Содержание материала

Н. И. Близнюк
Это вам не 41-й!

Обращаюсь к Вам от имени моего дяди Н. И. Близнюка, т. к. он по причине своей природной скромности вряд ли когда-либо сделает это сам, а ведь ему уже пошел девятый десяток. Природу не остановишь, время уходит, а вместе с ним уходят и люди, являющиеся бесценными носителями информации о Великой Отечественной войне, и не только носителями, но и непосредственными участниками тех, уже далеких, исторических событий.

Н.И. Близнюк является мужем сестры моего отца Ф.И. Печеника. Я впервые с ним познакомился в 1955 году, будучи десятилетним пацаном. Все мальчики тогда жили героизмом прошедшей войны, участники военных детских игр делились на «наших» и «немцев», но только в начале 60-х годов, когда мой интерес к войне стал все больше познавательным, я стал обращать внимание на рассказы дяди о войне как о ежедневной, тяжеленной и, скажем так, очень грязной работе. Встречались мы нечасто, шло время, однако в воспоминаниях эпизодов войны дядя никогда ничего не добавлял и не убавлял, как будто это происходило с ним буквально вчера, и до меня постепенно доходило, что все это является истинной картиной войны, расходящейся с историей, написанной генералами, и официальной версией партноменклатуры.

Я сам являюсь давним читателем Вашей газеты, в меру сил и возможностей — пропагандистом идей АВН и, что самое главное, по существу этого письма, целиком и полностью поддерживаю идею написать историю Великой войны, основываясь на материале ее непосредственных участников («один бой»), а не завравшихся бездарных генералов-полководцев.

Именно поэтому я и убедил дядю написать свои воспоминания о войне, и все остальное сделать самому. Записи свои он делал долго, в течение года, а когда закончил и мы с ним встретились, то он попросил меня оставить подлинники ему. По этой причине я высылаю ксерокопии его тетрадей. Таким образом, материал у Вас есть, и Вам решать, как его использовать. В рубрике «Один бой» можно на выбор поместить несколько эпизодов. Пусть Вас не удивляет, что с воспоминаниями Н.И. Близнюка я обращаюсь непосредственно к главному редактору Я знаю Ваш интерес к войне, к использованию техники и вооружения, к тактическим действиям воюющих сторон. Кроме того, заслуживает внимания проблема дезертирства в армии: отставание от отступающей армии в селах со вдовами, самострелы, самообморожения.

Если у Вас или Ваших помощников найдется время прочитать присланный материал, то Вы можете найти в нем много интересного. Например: военные действия наших войск в Иране, подготовка и боевые действия горно-вьючной артиллерии, боевое применение пушки «ЗИС-3», совместные тактические действия танков и самоходных артиллерийских установок (САУ), боевая работа ремонтников танков и САУ.

 А.Ф. ПЕЧЕНИК

Что ни делается, все к лучшему

В верности этой пословицы я убедился лично, а дело было так. В 1938 году, будучи студентом Нежинского техникума механизации сельского хозяйства, решил стать летчиком, прошел медкомиссию, подал заявление в авиационное училище, пришел вызов, и я поехал к родителям рассказать, что буду учиться налетчика. Отцу я и раньше об этом говорил, на что получил ответ: кончишь техникум, получишь документы, а после — хоть к черту в зубы.

Поезд приходил ночью, идти до дома 10 км. Я не стал дожидаться рассвета, пошел один. В деревню входил, когда ранние хозяйки уже доили коров, в избах горели каганцы. Наш дом был на противоположной части деревни, и мне еще предстояло пройти пару километров. Подхожу к дому, в окнах огонек, дверь не заперта, в избе удручающая атмосфера; дед ходит по хате в сапогах, бабушка сидит на припечке, плачет, мать вся в слезах у колыбельки дочери. Спрашиваю, что случилось? Мать сквозь слезы -отца забрали. Тогда многих брали. Для меня был страшнейший удар: что будет с отцом, дадут ли окончить техникум и, конечно, это конец моей летной карьере - мандатная комиссия в училище не пропустит.

В училище не поехал, из техникума не выгнали, отца продержали в тюрьме 11 месяцев и весной 1939 года выпустили. Никому о том, что случилось с отцом, я не говорил. Боялся. Закончил третий курс техникума. Меня вызывают в военкомат, и военком чуть л и не в приказном порядке говорит: поедешь в Харьковское бронетанковое училище. Я ему говорю: «Мой отец арестован, я, как сын врага народа, в офицеры не гожусь». - «Мы знаем, он реабилитирован, и ты поедешь», - в ответ. «А было постановление правительства, чтобы с последнего курса не брать в армию», - настаиваю я.

После еще раза два вызывали в военкомат, угрожали, уговаривали, но я отказался, и тогда военком сказал: «Смотри, ты еще об этом пожалеешь, загоню тебя туда, где Макар телят не пасет». И загнал. После окончания в 1940 году техникума всем выпускникам было предписано: 15 сентября быть дома по месту жительства. Все мы разъехались механиками по МТС, поработали по 2-3 месяца, но 15 сентября я был дома. За сентябрь-октябрь призыв окончился, а я один на все село сижу без дела.

В конце октября повестка: прибыть в Нежинский райвоенкомат 1 ноября. Приехал, людей немного, все незнакомые, с техникума никого. Назавтра - в вагоны и поехали, везли нас семь дней, высадились в г. Нахичевани. И правда, телят я там не видел и пастуха Макара тоже. Так я стал солдатом 80-го горно-вьючного артполка 304-й горно-стрелковой дивизии*. В полку было два дивизиона, я попал во второй, а во втором дивизионе была 4-я учебная батарея. Моя должность «средний унос»**, в подчинении две лошади: конь Писарь и кобыла Поза. Муштра в нашей учебной была особая. Мы за два года службы должны были выйти лейтенантами запаса, все были со средним и незаконченным высшим образованием. Из всех родов войск тяжелее горно-вьючной артиллерии я не знаю: щетки и скребницы из рук не выпускаешь, мало того, после каждого выезда лошадь моешь с мылом - не дай бог, командир в гриве или хвосте увидит перхоть, наряд или губа обеспечены. Выучка доходила до автоматизма-едем галопом с пушками, команда: «На вьюки!» За 4 минуты 20 секунд мы уже идем колонной, пушки уже разобраны и на спинах лошадей. Для каждой части пушки специальные седла. У всего расчета по лошади, у ездового -по две. Еще быстрей собирали пушки по команде: «С вьюков!» Пушки калибра 76 мм, но короче ствол. Намного меньше «ЗИС-3», полевой пушки.

В наряд ходили чуть л и не через день. Не любили ходить на кухню и дежурным на каптерку. Любимый наряд был на «бильярд» - дневальным по конюшне. Там вместо кия - метла, а из начальства - дежурный по части, который не так часто наведывается на конюшню. Три раза в день покормишь, попоишь, почистишь и остается немного времени на отдых. Дисциплина в то время была строжайшая - маршал Тимошенко сказал, все будем делать, как делается на войне. Из Нахичевани после принятия присяги нас перевели в кишлак Хок у подножья гор. Жили в дощатых неотапливаемых домиках по 10 человек: 5 наверху и 5 внизу. Зимой порою сапоги примерзали к полу, летом жара. В столовую, как бы мы ни уставали, строем и с песнями. Перед столовой у дверей стоял кто-нибудь из медицины и буквально впихивал каждому в рот таблетку акрихина. Кормили хорошо, но летом не съедали все и худели, зимой не хватало еды и поправлялись. Обмундирование давали на 8 месяцев, но уже на 5-6-й месяц у гимнастерок отпадал воротничок, у брюк поясок отгнивал, и старшина не успевал выдавать иголки, нитки, тряпки с остатков прежнего обмундирования, и мы скрепляли части обмундирования сами. С занятий приезжаем, спины у солдат белые - это высохшая соль от пота. Кино и радио у нас отсутствовали, привозили запоздавшие газеты, и их в свободное время зачитывали до дыр. Где-то в начале июня обратили внимание на опровержение ТАСС, где иностранная пресса предрекала скорую войну СССР с Германией. Наше правительство все это отвергало и объясняло перемещение наших войск переводом в летние лагеря. Произошел спор: одни говорили, что никакой войны не будет, мол, мы так сильны, что и в песнях поем: «Мы войны не хотим и врага разобьем на его же земле одним ударом». Другая, меньшая часть, с которой был и я, верили в скорую войну, судя по небольшим заметкам в нашей прессе о том, что и немцы скопили много техники и войск на нашей границе.

Каждый вечер старшина строил батарею и раздавал наряды. 21 июня в субботу на вечерней поверке ждем «подарков» от старшины, и каждый хочет, чтобы его пронесло от наряда, ведь в воскресенье хоть немного отдохнешь, а если в наряд, то только не в каптерку или столовую. Чем-то я старшине не угодил, и 21 июня мне и еще одному другу досталась каптерка.

Каптерка представляла собой глинобитное полуподвальное помещение, состоящее из двух отделений: в одной части было имущество старшины, в другой, с двумя маленькими окошечками, стояли кровать и столик - это был рабочий кабинет и спальня старшины. Крыта каптерка, как и все строения, глиной на плоской крыше.

Дневальные весь день на глазах у грозного старшины: чтобы он дал хоть минуту свободы, такого не бывает - у него много уздечек, стремян, шпор. Дает тебе тряпку, что-нибудь из этих ржавых изделий - сиди, бери песок в тряпку и чисть до блеска. И так без конца. Утром после подъема мы помчались в каптерку, старшина дал нам задание, а сам куда-то ушел. Мой напарник пошел с нашей батареей на завтрак, я - после его возвращения. На обед он тоже пошел первым, вскоре возвращается и говорит: «ВОЙНА!» Когда я подошел к столовой, то увидел непривычную картину. Солдаты и офицеры стоят кучками, как-то напряжены, и разговоры идут, конечно, о войне. Захожу в столовую, там та же картина - мало кто за столом, большинство стоит в проходах и говорит о войне.

Я все это слушаю, но сел за стол, там уже стоят полуостывшие бачки с первым и вторым блюдами, помню, что на второе была каша с колбасой. Колбаса у нас в меню была часто. Я сколько хотел, столько и съел второго и, переходя от одной группы к другой, выслушал все, что было известно нам на то время, а все известия пришли в полдень из штаба дивизии.

