва. Здесь тоже ощущался большой дефицит мужчин. Москвички, как я уже писал, заранее закупали билеты в театры и ожидали с ними недалеко от входа, предлагая один «лишний» билетик именно военным - предпочтительнее всего майору или капитану. Знакомились уже в зрительном зале, а еще ближе на квартирах. Для офицеров-резервистов самыми предпочтительными бывали доноры крови, которые снабжались самым калорийным пайком. За ними шли продавщицы продовольственных магазинов, повара, официантки. Кроме питания, резервисты и обогревались под бочком у своих случайных возлюбленных, так как в наших общежитиях температура в морозные дни не превышала двух-трех градусов выше нуля. Питание резервистов в тылу было примерно таким же, как и в Бухенвальде для военнопленных.
Во фронтовой полосе, когда служивому удавалось свести знакомство с молодушкой, те тоже ожидали уверений в «любви до гроба» или хотя бы уверений, что еще неженатый. Так, одна из украинок долго выпытывала этот секрету майора, который уверял ее, что он еще холостяк, и она решила поверить. Когда провела с ним бурную ночь, то сразу усомнилась, выразив это такими словами: «Ох, дядько-дядько, як вы гарно цэ дило робытэ, мабудь вы всэж-таки женати».
Напрасно держали в тайне
Ю. И. МУХИН. Этот рассказ Александра Захаровича был опубликован в газете «Дуэль» и реакция на него была неоднозначной. Фронтовик, разведчик 11-й гвардейской стрелковой дивизии, ныне писатель Н.К. Дружинин написал злое письмо, в котором, приведя примеры из своего фронтового быта, назвал Лебединцева «чавкающим быдлом», которое из-за нездорового интереса к сексу компрометирует как наше офицерство, так и женщин. Целомудренность, которой Николай Константинович Дружинин придерживался и на фронте, и в мирной жизни, вызывает уважение, но в своей оценке этой части воспоминаний Александра Захаровича он все же не прав. Одно дело иметь свою позицию, но навязывать ее другим? Кроме того, какую бы ты лично позицию ни занимал, но если ты начальник, то обязан знать все, что может помешать работе твоего коллектива либо вызвать раздоры в нем. Тогда я ответил Николаю Константиновичу примерно следующим образом.
У Лебединцева, Николай Константинович, не было таких прекрасных командиров, как у вас. Вас неделями готовили к поиску, а его, выпускника пехотного училища, еще ни разу не бывшего на фронте, в ночь прибытия послали за «языком», даже не сориентировав на местности. И мне, к примеру, очень важно, что Лебединцев, в отличие от писателей, не малюет с офицеров лубочных картинок, а описывает их такими, какими они были на самом деле. Со всеми их качествами. Вы, писатели, обманывали советский народ, а Лебединцев предупреждает. А предупрежден — значит вооружен.
Вы убеждены, что наши офицеры честны и доблестны, что жизнь положат за Родину, а о том, что у многих офицеров в голове только бабы и бабки, шептали между собой так, чтобы народ не слышал. В результате через 40 лет в армии первых выдавили вторые и на Всеармейском совещании в январе 1992 года несколько честных майоров не смогли призвать к исполнению присяги толпу трусливых и подлых погононосителей.
Вы, писатели, требовали от «чавкающего» быдла высокой нравственности, а какие жизненные вопросы этого быдла вы решили своими требованиями? Вот вы абсолютно справедливо пишете, что война велась за будущее наших детей. Каких? На фронте гибли в основном молодые мужчины, и миллионы молодых женщин остались не только без пары, но и без детей. Вас, писателей, это когда-нибудь трогало? Так, повторю, за каких детей гибли солдаты — за тех, которые не могли родиться из-за отсутствия у женщины пары? Среди моих сверстников уже не было военных сирот, но было много (я помню троих) таких, у которых матери вообще никогда не имели мужей. Помню, после гибели моей матери я вечерами дожидался отца у соседей, в том числе и у одной такой женщины с сыном. Как я понимаю, она была не очень красива, но если бы не война, то ведь наверняка бы вышла замуж. Кстати, она была на фронте санитаркой, и однажды в бою, перевязывая нашего солдата, убила наткнувшегося на них немца. Она с ужасом вспоминала, как это страшно — убить человека, А я не понимал ее, ведь в кино немцев убивали так легко.
