Валентин Александрович Серов (1865 – 1911)
Автопортрет
Произведения В. Серова на галерее сайта
Девочка с персиками
Валентин Александрович в детстве совсем не знал домашнего уюта. Его отец, композитор, был целиком занят музыкой, а юная матушка больше общалась со своими питерскими друзьями, нежели с сыном. Они приходили в квартиру Серовых небрежно одетые, много и громко говорили, много курили и вообще вели себя бесцеремонно.
Тоше, как звали его в семье, исполнилось шесть лет, когда отец умер. Матушка уехала в Мюнхен оканчивать прерванное замужеством музыкальное образование, а сына отправила к приятельнице на хутор. На хуторе была организована земледельческая интеллигентская коммуна с не совсем понятной целью, но предположительно участники ее, шестеро взрослых и один ребенок –– Тоша Серов, должны были стать пионерами будущего.
Мужчины и женщины носили одинаковую одежду, ели одинаковую пищу, купались тоже все вместе –– стыд полагался несуществующим. Были установлены строгие трудовые обязанности, в том числе и по дому. Тоше вручили липкую от жира тряпицу, и он мыл посуду.
Обнаружив у него склонности к рисованию, ему купили краски: человек будущего должен быть гармоничным. Но когда, увлекшись рисованием лошадок и оленей, ребенок забыл о посуде, у него изорвали рисунки. Тоша возненавидел коммуну! На его счастье, через год она развалилась.
Мать забрала его в Мюльталь близ Мюнхена, оставила на попечение художника Кёппинга, а сама уехала в Рим. Потом Тоша Серов жил у Репина, который в ту пору находился в Париже. Потом матушке захотелось назад в Россию.
Десятилетнего сына Валентина Семеновна привезла в Абрамцево к Мамонтовым, с которыми познакомилась за границей. Мальчик уже хорошо рисовал: Илья Ефимович Репин много вложил в него и многому обучил. Семья Мамонтовых была доброй, к Тоше отнеслись как к родному, и скоро их дом стал домом Серова. Он жил там месяцами. Он там озорничал вместе с молодыми Мамонтовыми и даже больше их. Болел очень опасно и очень долго, и Елизавета Григорьевна Мамонтова ухаживала за ним, лишившись сна, так, как если бы это был ее родной сын. Через много лет, когда Елизавета Григорьевна умерла, Серов, этот суровый человек, исступленно рыдал над ее могилой. И, не любивший позы и фразы, впервые сказал тогда: «Смерть любимого человека железным обручем сжимает голову».
Осенью 1880 года Валентин Серов стал вольнослушателем Петербургской Академии художеств. Учитель его, Чистяков, был жёсток. Воспитавший Репина, Врубеля и других живописцев, он требовал подчиняться ему беспрекословно. Воочию умудрялся доказать ученикам их бессилие перед натурой, заставлял рисовать детские кубики, подвергая насмешливой беспощадной критике каждый неточный штрих.
Пять лет Валентин Александрович жил в Петербурге, наезжая летом в Москву и в Абрамцево, где познакомился и навсегда подружился с художником Константином Коровиным.
Константин Алексеевич писал декорации для Частной оперы Саввы Мамонтова, был, как декоратор, нов, оригинален, и нажил немало врагов среди художников и артистов. Попутно, не придавая, казалось, большого значения, писал яркие впечатляющие картины. Легкий на подъем, влюбленный в жизнь, безалаберный и безумно талантливый. «Более симпатичного, более русского человека со всеми его достоинствами и недостатками, я не знаю», –– говорил о нем князь Щербатов.
Внешний вид Коровина порой изумлял окружающих: белая рубашка лезла куда-то к горлу, собираясь в «жабо», и Серов называл его «паж Медичи». У них была общая мастерская в Москве, работали, не мешая друг другу, только изредка Валентин Александрович делал замечания Коровину, и тот чутко к ним прислушивался: художественный вкус Серова был безупречен.