Наперед скажу, в чем права та пословица: все выпускники техникума, кроме меня, служили в войсках возле западной границы, там их и застала война, часть из них погибла сразу, часть попала в плен, а я в наказание служил на иранской границе, попал на западный фронт спустя три месяца, когда наши войска уже, как говорится, немного очухались и потери на фронте стали меньшими.

* В «Дуэли» № 32 2003 г. стали публиковаться воспоминания участника Великой Отечественной войны Н.И. Близнюка под названием «Самоходчик». Память, видимо, подвела ветерана, так как 80-й горно-вьючный артиллерийский полк (командир майор В.Г. Сухорукое) в то время входил в состав 76-й горно-стрелковой дивизии (а не 75-й, как в «Дуэли» № 33) Закавказского военного округа. В рядах этой дивизии начал службу, участвовал в Иранском походе, а затем и принял боевое крещение в сентябре 1941 г. Н.И. Близнюк.

В 1942 году части 76-й стрелковой дивизии по железной дороге перебрасывались к Сталинграду. В районе станции Клетская, куда должна была прибыть 76-я, находился хорошо укомплектованный 817-й артиллерийский полк. Обстановка не позволяла переместить его к городу Серафимовичу, где сосредотачивалась 304-я стрелковая дивизия. Поэтому командование 21-й армии и решило прибегнуть к обмену артполками.

Так, лишь в 1942 году 80-й артиллерийский полк вошел в состав (той самой) 304-й дивизии. Позднее 304-я стала 67-й гвардейской стрелковой дивизией, а 80-й артиллерийский полк стал 138-м гвардейским арт. полком. Алексей Ванеев.

** Артиллерийское орудие тащили 3-4 пары лошадей (в зависимости от тяжести пушки), каждая пара называлась «уносом», на спинах левых лошадей сидели солдаты, управлявшие ими, их должность тоже называлась «уносом».

Призыв

На второй день многие, в том числе и я, подали рапорт в штаб полка, чтобы нас отправили на фронт. Нас выслушали, сказали-не торопитесь, всему свое время. Прошло еще 2-3 дня, и вдруг меня вызывают в штаб. Радости было много - думаю, и я хоть немного повоюю. А вышло вот что - меня назначили адъютантом неизвестного мне старшего лейтенанта, ему дали большие полномочия, и мы поехали в г. Микоянабад на мобилизацию. Микояна-бад - небольшой городишко высоко в горах. Нас подбросили в Наришенью - это железнодорожная станция и большой населенный пункт, там старший лейтенант мобилизовал машину-кинопередвижку, меня посадили в будку, лейтенант сел в кабину и поехали. Ехали долго по серпантину, все вверх и вверх, по бокам скалы, временами приближались к глубокому обрыву, там шумит река Арпа-Чай, а сзади на западе все время видна гора-красавец Арарат, левей - большой иранский Арарат, справа что-то невзрачное - турецкий Арарат. Иранский Арарат всегда в белой шапке, которая к зиме все увеличивается, опускаясь по плечи, и вечно над вершиной Арарата, как нимб, висит белое облачко. В Микоянабад приехали под вечер, я остался на улице около военкомата, старший лейтенант, собрав всю власть города, проводил мобилизацию. Туда прибывали и представители других родов войск. Городок был встревожен, ведь решалась судьба многих людей.

Хоть я там и пешка самая маленькая, но меня окружили жители, стали расспрашивать, что и как, в том числе - в каких войсках служишь? Гордо ответил: в артиллерии, это самый безопасный род войск, мол, пушка стоит далеко в тылу и громит врага. Сам рассказываю, а есть хочется, вот туг один армянин испрашивает: «Ты, солдат кушать хочешь? Вон напротив ресторан». Но мой карман давно забыл, что такое деньги, я замялся, а мне уже гуртом говорят: «Ты не волнуйся, пойдем, покушаешь». Мне неловко, но пошел, накормили досыта, до отвала, спасибо им. Переночевал я в какой-то гостинице, утром меня опять накормили, вызывает лейтенант и говорит: «Вот твоя команда - столько-то людей, повозок, лошадей - бери, веди их в полк».

Я ехал впереди своей команды на одной из повозок, а по дороге шло много других команд. Узнав, что я артиллерист, ко мне приставали все новые люди, и оказалось, что в полк со мной прибыло вдвое больше и людей, и лошадей, и повозок. В основном это были азербайджанцы и армяне, большинство из них по-русски не разговаривали.

В нашу батарею попало 20-25 азербайджанцев и человек 5-7 армян. Азербайджанец Касимов хорошо говорил по-русски, работал в торговле каким-то начальником, хорошо запомнился армянин Акопян, тоже знавший русский язык.

Жизнь солдатская продолжалась, занимались тем, что нам прикажут, а вести, хоть и с опозданием, приходили все тревожней и тревожней, да и с иранской границы тоже не было радости - ходили слухи, что немец хочет войти в Иран и через него на наш Кавказ, захватить Баку и лишить страну нефти.

Где-то в конце июля дивизия ночью по тревоге снимается с насиженного места и выезжает к границе - к реке Араке, благо это недалеко. Разместились в ущельях, чтобы не было видно нас стой стороны. Правда, лошадей-то у нас сотни и поить их где-то надо. Поступила команда замаскироваться: полотенцем, как чалмой, обмотать голову, снять гимнастерку и — на водопой в Араке - это все равно что страус голову в песке прячет. Постояли здесь недельки две-три.

Если помните, тогда комиссар был главней командира. В один из вечеров меня вызывают к комиссару батареи. Явился, доложил, команда - седлай лошадей, поедем. Едем: он впереди, я следом, подъезжаем к большой землянке, рядом коновязи и много нас, адъютантов. Оказалось, это штаб дивизии. Наше дело солдатское: курим козью ножку, обмениваемся мнением, ждем дальнейшей команды. Где-то уже к полуночи выходят комиссары и командиры, садимся на коней, комиссар мой впереди, я следом. Он все время поворачивается, вижу -что-то хочет сказать, но не решается. Потом позвал меня, а когда я поравнялся, он шепотом и говорит: «Завтра утром открываем огонь и переходим границу, только смотри - это секрет, никому ни гу-гу».

Приехали на батарею, я привязал лошадей и лег вздремнуть, но прежде своему ближайшему другу по секрету величайшему сообщил то, что услышал. Стало легче на душе, и я уснул.

Где-то в 5 утра меня толкает ездовой с хозблока и говорит: «Спишь и не знаешь, ну я тебе по секрету скажу, только ты никому не говори...» - и сообщил то, что я сказал своему другу час тому назад.

Иран

В шесть утра, как решило командование, должен был пролететь самолет в сторону Ирана, и мы должны открыть огонь, но уже семь, восемь, лежат протертые снаряды, расчеты волнуются у пушек, а команды «огонь» нет. Пообедали, поступила команда «отбой», идем в Иран, а он вон там - за рекой. Переходили вброд, река неглубокая, быстрая, одну пушку вода перевернула, брюки поснимали, так что на том берегу очутились полусухими. Отдохнули, освоились немного, прошли в глубь территории, а тут и ночь. На второй день, после завтрака, пушки на вьюки, и черт нас потащил в горы - пошли искать приключений, - а хозвзвод и все тыловые поехали себе спокойно по дороге. В горах было очень трудно, нам дали сухой паек на 2 дня, мы же еле одолели переход за три. Внизу нас ждала кухня с горячим обедом. Этот поход записали в историю полка. Там было сказано: «Где не бывала нога иранского солдата, прошел 80-й артполк с матчастью». Ради этого потеряли две лошади с вьюками.

Дальше шли походным маршем по сравнительно ровной местности. У местного населения покупали виноград и всякую снедь диковинную - кто за деньги, кто за невыброшенный, уже сыгравший впустую лотерейный билет. На пути нашем встретился городок Мандора. Стали табором и мы, одежда наша у всех солдат латана-перелатана, одним словом, лохмотья на нас. Пару дней постояли, ждали, когда подвезут новое обмундирование. Оделись с иголочки и стройными колоннами прошагали по главной улице.

Слух был: идем в Тегеран, но, дойдя до города Тавриз, остановились. Другие части пошли дальше, а наша дивизия остановилась табором в военном городке иранцев.

Их солдат мы не видели, а иранские казармы - это бесконечные ряды глиняных, с плоскими крышами мазанок, их вооружение, принадлежности - это что-то архаическое, дикое для наших глаз. Там я заболел тропической малярией, температура поднялась до 41 °С, а мне холодно, весь дрожу. Недалеко от нашей батареи в одной из мазанок был наш госпиталь, скорее санчасть, туда меня и определили. Проглочу таблетку хины или акрихина-легче, если нет-то ровно через 48 часов начинается приступ.

Через несколько дней прибегает товарищ и говорит: «Завтра утром мы уходим в Россию». Больных не выпускают, но я - через окошко и в батарею, примостился на лафет и поехал домой. Домой ехали другой дорогой, уже через Джульфу, где был мост через Араке.

На сутки заехали в то место, где мы переправлялись в Иран и были свидетелями расстрела двоих дезертиров-азербайджанцев. Был приказ - отсутствие 24 часа в части считается дезертирством. До 1935 года граница между Ираном и СССР была открыта, здесь Нахичеванская АССР, по ту сторону реки - Иранский Азербайджан. Когда границу закрыли, то по разные стороны остались брат, сестра и т. д., и когда мы вошли в Иран, многие отлучались к своим. Вот двоих, для примера, и расстреляли. На следующий день мы уже были у своих домиков в кишлаке Хок.

