У балкона
Константин Коровин был сложной натурой, хотя и казался многим простым и понятным. Правду сказал о нем Федор Шаляпин: «Беспечный, художественно-хаотический человек, раз навсегда заживший в обнимку с природой, страстный охотник и рыбак, этот милый Коровин, несмотря на самые отчаянные увлечения глухарями, тетеревами, карасями и шересперами, ни разу не упустил из поля своего наблюдения ни одного людского штриха».
Никто не видел его с книгой в руках, но в разговорах он поражал начитанностью. Никто не думал, что он обладает писательским даром, а он между тем оставил объемное литературное наследие. Как живописец –– Константин Алексеевич Коровин прочно вошел в историю отечественного искусства.
Он родился в московской семье старообрядцев. Дед его сумел выбиться из крестьян во владельцы ямщицкого извоза, и, как вспоминал Константин Алексеевич, «почти вся Рогожская улица принадлежала ему. Сплошь постоялые дворы». Коммерческие интересы не мешали деду почитать науки: сыну Алексею он дал университетское образование.
Отец и мать Константина Коровина были увлечены музыкой, живописью, литературой, и детей своих ни в чем не сдерживали. В 13 лет Константин подал прошение в Училище живописи, ваяния и зодчества зачислить его в архитектурный класс. Сдал экзамен, был принят, но вскоре перешел в пейзажную мастерскую Алексея Кондратьевича Саврасова –– кроткого человека с мягким печальным взглядом.
Художническое становление Константина Коровина формировалось под его влиянием. Алексей Кондратьевич не связывал учеников ни жесткими требованиями, ни строгой дисциплиной, но учил отыскивать в самом простом поэзию, передавать в этюдах ощущение жизни, добиваясь главного –– «правды сердца».
Костя Коровин был самым неутомимым его учеником. Его интересовало все: краски вечера, старый забор, старушки-липы… За день мог сделать десятки этюдов. Его однокашник Михаил Нестеров, вспоминая годы учебы, говорил о Коровине: «Все в нем жило, копошилось, цвело и процветало. Костя был тип художника, неотразимо действующего на воображение, он «влюблял» в себя...»
Его ученическая работа «Ранняя весна» стала первой Весной, появившейся после саврасовских «Грачей». Самый простой деревенский пейзаж с мирно бродящими курами и кособокой избушкой, пронизан был словно библейским светом.
«Ступайте писать –– ведь весна, уже лужи, воробьи чирикают –– хорошо. Ступайте писать. Пишите этюды, изучайте, а главное –– чувствуйте», –– напутствовал своих учеников Саврасов, зажигая в юных сердцах творческие восторги перед натурой.
«Раннюю весну» Коровин писал с натуры, на открытом воздухе. Отсюда и чистота цвета, и острота понимания обычной жизни. В этом пейзаже, как и Саврасов, Костя Коровин стремился создать настроение, наполнив его первой дымчатой зеленью, не забывая про воздух без которого нет картины.
После ухода Саврасова из училища, пейзажный класс возглавил Василий Дмитриевич Поленов. Под его влиянием Коровин создал «Портрет хористки», ставший «первой ласточкой» импрессионизма в России. На Репина этот портрет произвел неизгладимое впечатление: «Покажите мне, кто создал это?! Кто! Покажите...», –– восклицал изумленный мэтр.
Постепенно у Константина Коровина сложился свой собственный почерк, которому суждено было сказать новое слово в русской живописи. Вопрос «как писать?» был для него важнее проблемы «что писать?» Любой мотив заслуживал внимания, если заключал в себе хоть искру красоты.
Тем временем дед его разорился. Постройка железной дороги Москва-Новгород сделала не нужной ямщину. Семья впала в бедность.
В 1884 году Константин Алексеевич получил звание «неклассного» художника, и хоть пробыл в училище еще два года, высшее звание «классного» ему все-таки не присвоили, как, впрочем, и его товарищу Левитану. Началась самостоятельная жизнь –– трудная, поскольку ни Левитан, ни Коровин не располагали деньгами и не имели связей. Помог Василий Дмитриевич Поленов, познакомив их с Саввой Мамонтовым, безумно любящим талантливых людей.
Москва с неприязнью смотрела на Мамонтова, не понимая, как может председатель Московско-Ярославской железной дороги содержать частную оперу?
–– Опеку бы на него надо, –– говорили солидные москвичи.
Мамонтова такие реплики не задевали. Он уже сделал несколько оперных постановок, теперь готовил «Кармен». Коровину он предложил съездить в Испанию и написать с натуры эскизы для постановки.
–– Поезжайте… –– улыбался Мамонтов. –– Что вам? Двадцать три года.