Летом 1887 года Валентин Серов отправился в Италию, откуда писал Елизавете Григорьевне Мамонтовой: «Да, есть что посмотреть, — нет, вернее, изучать; посмотреть –– этого мало».
Переполненный впечатлениями, вернувшись в Москву, он прямо с поезда помчался в Абрамцево. Он словно боялся растерять где-то по пути, охватившую его жажду работать. Такого творческого порыва Серов еще никогда не испытывал.
Случилось, что после обеда хозяева разошлись, в столовой остались только Верочка Мамонтова и Валентин Александрович. Веруша болтала о каких-то пустяках –– они были большими друзьями: двенадцатилетняя девочка и хмурый художник. Впрочем, в обществе Веры и ее сестры Серов никогда не был хмурым, он мог носиться с ними по саду, затевать проказы, –– он был их любимцем.
Валентин Александрович молча слушал Верочкину болтовню, и вдруг сказал, что хочет написать ее портрет.
Вера не соглашалась: знала, как долго художники пишут портреты. Серов настаивал, хотя все зависело от Веры –– она имела диктаторскую власть: ее «я хочу», «я не хочу» было для всех законом.
Больше двух месяцев писал Серов портрет Веры Мамонтовой, мучился, что заставляет девочку отрываться от игр. Портрет был закончен только в начале сентября.
За окнами осень. Первый осенний холодок, а в комнате –– румяные персики, и обаятельная девочка с летним загаром на щеках. Кажется, она только что вбежала и, едва переведя дыхание, уселась за стол, чтобы милый Антоша окончил, наконец, картину. Она и не подозревает, с каким трепетом много лет спустя сотни, тысячи людей будут смотреть на нее и на ее скатерть –– удивительную скатерть Верочкиной работы, на которой расписывались величайшие люди России, а Веруша потом вышивала эти автографы шелком.
Портрет Верочки –– «Девочка с персиками» привел в восторг всех, кто жил в то время в Абрамцеве. Это было невероятно, почти волшебство. Конечно, никто не сомневался в художественном даровании Серова, но такой взлет!
Когда у художника спрашивали, как это произошло, он только пожимал плечами: «Следовал натуре, не мудрствуя лукаво». Он отказался от схем, прививаемых Академией; более того, пошел наперекор, не замыкая мир в рамках картины. Впервые –– свет из-за спины, впервые –– поза, в какой никогда не сажали художники позирующего человека, впервые –– обстановка выхвачена из комнаты, даже из двух, а не расставлена преднамеренно. И получилось естественно, жизненно и свежо.
Картина была выставлена в Москве. Художник Нестеров написал своей сестре в Уфу: «Из картин и портретов на выставке самый значительный –– это портрет, писанный Серовым с Верушки Мамонтовой. Вышла чудная вещь, которая в Париже сделала бы имя художника очень известным, но у нас подобное явление немыслимо: примут за помешанного и уберут с выставки –– настолько это ново и оригинально».
И все-таки именно с этой картины началась слава Валентина Александровича, как художника-портретиста. Именно с этой картины он почувствовал силу своего дара. Он понял, что нашел главное для себя –– равновесие между двумя началами: эмоциональным и интеллектуальным, между сердцем и умом, –– ту линию, которая являет собой полную гармонию этих двух начал.
В 1890 году по заданию Павла Михайловича Третьякова Серов и Коровин принялись за большую работу «Христос, идущий по водам» –– для церкви мануфактурной фабрики в Костроме. Серов писал фигуру Христа, Коровин –– небо и воду. Религиозная живопись не была им близка, и «Христос, идущий по водам» шел, словно по паркету гостиной.
Но тут помог Михаил Александрович Врубель, тоже работавший в их мастерской. Сначала сказал, что всегда так выходит, если заказ получают «чёрт знает кто», потом взял картон, за полчаса написал акварелью Христа, и так написал, как будто он долгие месяцы обдумывал идею, композицию и все детали этой вещи. Оба художника были изумлены и подавлены тем, что произошло на их глазах. Серов потом говорил: «Врубель шел впереди всех, и до него было не достать».