Так вот, как я понимаю, для вас эта женщина — развратница, раз у нее сын без мужа, а тот, кто сделал ей ребенка, — негодяй. Между тем я не помню, чтобы у нас в районе кто-нибудь хоть слово плохое сказал этим женщинам или их детям, я и слов «незаконнорожденный» или «байстрюк», которые встречал в книгах, долго не понимал. Люди — не писатели, они как-то чувствовали, что мирная жизнь и война — это разные жизни с разными законами и моралью. То, что недопустимо в мирной жизни, практически не имеет альтернативы во время войны. Но какого советского писателя трогала эта тема? Фи, какой разврат! А наши родители через школьный родительский комитет сбрасывались деньгами в помощь этим «развратницам» и их детям. И ведь никто из них не дал бы и копейки в пользу бездельной суки Анны Карениной, о судьбе которой на уроках литературы по предписаниям моралистов и «инженеров человеческих душ» нам, школьникам, предлагалось грустить. А как же: Анна Каренина и Вронский — это жертвы царского строя, а те, о ком осмелился написать Лебединцев, — это «чавкающее» быдло, развратники!
Простите, Николай Константинович, но вы, писатели, наше нравственное воспитание довели до идиотизма. К нам на завод пришел новый директор, и когда он решил аварийные вопросы, то принялся за заводские туалеты и, в частности, потребовал установить во всех женских туалетах биде. Я, будучи уже начальником цеха с наверное более чем 70% женщин, не знал толком, что это такое и зачем оно. Мой опыт ограничивался студенческой пьянкой в гостинице «Интурист», где я единственный раз видел эту штуку и принял ее за унитаз для малых нужд и еще удивлялся, как глупо там устроен смыв. Но когда тебя в ряду других начальников еженедельно дерет директор за срыв установленных им сроков установки биде, это не очень приятно, и я тогда своим подчиненным начальницам высказал мысль, что директор добивается дешевой популярности. На что старшая из них отрезала: «Это очень удобно», — и я предпочел со своим мнением заткнуться и побыстрее приказ директора выполнить. Когда ты отвечаешь за подчиненных тебе женщин, то обязан знать обо всем, что им мешает жить, и устранять это. Вам, писателям, эти вопросы «западло», но почему вы Лебединцеву не даете о них сказать? Или у нас в армии женщин уже никогда не будет?
Чего мы добиваемся, когда глухо молчим о естественных делах, которые моралисты считают «неприличными»? Вот, к примеру, известный советский диверсант Второй мировой войны И. Г. Старинов пишет, казалось бы, на абсолютно профессиональную тему: «Теперь задача состояла в том, чтобы предохранить терочные воспламенители и самодельный аммонал от отсыревания на время следования группы в тыл врага. Но выход и тут был найден, хотя наше новое требование повергло провизора рославльской аптеки в замешательство. Впрочем, провизор не подвел и на этот раз». И все. Вы поняли, чем Старинов предохранил аммонал от отсыревания? Почему он прямо не написал, что расфасовал его в презервативы? Да потому, что сразу же бы нашлись писатели, которые бы вспомнили, что мужик перед смертью обязательно чавкнет. И Старинову хотелось выглядеть «культурным».
