В 1993 г. в издательстве «Наука» вышла книга «Население Советского Союза. 1922—1991». Это изложение динамики демографических процессов в нашей стране. В главе 11 даны три варианта прогноза на 2000 г. — «оптимистический», «пессимистический» и «демографическая катастрофа». Последний вариант считался маловероятным.

Оптимистическим был и прогноз ООН для СССР. В докладе «World Poрulation Prosрects. 1988» продолжительность жизни в 2005—2009 гг. должна была составлять у нас 70,4 года для мужчин и 78,2 года для женщин.

Что же авторы обозначили термином «катастрофа»? Снижение ожидаемой продолжительности жизни мужчин горожан в 1995 г. до 63,1 года (с 65,4 года в 1988 г.). А что же произошло на самом деле? Уже в 1994 г. этот показатель упал до 57,9 лет!

На 4,2 года жизни ниже того, что считалось катастрофой. Это случилось всего за два с половиной года после написания книги — но такая ситуация даже в воображении не могла привидеться демографам. Так что катастрофа — научное и подтвержденное опытом определение нашего состояния.

В упомянутой книге демографы в прогнозе «демографическая катастрофа» считали, что рождаемость в городе упадет с 15,4 (на 1 тыс. населения) в 1988 г. до 10,8 в 1995 г. На деле же она упала до 8,6!

Ряд российских демографов отвергают тезис о демографической катастрофе в России на основании того, что и на Западе наблюдается спад рождаемости. Они считают, что низкая рождаемость — признак «высокого уровня жизни», и этот признак Россия в ходе реформы уже приобрела. В целом с этим согласиться нельзя. На Западе наблюдается плавный спад рождаемости, а в России динамика рождаемости обнаруживает разрыв непрерывности — резкий обвал, вызванный быстрыми кардинальными изменениями жизнеустройства.

Тем не менее необходимо осмыслить опыт Запада, ибо в реформировании России у Запада заимствовано очень многое, причем гораздо более фундаментальное, нежели «высокий уровень жизни». Придание этому фактору статуса причины сокращения рождаемости не имеет оснований. Между ними существует корреляция, но причинно следственной связи нет. Правильнее рассуждать так: в ходе реформ мы переняли у Запада нечто такое, что привело к падению рождаемости. Это — общее предположение, и в этом смысле наша демографическая ситуация может иметь общие с Западом причины.

Демография регистрирует убыль коренного населения в развитых странах Запада по причине резкого сокращения рождаемости. Рождаемость в Европе снизилась до отметки 1,34 ребенка на женщину. В некоторых странах Европы, в частности, в Италии уровень рождаемости составил 1,1. Уровень рождаемости, необходимый для простого воспроизводства населения, составляет 2,1 рождения на женщину.

В прессе можно прочитать такие прогнозы: «Европа исчезает как социокультурный организм, к 2050 г. она сократится на 100 млн. человек» (без учета иммиграции — на 120 млн.)». Все страны Запада пытаются восполнить спад рождаемости замещающей миграцией — «импортом людей». Европейский рекорд держит Швейцария, где каждый пятый житель — иностранец. В ФРГ живет 10 млн. турок, но, по расчетам демографов ООН, к 2050 г. население страны сократится с 82 до 58,8 млн. человек.

Поскольку на Западе, в общем, достигнут высокий уровень личного благосостояния («потребления»), а в бедных странах семьи охотно производят новую жизнь и радуются детям даже впроголодь, становится чуть ли не общепризнанным вывод, что материальное благополучие подавляет материнский «инстинкт». И кажется даже благоразумным решением, что женщина стала откладывать материнство на более поздний возраст или вовсе отказываться от рождения детей.

В общем, этот ход рассуждений неверен. Известно, например, что население богатых исламских стран (Саудовской Аравии и т.п.) вовсе не следует примеру Запада. Более того, и на самом Западе богатое меньшинство вовсе не собирается «вымирать» — многодетные семьи там обычное дело.

Утрата «материнского инстинкта» — болезнь именно среднего класса буржуазного общества. И болезнь эта является болезнью духа, не предопределяемой непосредственно уровнем материального благосостояния. Эта болезнь среднего класса в ходе вестернизации распространяется и среди тех слоев населения бедных стран, которые возомнили себя средним классом и приняли его мировоззренческие установки — даже если по западным меркам их можно было бы причислить к бедноте.