И Коровин оказался в Барселоне, впоследствии написав об этом.
«Полуночный вокзал, освещенный газовыми фонарями. Носильщик понес мой чемодан, ящик, сложенный мольберт и завернутые подрамники с холстами.
Долго мы шли куда-то: через станцию, коридоры, по улице среди высоких домов; в темноте редко-редко мерцал огонек в фонаре. Ноги расползались на грязи. Башмаки промокли. Наконец, подошли к воротам большого храма и через маленькую калитку вошли в сад. Слева шла колоссальная стена старинного здания. Носильщик постучал в дверь. Дверь отворил какой-то старик в сутане. Старик взял большую свечу, и мы вошли в белые покои с распятием на столе, перед которым горела лампада. В руках монаха были огромные ключи, висевшие на кольце.
Пройдя коридор, он повел нас вниз. Мы остановились у низкой кованой железной двери. Монах вставил ключ в замок, с усилием повернул его и открыл дверь. Я увидел огромный сводчатый зал. Он был мрачный, каменный. Высоко –– одно длинное окошко. В углу зала на полу была постлана солома, лежала большая подушка.
Монах мне показал на нее, вставил в стоящий тут же бронзовый подсвечник зажженную свечу и, уходя, благословил меня. Носильщик поставил мои вещи и сказал: «Спите. Утром я приду». Я дал ему «на чай». Он, поклонившись, поблагодарил.
Оба ушли. Звякнул замок в железной двери… меня заперли. «Хороша история», –– подумал я.
Не раздеваясь, лег на солому и посмотрел на подсвечник. Он изображал монаха, наверху поблескивала страшная мертвая голова с проваленными глазами. «Вот так подсвечничек!»
Я развернул чемодан, достал альбом и с разных сторон нарисовал его. Думал: «Почему носильщик не повел меня в гостиницу? Странно…» Вокруг колыхались тени столбов, поддерживавших своды. В углу темнели разбитые старые деревянные фигуры святых и большой черный деревянный крест. За столбами –– ниша и ход. Я был в подвале храма…
Взяв свечу, я решил посмотреть помещение. За столбами открылась ведущая вниз лестница –– несколько каменных ступеней, а там опять комната со сводами. Видны были какие-то колеса, ремни с потолка, железные старые кольца. Спустившись по лестнице, я увидел сбоку старый, темный, деревянный стол; за ним деревянное кресло и странную фигуру из чугуна. Чугунная фигура была открыта, и, осветив ее свечой, я увидел, что она пустая внутри, со всех сторон в ней глядят острия, –– «Железная Дева»! Дальше я наткнулся на огромные чугунные башмаки. Опустив свечу, увидел в них грязный слиток свинца. Около –– стояла железная кровать с ремнями из железа, жаровня… Я с любопытством смотрел на эти страшные машины инквизиции.
В стороне я увидел коридор и каменную лестницу наверх. Поднялся по ее ступеням –– опять мрачный коридор и каменная лестница наверх. Я продолжал подниматься и подошел к деревянной двери. Притронулся к двери –– она открылась. В лицо повеяло свежим ветром –– улица! Каменные плиты, травка, стена… Отойдя, увидел на углу улицы нечто вроде таверны –– бочки вина, и на прилавке бочонок с серебряным краном. За столиком в глубине сидели трое испанцев, а за прилавком –– молодые, с высокими гребнями и розами в волосах, две веселые девушки.
Я спустился по лестнице в таверну. Девушки с удивлением посмотрели на меня. Я спросил вина.
–– Мазанилья? –– удивленно вскрикнули они и, смеясь, налили из бочонка с серебряным краном в очень длинный и узкий стакан густое, как патока, вино. Одна из них бросила передо мной вино из стакана кверху и, смеясь, ловко его поймала в тот же стакан. Вино зашипело.
Я выпил стакан до дна и спросил еще. Потом предложил и девушкам выпить. Они налили себе другого вина, и подсели ко мне. Я попытался объяснить им, что мне нужно ехать в Валенсию. Услышав слово «Валенсия», одна из девушек щелкнула кастаньетами, стукнула каблучками по полу и запела. В песне, по-видимому, говорилось о чарах прекрасных обитательниц Валенсии. Окончив пение, она прошлась в легком танце, взяла мой стакан и налила мне еще мазанильи.
Когда я расплатился и поднялся уходить, ноги мои что-то не шли. Одна из девушек накинула черную мантилью, взяла меня под руку, и вывела на улицу. Дорогой она мне что-то говорила, я ее не понимал и все твердил: «Станцион… Валенсия…»
На станции было пусто. Ночь. Девушка провела меня в первый класс и посадила на длинную мягкую скамью. На прощанье я хотел дать ей монету. Она не взяла. «Странный народ, –– подумал я. –– Похожи на русских».