Первый бой

Через несколько дней приказ - ехать своим ходом в Нахичевань. Там сами погрузились в «телятники», пушки - на платформу, лошади и мы в вагоны - и покатили на северо-восток, чтобы попасть на запад. На третьи сутки сгрузились на окраине Сталино, нынче Донецк, привели малость себя в порядок, выбросили горно-вьючные приспособления, командование определило, куда нас кинуть, опять вагоны, опять в путь, и уже около Харькова попали под первую бомбежку, неудачную для немцев - обошлось без жертв и повреждений. Ехали ночью, выгрузились на какой-то маленькой станции и пошли своим ходом. Только начало светать, вошли в село в лощине: болотистая речушка, мы переходим мостик, на нем стоит командир полка, бьет себя по сапогам плеткой и говорит: «Ну, орлы, неподкачайте, бейте фашистов насмерть!» Поднимаемся на взгорок, побатарейно, повзводно, пехота идет плотными кубиками. Солнце начало всходить, светло стало, а мы идем, ничего не ведая, где немец, сколько его? Комбат командует: «Равняйсь, крепче шаг, левой, левой!» Тут появляется какой-то воющий звук и разрыв, потом чаще, гуще. Строй рассыпался, орудия разъехались кто куда, я с напарником и с пулеметом, как пешие, идем по инерции вперед, падаем при каждом вое снаряда. У меня было две коробки с дисками, при падениях поранил руки, чем-то поцарапал бровь, но, на мое счастье, около меня при очередном падении оказался командир дивизиона капитан Ставицкий. Очень суровый и справедливый командир. Почти всех солдат своего дивизиона знал в лицо, а нас, с 4-й учетной батареи, тем более. Он говорит мне: «Чего падаешь и кланяешься каждому снаряду. Слушай, как он гудит, и определяй, где он упадет. Если впереди и недалеко - это опасно, поскольку осколки в основном летят вперед и по бокам, тогда ложись. Если позади, то это не так опасно». Короче, за те несколько минут он мне преподал такой урок, что в дальнейшем благодаря ему я остался жив. «А теперь, - говорит, - идите вперед, вот там ваш командир батареи Савицкий, вы ему будете нужны». Вскоре мы, ободренные, догнали своего комбата и оказались на скошенном пшеничном поле среди копен... Моего напарника комбат отправил в тыл искать батарею и навести с ней связь, а я, комбат и связист Карпов остались на НП. Немца я не видел, нас он, видать, видел хорошо и посылал нам мину за миной. Одна разорвалась в нескольких метрах от меня, образовала хорошую воронку (земля была сырая), а командир дивизиона еще сказал, что практически в ту же самую точку другой снаряд никогда не попадет. Я немедля воспользовался этой теорией и свалился в эту, еще пахнущую дымом воронку. Комбат стоял на коленях за полукипком, смотрел в бинокль и все спрашивал, где связь? А мины буквально вспахали землю вокруг нас. Я пригласил к себе Карпова, и он перебрался ко мне, а уже вдвоем не так страшно. Завоют мины, мы втиснемся в землю, чуть затишье - осматриваемся. После очередного налета я заметил, что комбатуже не смотрит в бинокль, а наклонился вперед и уперся головой в полукипок.

Я подполз к нему, чуть тронул, он свалился набок, кровь хлестала из шеи и с правой лопатки. Стал перевязывать, свой и его бинты быстро кончились, говорю Карпову: «Дай исвой». «Недам!»-отвечает, и я еле уговорил его. По пути с Нахичевани до Сталино был такой случай. На остановке вышли с вагонов, Карпов как умывался, так и вышел в нательной рубашке, комбат сделал ему замечание, Карпов что-то не так ответил, и комбат ударил его плеткой по спине, да так хорошо, что рубец остался надолго. Вот тогда Карпов и пообещал, что первая пуля будет комбату. Я расстелил комбатову плащ-палатку, перекатил его на нее и с трудом по-пластунски потянули раненого в лощинку, что была сзади нас. На наше счастье, там стояла двуколка, и мы с санитарами погрузили в нее раненого, и они уехали. Дальнейшая судьба комбата мне неизвестна.

Постепенно батарея, да и весь полк, стали приходить в себя, и я свою батарею нашел в подсолнечниковом поле в балочке, где и был оставлен со своим пулеметом. До начала войны я был средним уносом, у меня был конь Писарь и кобыла Поза, когда началась война, при батарее по штату военного времени требовалось два пулемета - один при батарее, другой на НП, а так как я пулемет изучил еще в техникуме, меня и назначили пулеметчиком. Была у нас на два пулемета одна лошадка, мобилизована в Микоянабаде, и был командир пулеметного отделения Терский (еврей).

Эти события первого дня моих боев были 25 сентября 1941 года. Когда мы встретились с немцем, там линии фронта не было, не было наших войск, были немцы, шли они на восток, сколько смогли пройти, им никто не мешал. Местом событий была земля совхоза им. Артема, в 40 км от Полтавы, так нас информировало наше командование.

За вечер и ночь мы малость освоились, каждый нашел свое место. Мой окопчик и пулемет были в 20-30 метрах слева и впереди нашей батареи. Я проснулся от необычной тишины и разговоров наших солдат и спрашиваю, а наши пушки не стреляли? Смеются: «А ты что, мертвый был?» Мне что-то помнится, во сне слыхал огонь наших пушек, но не проснулся. Настолько мы были тренированы, что даже выстрел пушки не мог нас разбудить, а скажи тихонько: «Тревога», - и мы на ногах. Второй и третий день нашей войны прошел в обстрелах: они -наши, мы - их позиции. Я со своим пулеметом бездействовал.

На 4-й день боев немец подтянул танки, добавил живой силы, но самолетов все еще не было. Утром 29 сентября немец пошел в атаку, появились на флангах танки, прошел слух, что нам грозит окружение. Некоторое время отстреливались, а затем начали отступать. Я со своим пулеметом и напарником идем вслед за батареей, и уже в конце подсолнечного поля поступил приказ: связи с 5-й батареей нет, передайте - сниматься с позиции и идти туда-то.

5-я батарея стояла левей и сзади нас, мы с напарником все по тому же подсолнечниковому полю идем к батарее, стоящей в низине свекловичного поля. Я с карабином на плече и пулеметом в руке шел впереди, за мной мой напарник, который вдруг ойкнул, оказалось, пуля попала в кисть правой руки. Перевязали как смогли, повесил на его плечо пулемет, он забрал диски и ушел вслед уехавшей батарее, а я один пошел выполнять задание, пригибаясь в подсолнухах. На краю поля в низине кто-то накосил сена и оставил копну на границе подсолнечника и свеклы. Остановился и вижу - по свекловичному полю идет цепь немецких автоматчиков и строчит во все стороны для профилактики. Я подошел к копне, лег и с карабина, с упором, как учили в мирное время, взял на мушку двоих ближайших мне фрицев. Выстрел - и один упал всерьез, а второй хоть и был «под мухой», больше не поднялся, затаился. Немцы уже подходили к 5-й батарее, смотрю - последняя пушка уезжает влево, а сзади от меня по ней стреляет немецкий танк, который был на свекловичном поле. Я возвращаюсь и на выходе со своего поля вижу картину: три пары лошадей тянут пушку с зарядным ящиком, у передней лошади осколком снаряда отбито полморды, она фыркает кровью, ездовой спросил: «Куда ехать?» Я указал рукою, и они ускакали.

Вышел на скошенное поле пшеницы, невдалеке стояла скирда, знаю, что там стояла наша батарея. Подхожу, около скирды одиноко стоит наша пушка, под скирдой сидит наш солдат Акопян, перебирает кишки, стараясь заправить их в живот, разорванный осколком снаряда, и просит: «Николай, застрели меня!» Уговорив его потерпеть, я пообещал, что пришлю за ним транспорт, подошел к пушке - три увезли, а одну бросили! Рядом лежат снаряды, видно, готовились к бою. Нас предупреждали не оставлять оружие врагу: если невмоготу — вынь замок. В этой пушке замок был на месте, я его вынул и пошел искать свою батарею. По дороге вскоре подобрал раненого в ногу пехотинца, он еле передвигался, опираясь на свою винтовку, помог ему, он, обхватив меня за плечо, ковылял рядом.

Вскоре навстречу нам мчится с зарядным ящиком пушечная упряжка во главе с нашим помкомвзводом, остановился около нас и спрашивает: «Там немцы?» Отвечаю: «Возьми замок от пушки, забери пушку и раненого Акопяна». Они уехали, а мы с пехотинцем пошли к своим. Вскоре они уже с пушкой, но без Акопяна обгоняют нас, попросил: «Возьмите на лафет раненого». Да куда там, умчались, бросив нас. До места расположения нашей батареи уже в полном составе было недалеко, кое-как дошли. Спрашиваю старшину: куда девать раненого? Вон там внизу село, отведи туда, там и сдашь в санчасть. Спустились вниз, идем по крайней улице, а навстречу едет санитарная двуколка с ранеными, на козлах сидит ездовой и грузинка-медсестра. На мою просьбу взять и этого раненого отвечает: «Некуда брать». Еле уговорил, медсестра слезла с козел, усадили на ее место раненого, а сестра пошла пешком следом за двуколкой.

Время уже за полдень, я не завтракал, не обедал, зашел в первый попавшийся дом, никого нет, в печке еще угли горячие, там сковородка — наелся, запил молоком и пошел к своим. Жители где-то попрятались от войны.

Война и вдовы

Назавтра, это было 29 сентября, мы начали отступать, командиры сказали, что нам уготовлено окружение. Четыре дня мы наравне воевали с немцами, и они прозвали нашу 75-ю дивизию «дикой». Шли, не помню ни одного населенного пункта, но вскоре очутились на окраине Харькова. Помню, как два солдата несли на плащ-палатке много печенья, пряников, конфет (где-то недалеко была кондитерская фабрика), скупые были солдаты и не угостили нас, а с продовольствием становилось все трудней и трудней, и многие переходили на «бабкин аттестат». Я был стеснительным и к бабкам не обращался, питался тем, что попадется: то свои склады народ растаскивал, и мне что-то перепадет, то магазины опустошали — ведь был приказ все, что оставляем, надо уничтожать, чтобы врагу не досталось. Немец ночью спал, отдыхал, а мы ни днем, ни ночью не успевали отдохнуть, я часто в скирде ночевал, благо, лошадка у меня была хорошая: седло сниму, ее пущу - тут же она и пасется. Лошадка моя та, что я мобилизовал в городке Микояно-бад, что высоко в горах на речке Арпа-Чай.