Картину писали два месяца, справились с ней замечательно, но жизнь в Костроме была скучной. Из окна фабрики, где была мастерская художников, открывалась прилегающая улица с кабаками. По выходным рабочие напивались, и Валентин Александрович вздыхал: «Однако, какая же тоска –– людская жизнь».
Портрет Константина Коровина
Окончив заказ, друзья ненадолго расстались, но вскоре поехали на этюды во Владимирскую губернию. Без всякого плана передвигались с места на место, жили то в маленьких городках, то в селах. Коровин писал много, он работал и в дождь и в вёдро. Серов работал медленно, и Константин Алексеевич никак не мог привыкнуть к этому:
–– Поглядишь на тебя, так ты прямо мировые проблемы решаешь.
Когда вернулись в Москву, сняли себе мастерские. Беспечный Коровин снял комнату, которая не отапливалась. Под полом жил мышонок, он выходил из своей норки, кормился с рук веселого художника. В мастерской редко кто наводил порядок, всюду валялись этюды, палитры, кисти и тюбики с красками. В этой богемной обстановке, столь свойственной характеру Константина Алексеевича, написал Валентин Александрович его портрет. Написал так, как это мог сделать только тот, кто знал Коровина наизусть. Перед зрителем –– умный, красивый, небрежный, лукавый Константин Коровин, душа любой компании, великолепный мастер, кисть которого создала так много солнечных полотен, что его называли Моцартом живописи.
Коровин был неисправимым оптимистом. Когда его спрашивали, какой день в своей жизни он считает лучшим, он, не задумываясь, отвечал:
–– Сегодняшний.
Но не только портрет Константина Коровина, каждый портрет Серова был почти биографией того человека, который ему позировал. В этих портретах художник сказал о своей эпохе, пожалуй, больше, чем сказали многие книги.
Баба в телеге
Серов был реалистом. В лучшем значении этого слова. Он видел безошибочно тайную правду жизни, и то, что он писал, выражало самую сущность явлений. «Всё, чего я добивался, это –– свежести, той особенной свежести, которую всегда чувствуешь в натуре и не видишь в картине», –– говорил он.
И рисунок, и колорит, и светотень, и характерность, и чувство цельности своей задачи, и композиция –– всё было у Серова в превосходной степени.
Этюды, сделанные им в российской глубинке, он доработал уже в Москве. Он трезво воспринимал деревню, без умилённости, без прихорашивания ее природы или подчеркивания убогости ее быта. И все же какая-то особенная сердечность была в его трактовке деревенской природы и крестьянской жизни. Писал он скупой палитрой, но с массой оттенков. Картина «Баба в телеге» была написана вовсе в три цвета: серый, зеленый, коричневый. По своей классической простоте, по непосредственности впечатления, по искренности это произведение должно было встать рядом с лучшими произведениями старых голландцев и барбизонцев.
Увы, «Баба в телеге» прошла на выставке незамеченной.
«И правда, нельзя винить публику за то, что она проглядела этот шедевр, так как трудно найти что-либо более скромное, тихое и незатейливое по эффекту, –– высказался один из искусствоведов. –– Если бы у нас к живописи было бы столько же любви, как к музыке или к литературе, то эта скромная маленькая картинка Серова сделалась бы классической, так как в ней самая суть России».
Никто из художников не приближался еще к такой передаче момента: колеса телеги действительно вертятся и даже подпрыгивают на кочках, лошадь действительно перебирает ногами, а баба, сутулясь, думает думу. Этот непостижимый художественный эффект ни у кого, кроме Серова, больше не повторялся.
Портрет императора Николая II
В середине девяностых годов имя Валентина Серова было уже хорошо известно художественному миру. Особенно привлекали его портреты детей. Целую галерею детских образов создал Серов. Детей он любил и глубоко понимал их духовный мир. Угрюмый и задумчивый, он в душе своей носил удивительный юмор и умел подмечать в ребятишках малейший каприз, пустяшное огорчение или восторг, умел передать это с тайной улыбкой.
–– Совсем я портретчиком становлюсь, –– шутя, признавался он Мамонтову.