Средний класс — основа буржуазного общества, генератор и носитель «духа капитализма». Богатое меньшинство приобрело характер сословия, почти аристократии, оно утратило «буржуазность». Важная черта мироощущения среднего класса — антропологический пессимизм. Это — неверие в человека, в его благое предназначение.

Мы видим, что этот пессимистический духовный фон жизни на Западе стараются подавить различными способами. Иногда этому способствуют периоды процветания, иногда, наоборот, кризисы и даже бедствия типа войн. Иногда массу людей увлекают приступы фанатизма, как во времена фашизма, в благополучное время — сексуальные революции или приступы потребительской лихорадки. Но за всем этим мы видим проявление антропологического пессимизма, которое выражается в неприязни к живым структурам, к зарождению и пестованию жизни. И напротив, тягу к разрушению или хотя бы к зрелищу и вообще образу разрушения, что красноречиво отразилось в культуре (кино, телевидение, музыка, мода).

Известно, что православное общинное мироощущение было жизнерадостным. Оно было наполнено верой в лучшее будущее. Важно наблюдение А.В. Чаянова: в русском крестьянстве совершенно не было мальтузианства, запрета на «размножение бедных», а в сознании крестьянства Франции оно было очень сильно. Еще более жизнерадостным было космическое чувство советского человека — мы именно обладали «уверенностью в завтрашнем дне», что никак не сводилось к сытости.

Исследователь фашизма Л. Люкс пишет по этому поводу:
«Коммунисты не поняли европейского пессимизма, они считали его явлением, присущим одной лишь буржуазии... Теоретики Коминтерна закрывали глаза на то, что европейский пролетариат был охвачен пессимизмом почти в такой же мере, как и все другие слои общества. Ошибочная оценка европейского пессимизма большевистской идеологией коренилась как в марксистской, так и в национально русской традиции».

На короткий период и в сознании народов Центральной Европы, втянутых в орбиту «советского лагеря», возобладал антропологический оптимизм. Но там, где население радикально вырвали из «полусоветского» состояния и вернули в лоно «среднего класса», в отношении к рождению детей произошли коренные изменения. Это показал опыт ГДР. В 1994 г. был опубликован важный доклад: за четыре года после воссоединения Германии рождаемость на восточных землях упала более чем вдвое! Как сказано в докладе, «социальная нестабильность и отсутствие будущего привели к головокружительному росту добровольной стерилизации восточных немок — более чем на 2000% за четыре года». Формулировка неверна — социальная стабильность (сытость) была обеспечена крупными субсидиями. Но вернулся западный страх перед бытием, антропологический пессимизм. Глотнув этого страха и этого пессимизма, стали меньше рожать и женщины России.

Культурная программа реформы

Человек живет в искусственном мире культуры. Важная его часть — мир вещей. Он связан с миром идей и чувств. Воздействуя на отношение людей к вещам, можно изменить и их отношение к людям и к своей собственной жизни. Отношение людей к вещам — один из главных фронтов борьбы за души людей.

Человек создан культурой, и его потребности — также продукт культуры. Любой народ, чтобы сохраниться, должен обеспечить безопасность «национального производства потребностей» от вторжения чужих «программ вирусов». Обновление системы потребностей как части национальной культуры должно вестись в соответствии с критериями, которые нельзя отдавать на откуп «чужим».

Последние двадцать лет граждане России были объектом небывало мощной и форсированной программы по созданию и внедрению в общественное сознание новой системы потребностей. Это было одно из главных орудий «демократической революции». Быстрое изменение системы потребностей (и материальных, и духовных) толкает общество к революционному изменению жизнеустройства, вплоть до самоотречения народа.

В ходе этой программы сначала молодежь, а потом и основную массу граждан втянули в то, что называют «революцией притязаний». То есть добились сдвига к принятию российскими гражданами постулатов и стереотипов западного общества потребления. В России произошло ускользание национальной почвы из под производства потребностей, и они стали формироваться на Западе. Такие народы можно сравнить с аборигенами, чахнущими от европейских болезней. Западных источников дохода нет, западного образа жизни создать невозможно, а потребности западные.