Из Харьковской области вошли в Курскую, и там со мной произошел такой случай. Как я уже говорил, многие перешли на «бабкин аттестат», а я так и не смог, и вот настал такой момент, что есть совсем стало нечего. Был я тогда во взводе управления разведчиком-наблюдателем, а Свистков, Улановский, Карпов (все призыва 40-го года, учились в Тульском институте, и их взяли со второго курса) - связисты с того же взвода. Ребята городские, смелые, быстро перешли на «бабкин аттестат». Однажды я и спросил: «А как вы питаетесь, где ночуете?» Отвечают: «Ты же знаешь, немцы, едва солнце на закате, заходят в деревню и останавливаются в западной ее части. А мы на выходе в восточной части облюбуем домик, попросимся, хозяйка не откажет, накормит и на ночлег оставит, и всегда спрашивает, когда будет немец и какой он. Отвечаем, что мы рано утром уйдем, а он через час-два придет, вот тогда вы и увидите, какой он, мы сами его близко не видели. Просим пораньше приготовить нам завтрак, а если проспим подъем, разбудить нас».

Была поздняя осень, шли дожди, шинелька до пояса в грязи, сапоги каши просят, и вот в одно утро я и мои товарищи разом вышли, но и они тоже на сей раз не позавтракали. Вошли в лес, там дорога еще хуже - сверху роса обливает, внизу грязи море, а тут еще и голодные. Туляки и говорят: «Войдем в первую деревню, смотри, где идет дымок из трубы и пахнет съестным, заходи и будешь сыт». Вскоре лес кончился, дорога идет прямо, как выяснилось, к мосту через Донец, а слева улица самая крайняя, дальше улицы лес, справа дома, и со всех дымарей идет такой знакомый и приятный дымок.

Доходим до первой избы, один из туляков шасть и в калитку, я за ним, другой меня за рукав - нельзя: один зайдешь - хорошо накормят, два - хуже, а четыре - совсем голодными выйдем. Вон домов много, иди и выбирай. Пошли дальше, зашел второй туляк, потом третий, а я дошел до конца улицы и никак не решался зайти. Возвращаюсь обратно, иду, понурив голову, и вдруг слышу приятный женский голос: «Солдат, здравствуй!» «Здравствуйте», - отвечаю. «Ты (сразу разговор свела на ты), может, кушать хочешь?» «Хочу», - отвечаю несмело. «Тогда заходи!» Тут я уже осмелел, она калитку открыла, зашел. Двор небольшой, но аккуратный, летом, видать, цвели цветы, дальше хозпостройки, слева в конце дома дверь, заходим в сени, слева опять дверь. Кухня и столовая вместе. В сенях темно, а в избе светло - 2 окна, справа печь и кочерги в углу, прямо - просторный стол. Слева стоит скамейка, справа - табуретка, чуть дальше на стене между окон большое зеркало и умывальник с тазом. Девица и говорит: «Ставь свою лушню (карабин у меня на плечах назвала «лушней»!) в кочерги и глянь в зеркало, какой ты грязный и небритый». Мне не надо было смотреться, я и так знал. «Раздевайся, умойся, побреешься, атем временем мама приготовит завтрак. Мама! Вода горячая есть?» Та кивнула головой. Молодуха налила теплой воды в умывальник, я умылся, принесла бритву, побрился, а она все время рассказывает: «Сразу после свадьбы мужа забрали в армию, служил на границе, и не так давно пришла похоронка, проклятая эта война всю жизнь исковеркала! Он ростом, как и ты, да вы чем-то и похожи. Это его бритва, осталось три костюма - шерстяной, шевиотовый и бостоновый - можно примерить - как раз на тебя». Тут подоспел и завтрак, мама ухватом вынула большую сковороду, на которой шипело и шкворчало сало, колбасы домашние, рядом поставила тарелку с горой оладьев - аромат пошел по кухне, что аж голова закружилась! Молодуха сбегала в комнату, что выходила на улицу, и принесла чекушку с зеленой наклейкой «Московская водка». Я сел на скамейку, молодуха напротив на табуретке, распечатала чекушку, себе наливает рюмку, мне остальное в стакан, чокнулись, она сказала: «За встречу!» Я: «Угу». Во время нашей беседы она говорит, я молчу или «угу».

Как я ел, верней, закусывал, было бы интересно понаблюдать со стороны - голоден, выпил, да и еда (теперь такой нет), как говорил Райкин: «Вкус специфический». Она ест мало, а все рассказывает, несколько раз повторила о костюмах, сообщила, что у них с мамой есть корова, ножная швейная машинка, свинья с поросятами и кабан, к рождеству резать будут. Видит, с меня толку нет, опять сбегала в другую комнату, опять принесла такую же чекушку, опять так же разлила, опять выпили. Я уже голод уморил (наелся, видать). Она на матерь: «Мама, выкиньте лушню в колодец». Мама быстренько за карабин и к двери, я ее за руку - не надо! - и поставил наместо. Молодуха уже напрямую: вон у Таси живет уже сколько дней, у Веры, у... и начала перечислять, сколько вдов снова стали не вдовами. Я вижу, что уже засиделся и надо торопиться, встал, надел шинельку, фуражку, набрался храбрости и заявил: «Спасибо вам большое, остаться не могу, на обратном пути зайду». Маминого голоса за все время так и не слыхал, стоит у печи, работает рогачами, исполняет просьбы дочери, а дочь на прощание еще спросила: «А откуда ты родом?» Я ответил: «С Черниговщины». «Так куда же ты идешь, что ищешь, оставайся, скоро война кончится, мы съездим к твоим». Вышел, никто меня не провожал. Идти тем же путем обратно далеко, чего доброго и с немцем встретишься, а напрямик через огород -вон он рядом мост. Решил напрямик, вышел за сарай, а там через огороды глубокий противотанковый ров, влезешь - не вылезешь: грязь! Между собой жители общаются, идолжна быть кладка, но где она? Из соседнего двора из сарая вышел «дед»: усы, бородка. Спрашиваю: «Дед, а где здесь кладка через ров?» - «Аты, солдат, ищи не кладку, а молодицу». «Нет, - говорю, - мне нужна кладка через ров». - «Ну, раз ты такой дурак, то вон за сараем, что сзади тебя, и кладка будет».

Через кладку, по огородам быстро спустился к мосту, а его уже собираются расстреливать, чтобы немца задержать: поставили гаубицу, а снарядов нет, но я, когда спускался, видел, что из леса выезжает зарядный ящик. Перешел я, подвезли снаряды, и мост расстреляли. И так вышли мы из Харьковской области где-то северней в Курскую и опять вернулись в Харьковскую, в Волчанск. А деревня, где меня «сватали», называется Старицы. (Теперь это Белгородская область.)

Первая зима

Не знаю, почему, но в Волчанске мы не задержались, хотя уже наступили стужа, морозы, снег, грязь кончилась, казалось бы - держись тепла, не выходя на холод, так нет, толи инерция сказалась, то ли немец уговорил, но мы двинулись на восток. Пробежали километров 30-40 до деревни Захаровка, остановились, огляделись, а сзади ни одного немца не видать. В колхозном саду, что рядом с деревней, на южном склоне, разместили батарею, окопались, установили пушки, вырыли себе окопчики и сидим, ждем день, два, неделю, другую, а холод, неудобства, и вдруг кому-то приходит мысль, а не вырыть ли нам для батареи землянку? Мысль понравилась, и закипела работа: кто долбит мерзлую землю, кто с колхозных построек лаг заготавливает, а мне кактехнику-механику по тракторам, автомобилям и сельхозмашинам поручено было изготовить отопление. В пустой бочке вырубил одно дно, прорубил окно для дров, другое — пониже и поменьше - для поддувала, между ними сиденье, которое снял из жатки-сноповязалки, и получилось прекрасное место для огня, трубы тоже на мехдворе нашлись. К вечеру землянка готова. Печка стоит в конце прохода, ходим во весь рост; справа ложе для спанья, капитально вымощенное соломой, потолок - поверх досок солома и земля. Затопили... какая благодать! -тепло, просторно, удобств хоть отбавляй, на печке-бочке поджариваем мерзлые куски хлеба - какая вкуснятина!!! Ей-ей, такое не всем доводилось вкушать. Печка красная, ближайшие от нее уже отодвигаются и просят меньше топить. Все поразделись до нижнего белья - за сколько-то месяцев! Если и есть рай, то он был в той землянке. И вот, когда уже кто уснул, кто не успел, вбегает посыльный из штаба: отбой, идем на Волчанск! Расставание с той землянкой, поверьте, было больней, чем с родным домом.

За сутки-двое мы в Волчанске. Каким мы его оставили, таким он нас и встретил: тихий, мирный, сонный — боев мы не вели, там все было спокойно. Как позже выяснилось, какая-то пехотная рота, как и мы, прозябала в окопах и решили погреться в городе. А ночью вошли немцы и хорошо их поколотили, кто уцелел, убежал за Донец, и мыпришли в подкрепление. Наша батарея расположилась на восточной окраине, а мы - кто дежурил, был или у пушек или на НП, а свободные - на квартирах. Я был на постое в доме у деда с бабкой. Освоились, стали проведывать друг друга, я уже знал фамилию своих хозяев - Сивожелезовы. Как-то меня спрашивают соседи, а у кого ты, солдат, проживаешь? Отвечаю - у Сивожелезовых. У Волкодавши? -переспрашивают. Нет - у Сивожелезовых! Они смеются и рассказывают.

Тогда их дом еще был самым крайним, хорошим забором огорожен двор, у них была и живность, и сено для коровки. Вот в один из вечеров дед и говорит бабке: «Ты сходи, надергай клюшкой сена и дай коровке, я не успел». Бабка вышла, взяла клюшку и к скирде, а там собака здоровенная оскалилась, бабка на нее клюшкой, собака на бабку, бабка попала клюшкой в пасть, а выдернуть не может, и таскают друг друга по двору. Дед ждал-ждал - нет бабки, выходит, а она на клюшке волка держит. Дел добил волка и сказал, что это не собака, а волк, воттогда бабка и испугалась. С тех пор, по-уличному, ее и называют Волкодавша.

Зимовали мы в Волчанске, можно сказать, с фрицами по-мирному, вздумалось было нам Старицу взять, а они нам не дали.

Рассказывали пехотинцы. Вошли в деревню тихо ночью, заходим в один дом - никого, в другом спрашиваем хозяев: «Немцы есть?». «Нет», - отвечают, - а из-под кровати автоматная очередь. Забросали гранатами, и все, а вот в деревне, что чуть в тылу у нас, в лесу, - там мы многих немцев тепленькими взяли. Жители помогали: были случаи, что немцев прятали в подвалы, закрывали, а потом нам сообщали. Там немец зверствовал, обирал, казнил, а в Старице, как в прифронтовом селе, он жителей не притеснял.