Тонкий психологизм Серова, умение отразить на холсте потаенные качества портретируемого, импонировали заказчикам, –– позировать ему рвались многие. Хоть и побаивались его проницательности. Но Валентин Александрович не имел намерения обличать, он лишь заострял те черты, которые порой были спрятаны в натуре человека и не каждому были видны. Под его кистью возникал либо привлекательный образ, либо отталкивающий.
Серов не торговал талантом, и заказ принимал, только если ему нравилась модель. Сдержанный, немногословный, несколько грузный и неуклюжий, но в то же время бесконечно обаятельный и деликатный, он становился решительно неудобным, когда неприятный ему человек надоедал просьбами.
Когда поступил заказ написать портрет Николая II, Серов оказался в большом затруднении: он меньше всего подходил к амплуа придворного портретиста, всей душой бы хотел отказаться, но это был не тот случай.
Портрет писался с натуры. Николай II был в тужурке Преображенского полка, с которой свыкся за время своей военной службы. Служить он начал еще при отце –– Александре III, был командиром эскадрона Лейб-гусарского полка, затем два года прослужил офицером в Гвардейской конноартиллерийской бригаде. Ко всем своим обязанностям Николай Александрович относился серьезно и добросовестно, а его скромность создала ему добрую репутацию в среде офицеров. Не будь он наследником престола, прожил бы жизнь полную гармонии, поощряемый начальством и уважаемый окружающими.
Смерть отца застала его командиром батальона Преображенского полка, и до конца дней император оставался в этом сравнительно скромном чине. Деликатный, уступчивый, он тяготился своим положением императора. Много раз вспоминал об отце, жалея, что не умеет говорить языком этого грозного хозяина России.
Работая над портретом Николая II, Серов не стремился показать его властителем огромной империи, его интересовал человек, личность –– со своими заботами и внутренними переживаниями. Художник напряженно вглядывался в государя, надеясь увидеть и охватить нужное ему. Работа шла медленно. Становясь перед лицом художника или фотографа, человек неосознанно сжимается внутри. К тому же мешало присутствие императрицы. Во время сеансов она указывала Серову, что нужно подправить в портрете, а что убрать… В конце концов, он не выдержал: подал ей кисть и палитру и предложил дописать портрет за него.
Извинился перед императором:
–– К сожалению, Ваше величество, портрет не выходит. Так иногда случается у художников.
Государь с неподдельной грустью положил руки на стол –– и тут Валентин Александрович молниеносно уловил и общий облик, и особый взгляд государя.
Портрет был написан легко и свободно. По манере письма он почти эскизен, но продуманно целостен и гармоничен. Отказавшись от многокрасочной живописи, Серов предпочел одну доминирующую гамму, придав ей большое количество оттенков.
Во всей иконографии Николая II, это, пожалуй, лучшее его изображение, отличающееся необыкновенной схожестью и свежестью письма. Спустя многие годы, находясь в эмиграции, Константин Коровин скажет: «Серов первым из художников уловил и запечатлел на полотне мягкость, интеллигентность и вместе с тем слабость императора».
Серов, без сомнения, был первым портретистом своего времени. Его отличало глубокое проникновение во внутренний мир человека, он был непогрешимо правдив в своих характеристиках и с феноменальной требовательностью к себе стремился к полноте раскрытия образа.
Участь портрета Николая II оказалась печальной: в 1917 году его уничтожили большевики. К счастью, сохранилось авторское повторение, оно и находится ныне в Государственной Третьяковской галерее.
Петр I
В 1906 году издательство Кнебель заказало Серову картину из истории Петра Первого. Картина должна была изображать царя на постройке Петербурга.
Валентин Александрович принял заказ и сразу же с увлечением приступил к работе: его давно интересовала эта колоритная фигура русской истории. Художник копался в архивах Эрмитажа, перерисовал все предметы одежды Петра и его восковую маску, выполненную Растрелли и случайно открытую теперь художником Бенуа. Усердно посещал лекции историка Ключевского, от которого узнал, что Петр I был полон противоречий, порой отвратительных: был груб, деспотичен, но искренен; был способен на самую невероятную жестокость и на самое высокое благородство. Образ Петра двоился в сознании Серова. Как двоился некогда в сознании Пушкина, когда он писал:
Здесь будет город заложён
Назло надменному соседу!