Во время войны, Николай Константинович, в СССР шинели надевали 34 млн человек. Откуда было взять 34 млн таких, как вы? И если бы не моралисты-писатели, то можно было бы еще до войны подумать и о том, как защитить этих людей, шедших защищать Родину не только он вражеских пуль, но и от болезней. Вот ваш коллега Ст. Куняев записывает воспоминания своей матери: «2 января 1944 года я начала работать хирургом в эвакогоспитале «14—19». Уходила в 8 утра, а возвращалась в 12 ночи. Ты рос как в поле трава, и потому однажды случилась с тобой беда. Мне позвонили и сказали, что Стасик попал под машину. Оказывается, ты катался на коньках по улице, держась за бампер автомобиля, а когда тот подпрыгнул, тебе бампером раздробило переносицу, и хорошо рядом был венерический госпиталь для военных — тебя сразу оттащили туда, остановили кровотечение, но несколько дней ты был без сознания. Мы боялись, что у тебя перелом основания черепа, но обошлось».
А ведь если бы с начала войны плюнули на записных моралистов и выдали каждому солдату комплект презервативов, то ими можно было бы не только предохранять документы от сырости, как это делали американцы во Вьетнаме, но и защитить тех фронтовых товарищей, которым уж очень было невмочь. Да, они слабы, но они твои боевые товарищи, и это главное. А тогдашние моралисты предпочли иметь госпиталя для венбольных, так, видите ли, нравственней.
У меня в цехе работал один парень уже таких лет, что пора жениться, но он с женщинами не встречался, и было видно, что он их боится. Надо думать, что при первом опыте какая-то дура сильно его унизила и он стал психическим импотентом. Товарищи по работе его сначала подначивали, но он воспринимал все очень болезненно и стал всех сторониться. Тогда они решили ему помочь, но делали это слишком явно: подговаривали подходящих женщин ему помочь, но он это видел и его паника только возрастала — он даже во всяких совместных сабантуйчиках перестал участвовать. Ходил по вечерам в кино, читал, слава богу, не пил. И парень был здоровенный, штангист, а мы уже видели судьбу закоренелых холостяков — жалкое, надо сказать, зрелище.
И вот мы с парторгом, доморощенные сексопатологи, стали разрабатывать план операции. Решили, что нужно найти женщину (девушки уж явно не подходили) не только незамужнюю, но и умную, тактичную и совершенно постороннюю, чтобы он ни о чем не догадался. Свести их якобы случайно и не на гульке. Ее проинструктировать, чтобы она время от времени просила его помочь в какой-нибудь мужской работе и таким образом встречаться, а когда он начнет предпринимать попытки, то ни в коем случае сразу не соглашаться, говорить, что ей это не нужно, что ей и так хорошо, короче, успокоить его и разжечь. Парторг занялся осуществлением этого плана и добился успеха. За давностью лет я уже не помню, на ком женился объект нашего развратного плана — на той же женщине или на другой, но женился. И вот помню, спустя уже много лет, собираемся на демонстрацию. И идет он: слева жена с ребенком за руку, на его правой руке второй, сам он смотрит всем в глаза, шутит, никого не боится — совсем другое дело!
А ведь я, Николай Константинович, занимался в этой истории тем же, чем и комбат из рассказа Лебединцева, ~ сводничеством. Правда, у него была другая цель, но ведь была война. Да, любовь — это очень хорошо, но ведь от того, что этот лейтенант был бы убит девственником, лучше стало бы только моралистам. Почему-то. И у меня, к примеру, нет ни малейшего презрения ни к единой женщине в рассказе Лебединцева.
Даже к «рыжей Инке». Да, ее подруга, отвергшая домогательства начштаба, заслуживает искреннего уважения, но ведь не Инка виновата, а этот негодяй. И его пыл надо было охладить в штрафном батальоне. Ведь это же был не единичный случай и даже не вопиющий.
Хочу процитировать полностью докладную записку начальника Особого отдела НКВД Волховского фронта майора госбезопасности Мельникова от 10 марта 1942 года на имя члена ГКО т. Маленкова «О морально-бытовом разложении комполсостава частей и соединений 59-й армии»: «За последнее время в частях 59-й армии со стороны отдельных военнослужащих участились случаи морально-бытового разложения. Зачастую, используя свое служебное положение, командиры склоняют женский персонал к половому разврату, здесь же, в присутствии посторонних, решают боевые задачи.