Не вышел у нас номер со Старицами, батарея немного переместилась ниже по течению, там было село Огурцово. Выше села на склоне лес, ниже Донец. Мы - напротив, опять в окопах, блиндажах.

Был случай, быть может, один-единственный в истории войн. Зима, лес лиственный, листья опали, да еще склон, нам все видно. Что-то там на самой кромке лесавверху немцы задумали сделать. Собралось их человек 15, развели костер, мы сообщили командиру батареи. Первый комбат был тяжело ранен в первом бою, а этого мы называли «приблудный». Он капитан, нам его прислали во время отступления. Сибиряк, фамилия - Пипкин. Бывало, на привале разведем костер, соберемся вокруг. Греемся, а он нет - не сядет, ходит, носит дрова, размахивает накрест руками и бьет себя по лопаткам, говорит: «Вот вы согреетесь, а чуть от костра отойдете, вам еще холодней станет, а выдвигайтесь, как я, и не простудитесь, и не замерзнете».

Так вот, подходит комбат к буссоли, посмотрел и передает по телефону на батарею пятой пушке - гаубице -приготовиться к стрельбе. Эта пушка не наша, бог весть, как она попала в нашу батарею, у нас горно-вьючные орудия 76-мм, а это гаубица 122-мм. Батарея пристреляна, он по карте уточнил данные и передал их гаубице, скомандовал: «Огонь!» Батарея стояла сзади нас, выстрел слышим над головами; полетел, шавкая, снаряд, вдруг немцы там в лесу забегали, залегли, а костер взмыл в воздух! Надо же, снаряд угодил прямо в костер! Просим комбата: «Повторите!» - отвечает: «Такое не повторяется, это бывает раз в жизни и далеко не со всеми». Когда стало смеркаться, мы видели, как пришли немцы с носилками и вынесли 9 трупов. После этого немцы рассердились, начали понам постреливать, но мы в земле, и нас так просто не возьмешь.

Нам обидно - они в деревне, а мы опять на голом месте! И опять же находчивость помогла: а давай-ка мы сожжем им деревню! Начали стрелять по домам трассирующими, сколько успели — до вечера сожгли, остальное, думаем, допалим завтра. Наутро смотрим, все дома голые, только лаги белеют на крышах - немцы солому за ночь с крыш сняли.

Долго мы простояли у Волчанска, но где-то в январе-феврале 42-го пошли брать Белгород. Помню, перед этим недели две простояли в деревне, в которой всего две фамилии. Мы познакомились с жителями. Нас жалели женщины и девушки, и вот как-то возвращаюсь с НП, которое было километрах в 5 отсела, встречает девушка, дочь хозяйки, у которой я жил, и со слезами на глазах говорит: «Куда же вы уезжаете, завтра пойдете в бой!» «Откуда тывзяла?» - спрашиваю. «Ваш комиссар по секрету сообщил». Кончилось тем, что комиссара батареи разжаловали, и он попал в мое подчинение старшим разведчиком-наблюдателем. Был комиссаром недотрогой, а, став рядовым, оказался хорошим парнем, мы с ним подружились. Ну, это к слову, а по правде комиссар девчонкам не наврал. Через сутки в ночь мы тронулись в путь. Не помню, где шли, но остановились в одной деревне, которую оккупировали немцы. Их оттуда выбили, дома разбиты, мороз неимоверный, и наш взвод занял на время привала один из домов, в котором ни окон, ни дверей. Внесли соломы, на нее легли отдыхать, скука-тоска неведения: не знаем, где мы, куда идем, что нас ждет?

И вдруг три туляка заговорили, а потом и запели. Сначала пальцами по губам — вроде настраивают инструмент, потом... до сих пор помню некоторые куплеты той песни, которую до них и после них не слыхал. А слова такие: «Вот селедку принесли, хвост у ней на славу, но попробуй разделить на таку ораву. Нашей дочери меньшой как не дать кусок большой...» Да еще с интонацией, с прибаутками. Все бойцы нашей батареи зашевелились, лица прояснились, дальние повставали со своих нагретых мест, окружили поющих. Тут команда: «Подъем!» - где и сила взялась построиться и двинуться дальше. К утру пришли в село Крутой Лог, откуда уже выдворили гитлеровцев. Из 603 дворов осталось три дома, остальные сожжены, жителей нет. Наш взвод управления расположился в хорошем подвале на бугорке. Дом сожжен, кой-какой скарб хозяева прятали в подвале, но где они - не знаем. Белгород, меловые горы с возвышенности видать, нам была поставлена задача найти место для НП, чтобы были видны позиции немцев, а к городу местность все ниже и ниже, и цели не видать.

Дважды похороненный

С лейтенантом пошли в разведку, выдвинулись впереди пехоты, но нас засекли немцы, обстреляли, мы отделались легким испугом, залегли, анаши посчитали, что нас убило, и обед наш съели. Приходим в подвал (погреб), спускаемся по лестнице, там тепло, тлеютугли. Мне предлагают: вот твой котелок, в нем остатки обеда (синяя вода и та холодная). Дай, думаю, подогрею, хоть теплого похлебаю, а угли уже потемнели. Смотрю - что бы сжечь? В углу стоит дощечка, на ней вырезано распятие Иисуса Христа, я снимаю с пояса немецкий штык (он в виде ножа) и колю ее на щепки, кладу на угли и дую, чтобы загорелись. Помкомвзвода выхватывает эти щепки и прячет: «Ты думаешь, что бога нет, но как раз он и есть!» А в это время немцы начали обстрел из 105-мм гаубиц, снаряды рвутся недалеко, земля дрожит.

Комбат Пипкин и командир дивизиона Ставицкий были хорошими воинами и крепко дружили. Часто Ставицкий меня использовал вместо своего денщика - он меня знал еще по мирному времени. Поблажек мне не было, но и не обижал. Однажды Ставицкого, он уже был командиром полка, вызвали в штаб армии, который находился в тылу, в небольшом селе. Вместо своего адъютанта он взял меня, говорит - так надежней. Добрались до штаба (большая изба, часовые), в передней комнате на кровати лежал-отдыхал лейтенант, Ставицкий его поднял и говорит: «Пока будет совещание, пусть солдат отдохнет». Какое счастье лечь в постель, хотя и не раздевшись — только без сапог.

Видать, на том совещании вырабатывался план взятия Белгорода, и вскоре меня, опять же с лейтенантом взвода разведки, посылают впереди пехоты корректировать огонь. Нам выдали белоснежные халаты, на шапках - белые капюшоны, чтобы враг не заметил. Но заметил, проклятый, мы уже были там, где нас и немец видит, и наши видят, и он начал бить из пушки по нам двоим. И он применил по нам бризантные снаряды. Это снаряды, в которых взрыв на долю секунды отстает от удара, а зима, земля мерзлая, снаряд от нее рикошетит и на высоте 20-30 м взрывается, так что и в окопе не спрячешься.

При первом же обстреле лейтенанта тяжело ранило осколком в ногу, а у меня только шинель пробило. Зима, холодина, я лежу рядом с лейтенантом, как смог поверх одежды перевязал ему ногу и говорю: «Давай я буду тебе помогать и поползем к своим». Только зашевелились — как опять артналет и пуще прежнего. Лейтенант мне приказал - не двигайся, лежим до темноты, иначе нам нежить! Так и сделали, мне-то ничего, цел, но тоже замерз, а ему, обескровленному, куда тяжелей!

Пехота видела все, поняли нашу тактику и вечерком пришли на помощь; его отправили в санчасть, а я ушел на свое НП. Прихожу голодный, холодный, а обеда опять нет, нети 100 граммов, которые в тот день привозили, выпили друзья за мой упокой. Кое-что друзья насобирали, но что осталось в котелке - замерзло. Я звеню пустой ложкой по замерзшей воде, а по ходу сообщения с НП Ставицкого приходит адъютант: «Тебя вызывает Ставицкий». С сожалением оставляю с трудом собранный обед-ужин и иду по вызову. Захожу, докладываю, а он говорит: «Ты садись, я знаю, тебя опять хоронили, так давай мы с тобой тебя и еще раз помянем». Достает бутылку водки, на керогазе разогревает борщ и зажаренную курицу. Налил по полному, чокнулись, выпили, закусили, и я, малость осмелев, охмелев, сказал: «Мне такие поминки нравятся!» Он серьезно добавил: «Ходит молва - кого три раза хоронят, того никакая война не убьет».

Остаток зимы и весна прошли спокойно, мы перемещались вдоль линии фронта, обменивались артобстрелами без наступлений и отступлений. Весной 1942 года, где-то в мае, наши войска предприняли наступление с целью овладеть городом Харьков. Мы были далеко восточнее Харькова, но тоже принимали участие в этом наступлении. Чем оно закончилось, всем известно - сами попали в окружение и потеряли много войск.

Наша задача была взять большое село Муром, что находилось в низине, посреди села возвышалась церковь с колокольней. С ходу не взяли, а подавить артогнем огневые точки немцев не удается: немец нас видит, а мы его нет. По приказу я и лейтенант выдвинулись ночью вперед пехоты, отыскали освободившийся немецкий окопчик, провели телефон и с помощью перископа длиной сантиметров 50-70 корректировали огонь полка. Немцам это очень не понравилось, но они никак не могли нас обнаружить и вели огонь по квадратам. Однажды я, идя ночью за водой и пайком, попал в такой «квадрат». Снаряды ложились густо и много, укрытия там никакого не было, я врос в землю, переждал и пошел своим маршрутом. Один осколок попал впротивогаз (разбил коробку). Просидели мы там около недели, потом пехота пошла в атаку, но атака захлебнулась. За эти бои лейтенанту дали орден Красной Звезды, мне -медаль «За отвагу», номер чуть больше 53000.

Со «своей колокольни» мы, солдаты, замечали, что что-то надвигается.