Масса людей в России стала вожделеть западных стандартов потребления. Так жить нельзя! — вот клич человека, страдающего от невыполнимых притязаний. Чтобы получить шанс, пусть эфемерный, на обладание вещами «как на Западе», надо было сломать многие устои «прежней жизни», отбросить многие заданные ею «обязанности». И первая, самая наглядная обязанность, мешающая потребительству, — это обязанность каждого воспроизводить себя и народ в следующем поколении. Она и была отброшена — в числе очень многих других обязанностей и повинностей.

Когда идеологи и «технологи» реформы планировали и проводили эту акцию, они преследовали конкретные политические цели. Но по здоровью страны был нанесен удар, несопоставимый с конъюнктурной задачей — был создан порочный круг угасания народа.

Мы оказались в «экзистенциальной» ловушке — как и перед революцией начала ХХ века. До начала ХХ века почти 90% населения России жили с уравнительным крестьянским мироощущением («архаический аграрный коммунизм»), укрепленным Православием (или уравнительным же исламом). Благодаря этому культуре России было чуждо мальтузианство, так что всякому рождавшемуся было гарантировано право на жизнь.

Даже при том низком уровне производительных сил, который был обусловлен исторически и географически, ресурсов хватало для жизни растущему населению. В то же время было возможно выделять достаточно средств для развития культуры и науки — создавать потенциал модернизации. В начале ХХ века под воздействием импортированного зрелого капитализма это устройство стало разваливаться, но кризис был разрешен через революцию. Она сделала уклад жизни более уравнительным, но и более производительным. На этом этапе также не было мальтузианства, так что население росло и осваивало территорию.

В 70—80 е годы большинство населения обрело тип жизни «среднего класса». В массовом сознании стал происходить сдвиг от советского коммунизма к социал демократии, а потом и либерализму. В культуре интеллигенции возник компонент социал дарвинизма, он стал просачиваться в массовое сознание. Право на жизнь стало ставиться под сомнение — сначала неявно, а потом все более громко.

Одновременное снятие норм официального коммунизма и иссякание коммунизма архаического (при угасании Православия) изменило общество так, что сегодня, под ударами реформы, оно впало в демографический кризис, обусловленный не только и не столько социальными, сколько мировоззренческими причинами. Еще немного — и новое население России ни по количеству, ни по типу сознания и мотивации уже не сможет не только осваивать, но и держать территорию. Оно начнет стягиваться к «центрам комфорта», так что весь облик страны будет быстро меняться. Такие проекты уже предлагаются.

Переход к импортированным из иного общества «несбыточным» потребностям — это социальная болезнь. Болезнь эта страшна не только страданиями, но и тем, что порождает порочный круг, ведущий к саморазрушению организма. Разорвать этот круг нельзя ни потакая больному, частично удовлетворяя его несбыточные потребности за счет сограждан, ни улучшая понемногу «все стороны жизни».

Философ А.С. Панарин трактует этот большой сдвиг в сознании как «бунт юноши Эдипа», бунт против принципа отцовства, предполагающего ответственность за жизнь семьи и рода.

Исход зависит от того, сможет ли та часть интеллигенции, что осознала опасность и сохранила силы для действия, собрать то зеркало, в котором каждый сможет увидеть себя и свою судьбу как частицу судьбы народа. Государство могло бы сильно помочь этому делу, но пока что оно, скорее, ему мешает.

Криминализация российского общества

Положение таково. В 1987 году, последнем году перед реформой, в РСФСР от убийств погибло 11,3 тыс. человек (с учетом смерти от ран и травм) и произошло 33,8 тыс. грабежей и разбоев. В 2006 г. от преступных посягательств погибло 61,4 тыс. человек и получили тяжкий вред здоровью 57 тыс., а число грабежей и разбоев достигло 417 тыс. И число этих преступлений стабилизировалось на высоких уровнях. В 2007 г. от преступных посягательств погибло 54 тыс. человек, получили тяжкий вред здоровью 52,9 тыс., зарегистрировано 340 тыс. грабежей и разбоев. Число тяжких и особо тяжких преступлений уже много лет колеблется на уровне 1,8 млн. в год (к тому же, по общему мнению специалистов, регистрируется примерно треть реального числа таких преступлений).