Отдельные командиры и комиссары частей, увлекаясь женщинами, систематически пьянствуют. В ходе боевых операций вместо руководства боем отлеживаются в блиндажах. Так, заместитель начальника инженерного отдела штаба 59-й армии — Герой Советского Союза майор Коровин и работник Политотдела армии старший батальонный комиссар Никулин 26 февраля в нетрезвом состоянии зашли в столовую «Военторга». КОРОВИН без всякого основания, обнажив револьвер, потребовал от начальника «Военторга» колбасы, варенья и других продуктов. Получив варенье, он бросил стакан с этим вареньем на пол, ругаясь площадной бранью, отдал распоряжение своему адъютанту расставить по углам столовой мины.
КОРОВИН открыто, на глазах у бойцов, сожитель-^ ствует с машинисткой штаба армии ПРИ СОВА ТЬЕВОЙ Галиной и вместе с ней ходит в баню. Все это стало достоянием подчиненных.
28 февраля старший батальонный комиссар НИКУЛИН у КОРОВИНА напился пьяным, придя в Политотдел армии, разбросал на полу партийные документы. Начальник штаба артиллерийского управления 59-й армии полковник САМОЙЛОВ увлекся машинисткой артуправления ТУГА РИНОВОЙ Капитолиной, чем скомпрометировал себя в лице сотрудников артуправления. В любовной записке на имя ТУГАРИНОВОЙ САМОЙЛОВ пишет: «Капочка! Если ты не хочешь нарушать нашей дружбы, откажись, что ты сказала сегодня — больше кушать со мной не будешь. Я сильно этим огорчен, ты меня обижаешь незаслуженно. Делаю я все для тебя из дружеских и благих намерений. Ты мне нравишься, я к тебе привык, если не сказать большего. Фима». Эта записка стала достоянием сотрудников артуправления.
Комиссар 430 гаубичного артполка Резерва Главного Командования батальонный комиссар ФРИДРИК держит у себя в полку в качестве санинструктора днепропетровскую артистку БУЛДАКОВУ, хотя она никакого медицинского образования не имеет. БУЛДАКОВА проживает в одной машине с ФРИДРИК. Бойцы, командиры и политработники называют БУЛДАКОВУ «личным адъютантом комиссара полка».
Командир отдельной кабелъно-шестовойроты связи лейтенант ПЛЮСИН сожительствует с военфельдшером Соней. Военком 129 отдельной телеграфно-эксплуатационной роты связи АВТУХОВ, сожительствуя с военфельдшером роты САКИСИНОЙ Полиной, не отпускает ее в роту для обслуживания бойцов, работающих на линии, вызывая этим смешки и возмущение со стороны личного состава.
Начальник обозно-вещевой службы 1249 стрелкового полка 377 стрелковой дивизии ЕФИМОВ Александр Егорович сожительствует с гражданкой д. Кипрово МИХАЙЛОВОЙ Е. Н. Последняя, по имеющимся данным, во время пребывания немцев в Кипрово сожительствовала с немецкими офицерами.
Комиссар 1240 стрелкового полка 372 стрелковой дивизии батальонный комиссар САМОЙЛОВ имеет интимную связь с комсомолкой военфельдшером ПЕТУХОВОЙ. Используя свое служебное положение, САМОЙЛОВ взял ПЕТУХОВУ к себе на командный пункт из ПМП в качестве медработника, где и сожительствует с ней. Во избежание наказания за свои действия САМОЙЛОВ объявил перед общественностью полка о том, что ПЕТУХОВА является его женой, в то время как у него имеются жена и трое детей. После того как САМОЙЛОВ связался с ПЕТУХОВОЙ, в полку значительно ослабла политработа и снизилась дисциплина личного состава.
Комиссар санитарного батальона 372 стрелковой дивизии Чернышев сожительствует с подчиненной ему медсестрой ОКОРЯДЧЕНКО, которую без всякого основания пытался представить к правительственной награде. В результате бездеятельности начальника санитарной службы 372 стрелковой дивизии ГОЛЫШ ЕВА дисциплина среди военнослужащих санчасти ослабла. Работники пьянствуют и в половом отношении развратничают.