Большое отступление

Было 1 июня, мы теперь потихоньку отступали, уже лето, поля зеленеют, а одно поле - большое и желтое -зацвело сурепкой; справа и сзади нас село Ямы. Пушки наши стоят на боевой позиции, а снарядов остался один комплект, подвоза нет. К желтому полю подходят колоннами машины, с них высаживаются немецкие солдаты и цепь за цепью идут на нас. Желтое поле стало серым, батарея открыла огонь, и не один десяток фрицев был уничтожен, а были бы снаряды, мы хорошо удобрили бы это поле.

Позже, подходя к Осколу, на одном из разъездов железной дороги увидели, что в лесочке штабелями лежали снаряды, в том числе и к нашим пушкам, а почему их у нас не было? На путях стоял длинный состав, запомнились платформы, а на них «сигары» -то ли торпеды, то ли авиабомбы. Место опасное, я погнал свою лошадку и объехал состав метров за 500, и сразу же налетели немецкие самолеты, сбросили бомбы и прогремел страшный взрыв. От эшелона отделилось огненное облако, думал, что и бомбардировщик в нем сгорит.

Однажды, уже без снарядов, остановились в какой-то курской деревне, один солдат был курянин из соседней деревни, уговорили лейтенанта съездить с ним к его родителям повидаться. Сели на лошадей и поехали, утром приехал один лейтенант. Курянина больше не видели.

Хоть и без снарядов, но каждый день окапываем пушки, роем окопы, обустраиваем НП. Я сидел на стогометателе около прошлогодней скирды соломы и наблюдал за немцем, вижу-танки и пехота движутся на нас, докладываю командиру, и тот дает команду телефонисту: «Батарея, сниматься с огневой позиции», - а мы сматываем провод, катушек не хватает, и мотаем, кто во что горазд (я мотал на руку). Сел на лошадь и еду к батарее. Когда подъехал, упряжки с пушками выезжали навстречу, так как мостик через единственную переправу разбомбили самолеты и на батарее решили вброд по болоту переправляться на тот, высокий, берег. Все пушки застряли, повынимали замки, обрезали постромки, и кто как смог перебирались на другой берег. Провод мой распустился с руки, я его выбросил в болото, мои обмотки размотались, лошадь наступила и сама уже по брюхо в жиже болотной, я обрезал обмотки, лошадь вел в поводу - еле вылезли на сухое. Надо же было такому случиться - перед этим сдал старшине прохудившиеся сапоги, он взамен дал на время починки ботинки. До этого и после больше ботинок с обмотками у меня не было. По штату в каждой батарее был ветфельдшер, у нас - мой земляк с Черниговщины. В один год мы кончили техникум: я - механизации, он - ветеринарный. Так вот, он ехал на лошади, лошадь под ним убило, он сам низенький, видит (после рассказывал) - идут по ржи немцы и строчат из автоматов. Он бежал впереди них, глядь -немецкий танк догоняет, он цепляется сзади и залезает на двигатель, а сам оглядывается на автоматчиков. При подъезде к селу танк остановился и начал стрелять. «Я, -говорит, - обернулся, а из люка торчит фриц, а танк бьет по нашим. Спрыгнул в рожь, полуползком выбрался и благополучно догнал вас». Погиб бедняга в Каратаях на переправе через Дон.

Когда мы остались без пушек, то оказались и не артиллеристами, и не кавалерией, хотя почти каждый был на лошади, и не отступали уже, а драпали во всю прыть. Сначала кучкой по подразделениям, командование ставило указатели, какая часть куда идет, то было терялся свой полк или дивизион, а то доходило до того, что и дивизии своей не находили. Питались все подножным кормом: то повезет - жаришь и живешь, то совсем ничего нет. Так было со мной в Осколе (забыл, старом или новом). В центре города смотрю, народ идет, груженный крупой, сахаром, маслом (вещевой «рынок» меня не интересовал, задача-добыть пропитание). В одном дворе какого-то магазина или склада толпа окружила деревянную бочку и разбирает масло. У меня было два котелка, один круглый, большой, другой овальный с крышкой-сковородкой. Я слез с лошади, взял круглый котелок и зачерпнул прямо из бочки масла,благо была жара, и оно легко бралось. Уселся на лошадь, радость-то какая - масла море, а хлеба ни крошки. Выехал на улицу, смотрю - и гражданские, и военные на больших скоростях движутся: гражданские по домам, а военные вдоль улицы. А паника вызвана налетом большого количества немецких самолетов.

По опыту знаю, бомбить будут, где больше народа, и я увидел улицу вправо от магистрали, туда никто не бежал, а я свернул и поехал по ней. Вскоре кончаются дома, улица превращается в греблю*, по обе стороны растут густые деревья. И я поехал, куда выведет. Смотрю, впереди греблю закрыл самолет-истребитель (как мне показалось). Куда его тащили, как он оказался на гребле? Но для меня это было некстати - мой конек заартачился и дальше не идет. Слез с него, взял под уздцы, и со мной он пошел по склону насыпи. Сел, дальше еду, гребля заканчивается, слева попыхивает паровоз, оказывается, выехал я к какой-то станции и именно туда хлынули немецкие самолеты. Бомбы рвались огромные, и было их много, при взрывах вспыхивал красно-фиолетовый огонь. Я лошадку прутиком -давай быстрей, а то вдруг летчик-растяпа попадет не в вокзал, а ударит по мне. Но лошадка моя и раньше никогда не бегала, а теперь тем более. Проехав немного, вижу, стоит полуторка, на ней спаренный зенитный пулемет и никого нет, а вокруг пулемета лежат буханки хлеба. Пару буханок кладу в вещмешок и дальше, вижу, в кювете в кустах прячутся зенитчики, я их отругал и поехал. Выехал в поле, а военных, гражданских, пеших и с повозками, со стадами скота - очень много! Спрашиваю, куда идем-то? За Дон - отвечают. Одни говорят, хороша переправа у Ка-ратаяка, другие - в Лисках. Я двинул на Каратаяк - куда и большинство.

Своих не то что с батареи, из полка и дивизии никого не встретил.

Повечерело, выбрал себе ночлег, чтобы и лошадь попаслась, развел костер, нажарил с маслом гренок и наелся до отвала. Вместо подушки у меня было седло, лошадка тем и хороша была, что от меня далеко не уйдет. Видать, я малость проспал, смотрю - никого нет, все куда-то уехали. Еду,долго еду по степной дороге один, где-то среди дня попадается мне группа пеших военных, спрашиваю: «Куда идете?» - «На переправу в Лиски». - «А в Каратаяк?» - «Мы оттуда, там немцы из людей сделали месиво, переправу разбомбили, кто вплавь, кто ко дну, мы обратно».

Присоединился к ним и я. Сколько мы добирались до Лисок, не помню, но чем дальше, тем больше военных и гражданских, техники. Что делалось на переправе, пересказать трудно, это надо видеть. Еще на подступах к ней задние напирают на передних, командиры собирают свои части, отстраняют гражданских, ругань, драки, все хотят за Дон. Я, как отдельная часть, со своей лошадкой переправился успешно: только отбили атаку самолетов, навели переправу - и я тут как тут. Переправа сборная, самолеты налетели - плоты разобрали, улетели - соединили и переправляйся.

За Доном как-то стало легче, и я принялся искать своих и вскоре нашел. Наш полк отводили куда-то вглубь, на переформирование. На наше счастье, начфин содрал с древка полковое знамя, положил в портфель и нас нашел, а какой-то другой артполк потерял знамя, хотя матчасть всю вывел за Дон. Их расформировали, начальство в штрафную, номера их полка не стало, взяли пушку безномерного полка, а наш полк как был 80-й, таким и остался, только пушки уже не горно-вьючные, а полевые «ЗИС-3», такие же 76-мм, но более мощные, не такие прыгучие при стрельбе, как наши. И дальность стрельбы намного большая, и возили их не лошадьми, а машинами. Ко всем этим переменам нам было отведено место и немного времени для освоения.

На одном из участков немец наши войска, стоявшие на правом берегу, стал теснить, шли сильные бои, и наш полк погнали на выручку. У нас было 4 пушки, и каждую возил свой автомобиль. В это время я уже был наводчиком, у нас был «ЗИС-5», а у остальных американцы: «Форд», «Шевроле», «Студебеккер». С горючим было трудно: давали для «ЗИСа» три ведра керосина и ведро бензина, из которого шофер себе отливал в бутылку. «Американцам» - наоборот: три бензина и ведро керосина. Если требуется завести машину, да еще утром, то наш «ЗИС» из этой бутылочки хлебнет, сам заведется и других заведет с буксира.

Так было и в то утро, когда потребовалась помощь нашим войскам на правом берегу. Пока наш «ЗИС» заводил «американцев», они уехали, а мы загрузились снарядами, подцепили свою пушку, но когда приехали, те три пушки уже почти окопались. Расположилась батарея на опушке лесного пятачка, команда: пушка от пушки 40 метров. Так вышло, что командир батареи ушел в лесок, что впереди нас, к 5-й нашей батарее (кстати, ею командовал немец по национальности) согласовывать действия, а я был и наводчиком, и командиром орудия. Посмотрел на высокий правый берег Дона, на лесок, где стоит 5-я батарея, на то место, на котором стоит наша пушка, и вижу: если враг подойдет близко, то наши снаряды будут задевать верхушки деревьев, поэтому я самовольно отодвинул место для пушки еще метров на 80.

Поставили пушку, окапываемся, машина ушла в укрытие, приходит комбат и спрашивает у лейтенанта, пришла ли четвертая? Пришла. «Да нет ее тут», - возмущается комбат. Лейтенант отвечает: «Она немного дальше». Прибегает к нам разъяренный комбат и кричит: «Что за самовольство, кто позволил нарушать правила?!» Я начал оправдываться, . да где тут - получай 5 суток гауптвахты. Это первая и последняя в моей жизни «губа». В лесочке на свежем воздухе приставили ко мне часового, нашего же солдата, и мы начали обустраивать мою «губу». Вырыли ямки по колено, сами сели, опустили в ямки ноги, закурили. В это время связисты дали связь со взводом управления и поступила команда: «Огонь!» Начали три пушки стрелять, слышу - прицел с каждым выстрелом уменьшается, немец все ближе к Дону, он в мертвой зоне для наших орудий и тем более для 5-й батареи - она ближе нас к берегу. Тут бегут с 5-й и кричат: «Не стреляйте, ваши снаряды рвутся у нас над головами». Все стихло, не стреляет наша батарея, не стреляет 5-я батарея, а я кричу: «А наша пушка может стрелять!» Комбат: «Стреляй!» Так я на губе, без снятия с наказания начал стрелять. Комбат 5-й взял на НП в свои руки командование, и мы одной пушкой начали палить: израсходовали свой боезапас, своей батареи и начали носить снаряды с 5-й.