А ведь это — новое явление в истории. Был у нас в 60—70 е годы преступный мир, но он был замкнут, скрыт, маскировался. Он держался в рамках теневой экономики и воровства, воспроизводился без расширения масштабов. Общество — и его нравственность, и хозяйство, и органы правопорядка — не создавало питательной среды для взрывного роста этой раковой опухоли.

Причины ее нынешнего роста известны, и первая из них — социальное бедствие, к которому привела реформа. Из числа тех, кто совершил преступление, более половины составляют теперь «лица без постоянного источника дохода». Большинство из другой половины имеют доходы ниже прожиточного минимума. Так изменились социальные условия — реформа «выдавила» массу молодежи в преступность.

Преступность — процесс активный, она затягивает в свою воронку все больше людей, преступники и их жертвы переплетаются, меняя всю ткань общества. Бедность одних ускоряет обеднение соседей, что может создать лавинообразную цепную реакцию. Люди, впавшие в крайнюю бедность, разрушают окружающую их среду обитания. Этот процесс и был сразу запущен одновременно с реформой. Его долгосрочность предопределена уже тем, что в ходе реформы в России сильнее всего обеднели именно дети (особенно семьи с двумя тремя детьми). Это — массивный социальный процесс, который не будет переломлен небольшой «социальной» помощью. В 2005 г. по отношению к 2000 г. распространенность алкоголизма среди подростков увеличилась на 93%, а алкогольных психозов на 300%. Большая масса подростков стала вливаться в преступный мир.

Но только от бедности люди не становятся ворами и убийцами — необходимо было и разрушение нравственных устоев. В России возникли новые культурные условия жизни, когда множество молодых людей идут в банды и преступные «фирмы» как на нормальную работу. Преступное сознание заняло господствующие высоты в экономике, искусстве, на телевидении. Этот сдвиг — важный предмет современной философии. На Западе уже в середине неолиберальной волны был сделан вывод, что цена ее оплачивается прежде всего детьми и подростками.

Американский социолог К.Лэш пишет в книге «Восстание элит»: «Самым тревожным симптомом оказывается обращение детей в культуру преступления. Не имея никаких видов на будущее, они глухи к требованиям благоразумия, не говоря о совести. Они знают, чего они хотят, и хотят они этого сейчас. Отсрочивание удовлетворения, планирование будущего, накапливание зачетов — всё это ничего не значит для этих преждевременно ожесточившихся детей улицы. Поскольку они считают, что умрут молодыми, уголовная мера наказания также не производит на них впечатления. Они, конечно, живут рискованной жизнью, но в какой то момент риск оказывается самоцелью, альтернативой полной безнадежности, в которой им иначе пришлось бы пребывать... В своем стремлении к немедленному вознаграждению и его отождествлении с материальным приобретением преступные классы лишь подражают тем, кто стоит над ними».

Именно это, причем в гораздо большей степени, произошло в России. Без духовного оправдания преступника авторитетом искусства не было бы взрыва преступности. Особенностью нашего кризиса стало включение в этическую базу элиты элементов преступной морали — в прямом смысле.

Преступник стал положительным лирическим героем в художественной прозе и даже в поэзии — таков был социальный заказ элиты культурному слою.

Но преступник — это культурный тип, который воздерживается от того, чтобы иметь и воспитывать детей. Это — охранительный культурный механизм. В глубине души у преступника сохраняется чувство греховности, и он как бы не имеет права на ребенка, он оберегает своего ребенка от собственного примера.

Вследствие этого в России сильно сократилось и продолжает сокращаться число мужчин, готовых иметь семью и детей. Ежегодно к уголовной ответственности привлекает ся 1 млн. мужчин в возрасте старше 18 лет, совершивших преступления. Из них к лишению свободы приговаривается примерно 350 тысяч. Примерно столько же выходит ежегодно из мест заключения. Число мужчин в возрасте 18—60 лет в России 44 млн. В этом возрасте, когда и вступают в брак, и становятся отцами мужчины, они пребывают 22 года. За этот срок около 8 млн. из них выходят из тюрьмы. Почти 20% мужчин травмированы совершенным преступлением и пребыванием в местах заключения.

Культурная травма и качество жизни

Выступая 5 сентября 2005 г. в Большом Кремлевском дворце с программным заявлением перед всей «властной верхушкой», В.В. Путин сказал: «Основной целью нашей с вами деятельности, ключевым вопросом государственной политики является существенное повышение качества жизни граждан России».