Аналогичное положение и в батальоне связи 372 стрелковой дивизии, где телефонистки ведут себя распущенно. В результате командиры СМИРНОВ, НОРОНОВ и командир ЛАРИН сожительствуют с ними без стеснения. Начальник связи штаба 372 стрелковой дивизии подполковник ТИМОШЕНОК, исключенный из ВКП(б), 25 февраля в нетрезвом состоянии, склоняя к сожительству телефонистку МАНЦЕВУв присутствии бойцов приказывал ей лечь с ним спать. 26 февраля ТИМОШЕНОК, будучи пьян, отказывался подписать секретный документ, адресованный в штаб 59-й армии, о состоянии связи в дивизии, приказал его подписать своему адъютанту.
28 февраля с. г. начальник 6 отдела армии капитан ЯНОВСКИЙ, будучи пьян, поднял бесцельную стрельбу из пистолета. В присутствии военнослужащих высказывал настроение о самоубийстве.
Перечисленные факты распущенности, пьянства и морального разложения в 372 стрелковой дивизии известны командиру дивизии подполковнику ХОРОШ ЕВУ и комиссару ЗАЙЦЕВУ, которые не только не принимают мер борьбы с этим явлением, а наоборот, сами стали на путь сожительства и разложения. 23 февраля ХОРОШЕВ и ЗАЙЦЕВ под предлогом проявления «заботы» пригласили к себе девушек-радисток. Радистка АНУРОВА, с которой спал ХОРОШЕВ, должна была с 2-х часов идти на дежурство, однако ХОРОШЕВ не отпустил ее, заявив: «Не ходи на дежурство, пусть назначат другого человека, об этом я сам скажу вашему начальству».
1 марта ХОРОШЕВ и ЗАЙЦЕВ провели всю ночь в машине радиоузла с девушкйми-радистками.
Командир 658 отдельного саперного батальона старший лейтенант Сергеев 24 февраля вызвал к себе в землянку помощника командира батальона младшего лейтенанта КОЧЕТКОВА, начальника снабжения БАЛОМОШИНА, старшего адъютанта НЕВЕРОВИЧ, начальника артснаб-жения АКУЛИНИНА и начальника артиллерийских мастерских МАКАРОВА, приказал принести водку для групповой попойки, которая продолжалась двое суток.
27 и 28 февраля с. г. в районе деревни Моски СЕРГЕЕВ снова организовал пьянку, в которой принимали участие ВЕРЕТЕННИКОВ, КОЧЕТКОВ, БАЛОМОШИН и военфелъдшер ТОРОПОВ. Кроме того, СЕРГЕЕВ сожительствуетс военфельдшером ТЕРЕХОВОЙ. Характерно отметить, что все эти факты бытового разложения происходят на глазах у подчиненных. Комиссар батальона ДУРНОВЦЕВ, зная об этом, никаких мер к устранению безобразий не принимает.
Начальник санслужбы 942 артиллерийского полка 374 стрелковой дивизии военврач 3-горанга БЕЛОГЛАЗОВ, в нетрезвом состоянии зашел в операционную палатку, вызвал к себе санинструктора УЛАНОВУ, где и пытался ее использовать. Когда УЛАНОВА оттолкнула его от себя, последний с возмущением выхватил пистолет и произвел несколько выстрелов в землю. Здесь же БЕЛОГЛАЗОВ был ранен в ногу (очевидно, одна из выпущенных военврачом пуль дала неудачный рикошет) и направлен в госпиталь. Ведется расследование.
Командир 1249 стрелкового полка 377 стрелковой дивизии майор ШВАГИРЕВ систематически пьянствует со своим помощником по хозчасти САВИЧЕВЫМ. Вызвал в полк свою жену, которую оформил на должность военфельдшера полка. 19 февраля ШВАГИРЕВ, будучи в нетрезвом состоянии, площадною бранью отругали три раза ударил по лицу политрука НОСОВА. ШВАГИРЕВ в пьяном состоянии собрал весь командный состав полка, силами которого приказал взять ДЗОТ противника. Вмешательством Особого отдела комначсостав в бой введен не был.