Пушкин прекрасно знал, на скольких тысячах костей человеческих встал Петербург. Знал, что Петр-строитель и Петр-зверь были органически слиты в одном лице. Кресты, кресты вырастали на пустырях по вине того, «чьей волей роковой над морем город основался».
Работая над картиной, Серов думал: «Счастье каждого человека это и есть высшая цель, это и есть действительное благополучие всего общества, всей страны. Какое дело тем бедным, согнанным за тысячи верст мужикам, что ценой их жизней и страданий, ценой их рабьего труда покупается будущее величие империи; им и невдомек, что они «прорубают окно в Европу», что «все флаги в гости будут к нам».
Но вот он идет, Петр, город строить. Придворные едва поспевают за ним. Шквальный ветер, а царь, будто не замечает. Он не жалеет себя, перед его глазами Россия будущего: прекрасная, мощная, образованная!
Валентин Александрович решает показать Петра I живым, не приглаживая и не припудривая. Ему обидно, что «благодарные потомки» изображают монарха опереточным красавцем и героем. Какой же красавец, если был непомерного роста –– два метра пятнадцать сантиметров –– и на тонких ногах? Какой же герой, если устраивал пытки, на которых присутствовал и часто сам пытал?
Но Петр создал российский флот, победил могущественных шведов, упрочил позиции государства и провел великие реформы!
Да, страшный человек. Но и век был страшный.
В картине «Петр I» Серов оставляет Петра исключительно строителем. Города еще нет. Еще только корабли подвозят лес для свай и камень для домов. Еще на набережной, по которой шагает царь, пасутся коровы, а набережная –– это только земляной вал. Но царь уже видит свой будущий город: дворцы, сады, каналы, гранитные набережные и крепость. И это видение гонит его вперед.
«Воображаю, каким чудищем казался он иностранцам», –– говорил Серов художнику Грабарю.
То академик, то герой,
То мореплаватель, то плотник,
Он всеобъемлющей душой
На троне вечный был работник.
Мировая история не знала фигуры, подобной Петру. Он не признавал частного интереса, не совпадающего с общим. Для дела набирал людей любого звания и происхождения, если были умны и усердны. Сек головы высокопоставленным ворам и открыто говорил, что если в кунсткамере собрать не физических, а нравственных уродов, не хватило бы шкафов, а потому «пускай шляются во всенародной кунсткамере, между людьми они боле приметны».
К концу своего царствования Петр заботился о собирании и сохранении исторических памятников, спрашивая ученого Феофана Прокоповича: «Когда же мы увидим полную историю России?» Говорил, что «хорошо перенимать у французов науки и художества, но я бы хотел видеть это у себя».
Но понимал и то, что до предела напрягает народные силы, что торговля падает, а войска терпят страшную нужду.
Художественные критики не все поняли картину Серова «Петр I на строительстве Петербурга», как часто не понимали они и многих его картин. Раздавались голоса, обвинявшие автора в шаржировании образа Петра Великого.
Но Серов недаром вживался в этот образ. Напряженный ритм шествия передает силу и напор Петра, и вместе с тем дает ощутить бесчеловечное и страшное начало его движения, за которым не поспевают остальные. Петр на картине не потерял своего величия и значимости, но был основательно отскоблен от двухвековых напластований восторгов. Через изображение эпизода истории Серов глубоко раскрыл и Петра I, и его эпоху.
Безупречно честный в жизни, Валентин Александрович был таким и в искусстве. Выясняя правду, добиваясь справедливости, он готов был идти до конца, ничего не боясь; он был суров и непреклонен. «Все равно», –– этого он никогда не знал. Своей работой и своей жизнью Серов возвышал и звание художника, и достоинство человека.