Каков же общий фон качества нашей жизни сегодня? Этот фон — жизнь в постоянном тяжелом стрессе (75% россиян) и жизнь в постоянном страхе (50%). Медики говорят даже о массовом нарушении динамического стереотипа — способности ориентироваться в социальном пространстве и времени. Это приводит к физиологическим нарушениям (ослабление иммунитета), что выражается в аномально высокой заболеваемости и смертности.

Большинство граждан испытывают постоянные душевные муки, видя вокруг себя страдания своих соотечественников, выброшенных реформой на социальное дно — бездомных и нищих, проституток и беспризорников. Они стали важным элементом структуры нашей повседневности. Кто то надевает маску равнодушия или цинизма, кто то утешает свою совесть подаянием, но все это слабая анестезия.

По главным индикаторам благосостояние самой массовой социальной группы за 18 летний срок резко снизилось, эта часть общества обеднела и скатилась вниз по лестнице социальных статусов. Люди стали намного хуже питаться и одеваться, меньше потреблять платных услуг и продуктов культуры, меньше ездить и отдыхать. У большинства ухудшились условия работы, труд стал менее содержательным и сложным, полученные ранее квалификация и творческие навыки не востребованы. Быстро сокращается и упрощается структура потребностей.

Таким образом объективно структуры повседневности большинства населения России претерпевают регресс, причем темп его таков, что люди не успевают привыкнуть. Это вызывает культурную травму.

Например, в 1999 г. была перейдена пороговая точка в динамике ветшания жилищного фонда России. Оставленное после 1991 г. без капитального ремонта жилье «дозрело» до такого состояния, в котором темп старения качественно изменился — в огромных количествах реально идет переход жилья в категорию ветхого и аварийного.

С городской инфраструктурой (теплосети, водопровод и канализация) положение не лучше. Большая часть их мощности выработала свой ресурс, но ни капитального ремонта, ни прокладки новых сетей практически не ведется. Страна превращается в трущобу, и это порождает страх перед будущим.

Эта ситуация чревата большими рисками. На всех лежит ответственность за этот поворот, поэтому люди считают себя обязанными терпеть ухудшение, пока не истечет негласно установленный срок, пока не будет истрачен кредит времени, отпущенный реформаторам. Беда в том, что ни общество, ни власть не обладают инструментами, чтобы измерять остаток этого кредита и скорость его иссякания. Обвал может произойти в любой момент. Люди живут под гнетом неопределенности. Это — важный фактор отказа от рождения детей.

Второй блок показателей качества жизни выражает актуальную безопасность людей. Чем больше угроз ощущает человек, тем выше сдвигаются эти показатели вверх по шкале приоритетов. За последние 15 лет они ползут вверх безостановочно, иногда скачкообразно. Структура угроз, перед которыми оказался житель России и его близкие, за годы реформ кардинально изменилась. На первый план вышли угрозы социальные, о которых до реформы вообще не думали.

Более того, все эти угрозы вошли именно в атмосферу повседневной жизни, их образ знаком большинству. Массовым является страх перед бедностью, которая может свалиться на голову по не зависящим от личности причинам. Безработица, смерть или увечье кормильца, утрата сбережений, стихийное бедствие — все эти угрозы бродят рядом с нами, а привычные социальные системы защиты от них ликвидированы реформой. Более того, реформа парализовала производство, и никакая добыча природных ресурсов не может его заменить как источник жизненных благ для большой страны. Тяготы по поддержанию изношенной техносферы власть решила возложить на население, и над всеми повис дамоклов меч немыслимых платежей (налог на недвижимость, исчисляемый по ее рыночной стоимости, обязательное страхование жилья, тарифы). Этот меч опускается постепенно, но опускается.

Другая угроза — преступное насилие. С ним за годы реформ столкнулась уже едва ли не каждая семья, и это оставляет рубец, который ноет постоянно. Масштабы насилия поражают. Десятки тысяч человек пропадают за год без вести. Разбой и грабеж с насилием стали обычным явлением. Появились новые виды преступного насилия, которые еще недавно не были даже предусмотрены уголовным кодексом — похищение людей (в том числе и детей), взятие заложников, убийства по найму, едва прикрытое рабовладение. В судебной практике многие из этих преступлений трактуются в рамках действующих статей Уголовного кодекса, что лишь маскирует угрозу, мешает осознать масштабы этой угрозы для государства и общества. А ведь речь идет о становлении в лоне России постмодернистской криминальной цивилизации. Она энергична, склонна к экспансии, является частью глобальной сети и активно врастает во власть.