Поначалу я вскакивал со станины при выстреле, отрывался от панорамы, а затем прыгал вместе с пушкой. Телефонист передавал данные и благодарности от комбата 5-й.

Ствол раскалился, из откатников вытекала тормозная жидкость и кипела, а я угорел. На мой счет записали несколько пулеметов врага, четыре миномета и много фрицев. После боя (атаку мы отбили) с того берега возвратились наши разведчик-наблюдатель Карпов и связисты Свистков и Улановский. Как рассказали позже, на середине Дона лодку обстреляли из пулемета, и Улановскому пуля попала в грудь, он только и успел сказать: «Передайте маме, что я честно погиб за Родину». На нашем берегу его и похоронили.

* Гребля (укр.) - земляная плотина, насыпь.

Большое наступление

Потом нас перебрасывали то в одно, то в другое место - поддерживали свои войска на правом берегу. Вскоре очутились мы в районе Клецкой - Мелоклецкой.

Освоились, наступила осень, немец дошел до Сталинграда, шли жесточайшие бои, наша дивизия и полк держали оборону на Дону в районе Клецкой - Мелоклецкой. В ноябре выпал снежок, хорошо подморозило, нас одели в зимнюю форму: солдатам ватные брюки, бушлаты, офицерам полушубки.

Устроили баню. В небольшом сосновом лесочке поставили машину с котлом и трубами с дырочками, по которым текла теплая вода, и «душегубку» - так называли машину для прожарки белья и верхней одежды. Мылись прямо поддеревьями на снежку, одевались в еще горячее из «душегубки» белье.

Чем ближе к концу ноябрь, тем больше к нам прибывало техники, солдат, орудий, «катюш»* и «андрюш»**. Стало ясно - что-то будет. 18-го вечером объявили полную готовность - идем в наступление. В каждой батарее были свои пристрелянные цели, был не один боекомплект снарядов. Рано на рассвете 19 ноября все вокруг на разные голоса загрохотало, и тысячи снарядов обрушились на позиции фашистов. Часа через два через реку по льдупрошла пехота, тронулись вслед и мы. Со стороны немцев никакого сопротивления - кто если и остался жив, то убежал без оглядки.

Задень прошли около 20 км, вошли в первую станицу, запомнилось большое кладбище с дощатыми невысокими крестами и касками на них. Жители говорили, что в могиле под крестом лежит не один, а несколько убитых немецких солдат.

Гляжу - повар с походной кухни залез на немецкий танк и пилит «ствол» пушки на дрова! Дошло до того, что для придания грозного вида танку без пушки немцы пошли на установку муляжей - поставили вместо ствола пушки бревно - создали видимость силы***. О том, что мы, советские солдаты, чувствовали, надеюсь, говорить не надо - радости не было предела!

Наступление продолжалось и днем, и ночью, мы шли на юг к городу Калач-на-Дону. С юга с Котельничевской днем позже начала наступать другая группировка, они шли на север на тот же Калач. На четвертые сутки соединились и таким образом окружили армию Паулюса под Сталинградом.

Зима была очень холодная, населенных пунктов не видели, окоп вырыть в мерзлой земле - проблема, а хотя бы и вырыл - нечем укрыть, грелись - жгли колеса автомобилей, брошенных немцами, но когда фронт стабилизировался, все понемногу устроилось. На нашем участке фронта против нас стояли румыны под охраной немцев. Солдаты да и офицеры выглядели комично-трагически: обмотаны тряпьем, отобранным у жителей, на ногах какие-то чувалы, набитые чем попало, на головах платки, одеяла и вообще кто что смог напялить.

Рассказывал пехотный командир, что на участке его роты ночью появился румынский офицер, сначала подумали, что это разведчик, но он убедил: «Я пришел договориться сдаться в плен, мы больше воевать не будем, возьмите нас в плен». Договорились, когда и где будутпроходить, приготовились на всякий случай (а вдруг обман), но в назначенный час весь остаток батальона пришел и сдался с оружием. После, когда меня везли в госпиталь, видел много румын с лопатами на расчистке дорог от снежных заносов.

Видел в хуторе Вертягом, где немцы расстреливали и пытали наших пленных, на что зверье было способно -вырезали на лбу звезды, распарывали животы и т. д. и т. п. В одном населенном пункте было 2-этажное кирпичное здание дореволюционной постройки, что в нем было до немцев, не знаю, но вокруг здания вековые деревья, аллеи, огромный парк. Я шел к зданию по небольшой аллее и метрах в 20 от входа в здание поддеревом на снегу заметил что-то блестящее, круглое. Остановился, наклонился, взял и потихоньку поднимаю - вижу, тянется еле заметный проводок. Положил вещицу на место, а сам жду помощи. На мое счастье, выходит из здания солдат-сапер. Я его позвал и сказал, что вот что-то нашел интересное поддеревом, но оно привязано. Он осмотрел, сказал: «Отойди малость!» - быстро обезвредил фугас и сказал: «На, возьми, это твоя смерть, будь ты чуть пожадней». Это «что-то» было ножничками для маникюра, они складываются в колечко, в середине кольца находится режущая часть. Все полгода в госпитале и оставшуюся войну они были у меня любимой вещью, привез домой в 45-м, и «девочки-подружки наши» вынудили меня подарить им, верней, подарил дальней родственнице с моего же села. Меня удивляет, почему сейчас их не делают, уверен, на полках такие бы ножницы не залежались.

В декабре на Сталинградский фронт приехал маршал Воронов, бог богов, как мы его звали; артиллерия была богом войны, а он командовал всей артиллерией.

Были посланы парламентеры к немцам с предложением сдаться, но они отказались, и мы начали сжимать кольцо. Не помню, как называлась станица, но недалеко в степи был курган, назывался Казачий курган, вот мы его и заняли - он был очень важен и для немцев, и для нас, так как господствовал на местности и с него был хороший обзор. На его вершине был оборудован немцами блиндаж, не знаю в сколько накатов, но глубокий, внутри стояли диван, кресла, стены обиты блестящим металлическимлистом, печка - в общем, все удобства и для пребывания там, и для войны. На этом кургане разместился НП полка и нашей батареи. Командиром полка был Ставицкий, уже не помню, в каком звании.

* «Катюша» - 82- и 130-мм реактивные минометы (установки залпового огня).

** «Андрюша» - 310-мм реактивные снаряды, у которых ящики служили и направляющими.

*** Ошибка автора. Немцы выпускали специальные командирские танки, внутри которых из-за дополнительных радиостанций и связистов не было места для пушки. Но чтобы этот танк на поле боя не отличался от остальных, ему вставляли в бойницу маски пушки бревнышко.

Ранение

На курган у нас была одна дорога - по овражку, которая насквозь простреливалась немцами; они несколько раз пытались взять курган обратно, но мы атаки отбивали. Обстрел велся круглосуточно, особо было красиво ночью - со всех сторон на курган летели трассирующие пули разных колеров. Дежурили поочередно; задача дежурившего -охрана и наколоть дровишек для печки. Подошла моя очередь, не хочется вылезать из уютного и теплого блиндажа, но надо. Осмотрелся, сходил к соседнему блиндажу, перебросился парой слов с часовым, взял топор, на плече карабин, подошел к дровам, благо немцы были запасливы и нам дрова от них остались, как вдруг кто-то сильно ударил меня в правое плечо. Боли особой не почувствовал, но топор выронил. Оглянулся и понял - ранен. Спускаюсь в блиндаж, открываю одеяло (вместо двери проем завешен одеялом), мне говорят - рано, твое время не вышло. Но увидев, что из рукава бушлата льется кровь, все поняли.

Раздели меня, как смогли перевязали, командир полка Ставицкий позвонил на батарею и вызвал медсестру. Пришла сестра, командир приказал отвести в медсанбат. Попрощались, и с порога я услышал фразу комполка: «Жаль, уходят от нас старые кадры». Старые, потому что вместе служили 8 месяцев до войны. Идем к батарее, сестра все оглядывается - чего отстаешь, что мнешься, - а мне припекло отлить. Просить о помощи стесняюсь, а сам одет по-зимнему, ватные брюки, кальсоны, правая рука не работает. Она все поняла и говорит: «Не стесняйся, я помогу». Отлив, зашагали быстрей. Заглянули на батарею, попрощался с друзьями, и она меня повела в медсанбат, который находился недалеко в деревне.

Зашли в избу, там находился врач, на столе еда, в углу зеленый бачок для воды и зеленая эмалированная кружка. Поздоровались, врач попрекает: «Добавляешь мне к Новому году работы? Ну ладно, показывай (это на меня), с чем прибыл?» Осмотрев рану, врач покивал головой и сказал: «Долго будешь по госпиталям валяться, а сейчас давай промоем рану, повытаскиваем какие можно косточки, но обезболивающего у нас нет». Берет кружку, зачерпывает из бачка полную водки и говорит: «Пей, это и обезболивающее будет, и встреча Нового 1943 года». Налил себе, сестре по рюмке, и так я встретил Новый год. Наутро полуторкой повезли меня в Камышин. Там таких, как я, много, даже очень много, быстро проходим медосмотр, каждому дают клочок бумажки, на которой написано кому как: кому AT, кому ФТ, на моей ГГ. Один, уже бывалый солдат подходит и говорит: «Давай меняться, я тебе дам AT, а ты мне свою». Оказывается, AT - армейский тыл, ФТ - фронтовой, ГТ - глубокий.

С ранеными обращались вежливо, участливо, а вот с обмороженными грубо и со злобой. Много было обмороженных солдат из среднеазиатских республик - они отливали «лишки воды» в брюки, намокала обувь, отмораживали ноги. Над ними издевались, приравнивали к самострелам.

