Осенний день
В Московском училище живописи бедностью удивить было трудно –– неимущих студентов хватало. Но бедность пятнадцатилетнего Исаака Левитана была несравнима ни с чем. О его в полном смысле бродяжничестве знали все. Порой ему негде было ночевать, он прятался в классе за какой-нибудь мольберт, за штору, чтобы не попасться на глаза сторожу. Сторож Землянкин, прозванный учениками «нечистой силой», обходил на ночь все здание, и Левитана, по настроению, брал либо к себе в каморку и поил чаем, либо выгонял на улицу и захлопывал дверь.
«Не имею никакой возможности внести за право учения…» –– обращался Исаак в училищный совет. И часто в галерее Третьякова, где художники копировали полотна, смотрел на «Тройку» Перова так, словно написана эта картина была о нем самом.
Семья Левитанов жила поначалу на станции Кибартай, дед был раввином, отец служил на железной дороге, одновременно давая уроки французского языка в частных домах. Заботясь о детях, решил, что надо жить в Петербурге, где они смогут развиться лучше. Но в Петербурге большая семья впала в бедность. Уроки отца по частным домам не спасали. И все-таки он не перечил, когда Исаак поехал в Москву поступать в Училище живописи, ваяния и зодчества. Вскоре умерла мать, а ровно через три года умер от тифа отец.
Исаак обучался в пейзажном классе А. К. Саврасова, и Алексей Кондратьевич вместе с художником Поленовым хлопотал о помощи осиротевшему Левитану. Исаак стал получать небольшое пособие, краски и холст, а затем, как один из лучших учеников, был выдвинут на стипендию генерал-губернатора Москвы.
На 1-й ученической выставке Исаак представил два пейзажа. Газета «Русские ведомости» опубликовала заметку о нем: «Пейзажист господин Левитан выставил две вещи: «Осень» и «Заросший дворик». Написано мастерски, во всем проглядывает чувство художника, его бесспорно жизненное впечатление от природы. Судя по этим двум картинам, нет сомнения, что задатки господина Левитана весьма недюжинного характера».
«Господину Левитану» в то время было семнадцать лет.
Весной Исаака трудно было застать в мастерской. Саврасов, обводя глазами учеников, спрашивал:
–– Где Левитан, давно его нет. Он, очевидно, в Сокольниках.
Возвращаясь из похода, Исаак признавался своему однокашнику Косте Коровину:
–– Как ни пиши, а природа все равно лучше. –– И слышалось в его признании неверие в возможность передать на холсте тонкость живого пейзажа.
Случалось, в Сокольники ходили вместе.
–– Смотри, –– показывал Исаак, –– смотри…
Потухала заря, и солнце розовым цветом клало яркие пятна на стволы больших сосен, бросая в лес синие тени.
–– Я не могу, как это хорошо! Это –– как музыка. Но какая грусть в последних лучах! –– Левитан плакал.
Коровин не выносил слез.
–– Довольно реветь! –– покрикивал на Исаака.
–– Костя, я не реву, я рыдаю! –– отвечал он.
Коровин любил солнце, цветы, раздолье. Однажды у пригорка, где цвел шиповник, горя на солнце, предложил другу:
–– Давай поклонимся шиповнику, помолимся?
И оба встали на колени.
–– Шиповник! –– улыбаясь, начал, Левитан.
–– Радостью славишь ты солнце, –– продолжил Коровин.
–– Ты даришь нас красотой весны своей…
–– Мы поклоняемся тебе…
Друзья запутались в импровизации, и, посмотрев друг на друга, расхохотались.
На старших курсах, кроме Коровина, товарищем Исаака стал художник Николай Чехов.
–– Я бы расстался даже с любимой женщиной, если она равнодушна к природе, –– говорил ему Исаак. –– Этот тон, эта синяя дорога, эта тоска в просвете за лесом, это ведь –– я, мой дух!
Левитан часто впадал в меланхолию от полунищенского своего положения: один и тот же потертый пиджак и такие же брюки, из которых давно уже вырос, приводили его в отчаяние. Вроде бы, все толкало его на дорожку горя и обиды, но он выбрал иное. Ощущение высшей красоты не позволяло сводить счеты с кем бы то ни было. Все, что замечают в природе люди в минуты душевных волнений, когда рождается потребность выразить это именно так, не отходя ни на полшага от себя, стало его сутью. И у предшественников Левитана, особенно у Саврасова, природа несла человеку свое сердце, но только он делал это так доверчиво, от всей своей нежной сути, так интимно.
В 1879 году Исаак окончил картину «Осенний день. Сокольники». Облачное серое небо, уходящая вдаль дорожка, пожелтелые липки и высокие темные сосны, –– одиночество и тоска. Художник ли смотрел на природу или она на него? Может быть, это он отражался в ее широко открытых глазах.
Николай Чехов посоветовал другу:
–– Пусти по дорожке человека. Мотив одиночества будет подчеркнут.
Левитан считал, что и так все понятно. Но Николай настаивал, и Левитан согласился. Чехов вписал в картину Исаака фигурку женщины в темном платье, картина получилась откровенней. Она, пожалуй, самое большое высказывание Левитана о своей жизни.
И все же, он терзался сомнениями: «Хорошо ли я сделал, может быть, никого не надо было на холст? Может, пусть остался бы просто пейзаж?»
Он хотел, чтобы «он сам был слышен», не оставляла надежда быть услышанным. Странно переплетались в этом юноше тоска одиночества, страх перед жизнью, и жажда жизни.
Картину купил Павел Михайлович Третьяков, своей покупкой открыв для Левитана широкую дорогу. Восемнадцатилетний художник почувствовал почву под ногами, понял, что его талант востребован, и что бедность и страх перед жизнью наконец от него отступят.