Я так устал, что заснул мертвым сном. Меня растолкал носильщик. Он, смеясь, мне что-то говорил и хлопал по плечу. Я понял, что он сказал, что пойдет за багажом.
Через полчаса он пришел, взял у меня деньги на билет и посадил в поезд. В окне вагона в раннем утре голубело море. В долинах, освещенных радостным утренним солнцем, были видны сады, как бисером осыпанные мандаринами. За долинами возносились голубые плоскогорья. Была какая-то особая радость в блистании утренней природы и в смуглых красивых лицах народа. Испания!..
Валенсия оказалась очень красивым городом. Узкие улицы, цветные домики, то голубые, то розовые балконы, завешенные цветными жалюзи. Всюду клетки с птицами. Мелькнула большая стена и огромная статуя Богоматери, мраморные, в скульптуре, дома, огромные храмы поразительной красоты.
Мне дали хорошую чистую комнату в гостинице. Разобрав свои вещи, я вышел посмотреть город. Мужчины в черных плащах: вверху, на отвороте подкладки, красноватый плюш. Женщины в черных мантильях. Бедные люди –– в толстых серых плащах. У некоторых круглые шляпы с шерстяными шариками по краям.
Вернувшись в гостиницу, я спросил швейцара, не может ли он найти мне модель –– испанку. Через час он привел мне в комнату двух молодых девушек. Одна –– Ампара –– была в черной длинной мантилье с капюшоном; наряд другой –– Леоноры –– был победнее: узкий корсаж и широкая черная юбка. Войдя ко мне, они встали у окна моей комнаты как-то вбок. Я попросил их стоять в тех же позах. Достал краски и начал писать. Когда я стал писать их ноги, Леонора покраснела: у нее были худые, в заплатах, башмаки.
Окончив сеанс, я хотел дать девушкам денег. Они обе вспыхнули и отказались. Мы вместе вышли на улицу. Отправились на базар. У лавки, где в окне была выставлена обувь, я предложил девушкам зайти. Полная женщина, хозяйка магазина, достала с окна щеголеватые женские ботинки с высокими каблуками. Леонора стала их примерять, но они ей были малы. Выбрали другие. Пока выбирали, девушки сказали хозяйке, что я русский художник. Она с удивлением хлопнула себя по коленям, и, раскрыв рот, смотрела на меня. Потом побежала внутрь магазина и, вернувшись, подала мне завернутый в бумагу кусок пирога с вареньем –– в подарок. «Как у нас в России!» –– поразился я.
Мои натурщицы, желая развлечь, повели меня на торговую площадь, где стояли балаганы –– такие же, как у нас в России где-нибудь под Новинском.
На другой день я снова писал Леонору и Ампару у балкона. Они были очень недовольны, что вечером я ходил в ресторан, где случаются частые драки и поножовщина. Но зато я видел испанские танцы, слушал испанские песни…
В гостиницу к обеду пришли уже знакомые мне художники Запатэр и Леонард и еще шесть человек. Все приветствовали меня, а, выпив, уговаривали остаться жить у них в Валенсии. Снова вспомнилась Россия
После обеда, за которым было весело, Ампара и Леонора пели и танцевали, как вчера танцевали в ночном саду женщины: стуча каблуками, то перегибаясь назад и ногой подбрасывая юбки кверху, то, подбоченясь одной рукой, гордо и серьезно шли одна за другой. В этом была Испания –– я нигде не видел такого танца.
Окончив картину и наброски для декораций, я собрался уезжать.
Предложил деньги Ампаре и Леоноре. Они обе покраснели и опять не взяли. Тогда я снова пошел на базар и купил им большие шелковые платки в узорах, с длинной бахромой. Они с восторгом надели их на себя, смотрелись в зеркало, ловко себя закрывали и танцевали, стуча каблуками.
Подошел день моего отъезда. У подъезда ждал экипаж как большая черная бочка. Покуда размещали в него мои вещи, появились Ампара и Леонора. В руках у них были большие пучки срезанных зеленых веток, усыпанных мандаринами. Они отдали их мне».
В Россию Коровин вернулся с таким материалом для «Кармен», что Савва Мамонтов без устали душил его в своих объятьях! Премьера оперы состоялась 22 декабря 1885 года. Художественное оформление спектакля привело москвичей в изумление. «Декорации «Кармен» дают полную иллюзию, унося зрителя в «страну кастаньет и тореадоров», –– писали газеты.
Через пять лет законченная картина «У балкона. Испанки Леонора и Ампара» получила золотую медаль на Всемирной выставке в Париже.