26 февраля ШВАГИРЕВ, напившись пьяным, учинил дебош со своей женой, в которую произвел несколько выстрелов, в нее не попал. По делу ШВАГИРЕВА проводим расследование.
Командир 378 стрелковой дивизии полковник ДОРОФЕЕВ и комиссар дивизии КОРНЫШЕВ систематически пьянствуют й сожительствуют с женщинами. 8 января ДОРОФЕЕВ и КОНЫШЕВ пригласили к себе зубного врача и медфельдшера ЛЕВАНОВУ. Указанные женщины пьянствовали и ночевали с ними двое суток. Будучи выпивши, ДОРОФЕЕВ заявил командирам: «Здеш-
ние женщины проститутки, их нужно использовать, t вы, командиры, не теряйте этого случая».
5 февраля во время наступления дивизии, на командный пункт выехал начальник штаба и комиссар дивизии ДОРОФЕЕВ же вызвал к себе в блиндаж девушку-военфельдшера и пропьянствовал с ней четверо суток. Свой невыезд на командный пункт мотивировал болезнью.
Комначсостав в беседах между собой говорит: «Ну как там наше пьяное командование, что решило?..» в момент выполнения боевой задачи частями дивизии по овладению д. Остров ДОРОФЕЕВ, КОРИШЕВ и начальник штаба АКСЕЛЬРОД на протяжении трех суток пьянствовали, не выходя из блиндажей.
Подобные факты морально-бытового разложения комначсостава в частях 59-й армии не единичны. По нашей информации, командиры и комиссары частей и соединений мер к устранению подобных явлений не принимают так как сами являются виновниками этого. О фактах морально-бытового разложения отдельных командиров и политработников частей 59-й армии неоднократно информирован Военный совет армии. Однако мер пресеченю творящихся в частях безобразий не принял».
Описанное выше — проблема? Да! Тогда почему мы с ней ничего не знали? А ведь следовало знать, и на будущее надо знать о таких проблемах. И Лебединцев об этом пишет. И пишет в очень правильном тоне - так, как обе всем этом говорили не моралисты, а реальные «массовые» мужики.
А вот это уже надо знать и женщинам, чтобы, попав в среду мужиков, не сильно обольщаться и знать что принципиальность в вопросах секса себя оправдывает в глазах мужчин, чтобы они об этом на досуге между собой не болтали. Как бы они ни славили твою свободу и податливость, а потом будут зло иронизировать, что ты «с икрой».
Я помню вашу обстоятельную книгу, Николай Константинович, об обороне Могилева — о героической странице войны, почему-то незаслуженно забытой. Вам есть с чем писать, и вы умеете это делать. Но оглянитесь вокруг, сколько у нас писателей, которые ничего, кроме траханья, не знают, и пишут только об этом то прямо, то маскируя под любовь. От такого постоянного толчения воды в любовной ступе тошнит. Это одна сторона медали. Но, с другой стороны, половая жизнь — часть нашей жизни. Ведь только с годами, да и то если хватит ума, понимаешь, что это далеко не главная часть, но часть. Как же можно писать жизнь без одной ее части, что же ты тогда в жизни поймешь?
И как можно управлять жизнью, игнорируя подобные вопросы полностью? Нельзя ставить половую жизнь во главу угла, как это делается сегодня, — это идиотизм. Но и делать вид, что такой жизни не существует, что все люди испытывают потребность только в возвышенной любви и равнодушны к половой, — это такой же идиотизм. Вопросом половой жизни нужно управлять, и управлять так, чтобы люди становились лучше и с помощью «этого». Но чтобы вопросом управлять, о вопросе все надо знать. И Лебединцев кусочек этих знаний дал: он написал не о киношном, а о живом солдатском обществе, очень несовершенном по вине командиров, но со всеми его положительными и отрицательными сторонами.