Положение усугубляется тем, что государство и общественные организации, на которые граждане могли возлагать свои надежды в советское время, находятся в полуразобранном состоянии или вообще ликвидированы. В Москве 75% жертв разбойных нападений не заявляют о них в правоохранительные органы — считают это бесполезным. Более того, для некоторых категорий граждан существенным стал риск стать жертвой насилия со стороны самих этих органов. Как, например, можно ожидать высокой рождаемости, если в 2003 г. даже в Москве 50% опрошенных первой проблемой своей жизни назвали «страх за свое будущее, будущее своих детей» (а в Северной Осетии такой страх назвали первой проблемой 60% — еще до трагедии в Беслане). Ведь это ощущение не устранить увеличением детского пособия, это фундаментальный фактор.

Объективно, качество жизни в таких условиях является очень низким. От массового психоза страну выручает лишь исключительная культурная устойчивость населения и инерция советского мировоззрения и советского школьного образования. Люди перешли к совершенно иному, нежели в стабильное время, образу жизни и критериям оценки — к критериям военного времени. Трудно сказать, насколько вообще правомерно в такое время обычное понимание самого термина «качество жизни».

Восприятие опасностей, в общем, никогда не является адекватным. Какие то страхи нагнетаются политиками и телевидением (например, страх перед терроризмом) и в восприятии людей преувеличены, к другим люди легко привыкают и их недооценивают. Видимо, в целом большинство населения считает опасности для личности в России неприемлемо высокими и мириться с таким положением не собирается.

Иными словами, в этот «переходный период» люди не ведут нормальную жизнь, а переживают его. В такие периоды рождаемость всегда снижается.

Наконец, третий комплекс показателей качества жизни от ражает возможности проектировать свою жизнь, строить планы на будущее и иметь доступ к ресурсам для реализации этих планов. Здесь имеет место очевидный и бесспорный регресс. Быстро снижается качество и доступность образования, ухудшается здоровье населения и сокращается доступ к сложной медицинской помощи, меняется тип того культурного воздействия, которое оказывали на человека СМИ, телевидение, кино. Эти общественные институты целенаправленно сокращают поток сообщений, созданных по типу «университетской» культуры, и заменяют их на продукты культуры «мозаичной» — формируется «человек массы» с невысокими притязаниями. Для молодых людей «старой» культуры невыносима мысль, что их дети перейдут в качественно иной, «чужой» тип культуры, а они не смогут им помочь. Они не чувствуют себя вправе завести детей при этой своей беспомощности.

Жизнь обедняется, личность принижается, и этот процесс идет с ускорением. Качество жизни снижается, хотя жертвы этого процесса все менее способны это чувствовать. То, что раньше было народом, разделяется на классы — сначала по отношению к собственности и гражданским правам, теперь и по типу культуры. При этом надо заметить, что и господствующее меньшинство («элита») оказывается вырожденным и неспособно быть носителем элитарной культуры.

Все эти группы показателей соединяются в сознании людей в интегральное ощущение фундаментального неблагополучия. Это выражается в том, что более половины населения отвечает, что «в жизни стало меньше счастья» и что «страна идет в неверном направлении». Проект реформ не принят большинством общества, он противоречит его разуму, здравому смыслу и совести. Значит, на этом пути улучшения качества жизни ожидать не приходится. И предпринимаемые именно для этого «национальные проекты» вызывают не энтузиазм и надежды, а тяжелое ощущение беспомощности.

Они, предполагая некоторые денежные вливания, нисколько не касаются главных бед, которые пожирают саму нашу жизнь и жизнь нашей страны.

Видимо, власть совершила ошибку, подняв проблему качества жизни. Но раз уж это сделано, надо пойти на серьезный откровенный разговор. Если этого не будет, власть активизирует развитие угрозы отчуждения общества от государства. И это — одна из фундаментальных угроз.