Были и самострелы, их называли «голосующие». Сидит такой в окопе, высунет руку поверх бруствера и ждет, когда его ранит. Однажды шел я со своего НП на батарею, уже сумерки были, когда меня останавливает офицер: «Солдат, заходи сюда». Атам уже стояла группа человек 5-6, из них двое раненых в руку. В группе был и врач. Еще зазвали несколько таких, как я, и говорят: «О том, что вы сейчас увидите, расскажите в своих подразделениях, эти - показывает на раненых - самострелы и сейчас будут расстреляны». Что и было сделано. Такое же почти отношение было и к обмороженным.

Из Камышина я вскоре попал в Саратов, госпиталь был во Дворце пионеров. Раненых было полно, лежали в коридорах, на лестницах, а я, как медалист, попал в какой-то кабинет, где было всего 4 койки. Рука моя висела плетью: ни пальцы, ни кисть, ни в локте не шевелилась. Мне сделали перевязку, надели гипсовую майку, с помощью реек прибинтовали руку, солдаты это называли «самолет». Очень даже неудобно: спать только на спине или левом боку, укрыться с головой нельзя, а окно рядом. И хоть уютный кабинет, но все равно холодно.

Сказали: носить будешь 1,5-2 месяца. На плече в гипсе было окошко, и на ране меняли повязку. Прошло дней 20, прошу-снимите, -ни в какую! Старики, кто уже побывали в госпиталях, посоветовали: «Найди вошь, покажи врачам и скажи: завелось их там, спасу нет». Проблемы не было, вошь я занял у другого, пришел к врачу, показал, он покрутил головой и дал команду снять гипс. Когда «майку» разрезали, сняли самолет, рука не опускается, так и торчит, сестра и говорит: «Я сейчас принесу подушечку, подвяжем и будешь с ней ходить». Только она вышла, я левой рукой прихлопнул правую к боку, правда, в глазах от боли потемнело. Сестра вошла с подушечкой, увидела все, поругала для порядка и сделала перевязку.

Рука была безжизненна, висела плетью, кто-то мне посоветовал: «Стань к стенке, чтобы пальцы руки были на 1 -2 см от стенки, и мысленно и физически старайся дотронуться, преодолеть эти 1 -2 см». Тренировался днями до изнеможения, массировал постоянно, и сначала начали пальцы шевелиться, затем в локте появилась сила и в плече. Рана вроде бы начала заживать, однако, был свищ и с него вечно сочился гной. Но как-то ночью меня подняли, дали команду: «Собирайся, эвакуируем вас в Ташкент». Собралось нас много, все уехали, а я остался - затерялась моя история болезни.

Прошел еще месяц-полтора, опять: «Собирайтесь!» -на этот раз и я уехал на Урал в город Кушву. Там было несколько отделений, я попал в 5-е, в помещение 5-й школы. Так закончилась моя первая половина войны и госпиталя.

Хочется отметить несколько запомнившихся эпизодов.

О коне Лужном. В нашем взводе все лошади были гнедые, в первом - вороные. Название лошади указывало год ее рождения. Например, название на букву «л» значило 29-й, на буку «п» - 33-й и т. д. У меня, например, коня звали Писарь, кобылу Поза, я был средний унос, самый низкооплачиваемый в царской армии, а коренной - самый высокооплачиваемый, передний унос - средина по оплате.

В нашем взводе был конь Лужный, ходил в коренной паре с кобылой Пробкой, и управлял ими Клейнер, еврей из г. Чернигова. Он говорил, что отец его хотел, чтобы он не шел в армию (отец работал каким-то чином в торгпредстве, и была возможность, чтобы Клейнер не служил). Говорит, дошло до ругани, он пошел в военкомат, и его направили сюда, в горно-вьючную артиллерию. При «разделе портфелей» уже в части попросил помкомвзвода старшего сержанта Братуса, чтобы ему дали самых неудобных лошадей. Ему и дали Лужногои Пробку. (Скажу наперед-Пробка ему выбила передние зубы, которые в госпитале заменили на железные.) Но главное - конь Лужный. Если он оторвался от коновязи или вырвался из рук - всем полком лови — не поймаешь, набегается — сам придет на свое место. У него был собственный недоуздок, сшитый из двух обыкновенных, и чамбур (цепь) потолще. Когда привяжут к коновязи (рельс), пару раздернет головой, не оторвался - больше не пытается.

У нас были очень часто учебные тревоги - тогда соскакивали со своих постелей, натягивали сапоги, портянки в карманы, галопом на конюшню, берешь одну лошадь, затем другую, подводишь к хомутам (они висят на штырях), при этом у коновязи снимаешь недоуздок, надеваешь уздечку, потом уже к хомутам — и едешь к пушке, зацепляешь постромки и только тогда наматываешь портянки. У Клейнера намного проще: подбегает к Лужному, сбрасывает недоуздок, и конь сам подбегает к своему хомуту и вытягивает голову. Стоит столкнуть хомут -и он уже на шее, конь рысью бежит к своей пушке и стоит там, где ему надлежит быть. С одной лошадью справиться легко. Клейнер всегда был первым. Но так себя вел коньтогда, когда подан трубой знак тревоги, во всех прочих случаях такой услуги конь себе не позволял. И вот на фронте, где мы при отступлении заняли позиции, лошадей поставили в укрытие. Немец сделал артналет, и коню Лужному перебило переднюю ногу. В таких случаях положено пристрелить, Клейнер наотрез отказался стрелять, все, кто приходил посмотреть на раненую лошадь, уходили с мокрыми глазами, как сейчас вижу - конь лежит на животе, смотрит тебе в глаза и плачет. Никто не хотел стрелять, и только с трудом согласился ветфельдшер Терещенко. Жаль, когда убивают, ранят человека. А тут как-то особенно жаль...

Как было при отступлении. При отступлении по Украине от Полтавы до Харьковской области во многих селахжители спрашивали: «Вы уходите, а мы? Что нам делать, куда деваться?» Умоляли - не покидайте, делились с нами последним куском. Было муторно на душе, было стыдно, что мы бежим. Жить не хотелось. При отступлении по донским степям запомнился эпизод. Жара, зной, идет раненый солдате перевязанной рукой, стучит в калитку, а заборы были темные, высокие. Выходит хозяйка. Он просит — дайте водички попить, а она хлопнула калиткой и ушла. Он дал очередь по калитке и тоже ушел своей дорогой.

Когда мы уже наступали и освобождали эти же станицы, была совсем иная картина: нас радушно встречали, обнимали, называли освободителями. Вы знаете, в душе злорадствовал - что, поумнели? Немец же повыгонял их из домов, что было лучшее - позабрал, и они ютились в оврагах: вырыли себе норы и там жили до нашего прихода. Но вернемся в госпиталь.

Здание школы, в котором находилось 5-е отделение госпиталя, по сравнению с саратовским Дворцом пионеров было как небо и земля, - отапливалось хорошо, не было той скученности, всего 2 этажа, медперсонал хороший, вежливый, жалели нас и кормили намного лучше. Я лежал на 1 -м этаже, в палате было 7 человек раненых, и мне как русскоязычному и ходячему больному досталась должность старосты палаты. Часто к нам ходили шефы, одна старушка подарила мне полотенце, ею вышитое, на котором на веточке сидят две птички и поют, встречая зарю: «С добрым утром». Моя обязанность была следить за порядком, кому плохо — позвать врача и т. д.

Прошло время, ознакомился, несколько раз был в городе, ходил в кино, мне выдали новую солдатскую форму, как медалисту, относил в архив госпиталя то документы, то препараты.

Один наш больной, тоже ходячий, познакомился с девкой, ночевал у нее и вот однажды пришел уже утром и к обходу попал, но во хмелю. Лег и спит. Проснулся еще засветло и спрашивает: «Почему не включаете свет?» Мы удивились - да еще светло! «А почему я ничего не вижу?» Сходил я за врачом, тот пришел, а больному уже совсем худо, отвели его в реанимацию, что ни делали - не спасли, ночью умер. Врач позвала меня: солдату вскрыли черепную коробку, вынули мозг, заспиртовали, и эту банку на второйдень я относил в госпитальный музей. Отравился солдат древесным спиртом.

Был в палате один узбек, по-русски говорил, но плохо. Однажды простудился, был сильный насморк, на обходе жалуется врачу: «Дайте лекарство, у меня сильный понос». Врач сестре: «Принесите ему касторки». О касторке он уже знал и сказал: «Дау меня понос в носу!» Всех развеселил.

Моя рука работает, стрелять можно, хотя гранату кинуть не могу, пошел к врачу, говорю - выписывайте, воевать надо. Нет, отвечает, вам будет сделана еще операция, свищ-то не закрывается.

Операцию делали под местным наркозом, небольно, а вот когда, как говорила врач, удаляли ненужные хрящи, было больно. Сам, в сопровождении сестер, спустился со второго этажа, лег на свою кровать, дремота охватила, а мне говорят: «Вы потеряли много крови, необходимо влить донорскую». Когда влили, меня начало так трясти, что не хватило сестер, помогали держать больные: кто сел на ноги, кто держал руки, голову. Перетрясло, и я уснул. Не знаю, сколько прошло времени, но рана зажила, свищ закрылся, и я опять - выписывайте! Нет, говорят, выпишем, если в течение трех недель не откроется свищ. Настоял, выписали раньше и направили в Свердловск на пересыльный пункт.

На фронт

Там нас собралось несколько сот: кто из госпиталей, кто из тюрьмы, кто по возрасту подошел. Выстроили в две шеренги на плацу, и, начиная с правого фланга, идут трое офицеров с блокнотами, как оказалось, «покупатели». Один записывает много, другой меньше, а третий совсем мало. Спрашивают меня:

-  С госпиталя?

-Да.

- В каких войсках служил?

-Артиллерия.

Один: «Это мой, второй дивизион». А третий, с пустым блокнотом, спрашивает: «Гражданская специальность?» Отвечаю: «Техник-механик по тракторам и автомобилям». Второй вычеркивает, атретий: «Это мой, в первый дивизион!» Первый дивизион-это механики-водители САУ, второй - наводчики, третий - заряжающие. Отдельный учебный САП (самоходно-артиллерийский полк) находился на окраине Свердловска: слева полк за забором, справа - лес сосновый. Курсы были ускоренные, и мы за месяц - танкисты. Группы шли потоком: одни идут на фронт, другие вслед за ними. И так конвейером. За недельку до окончания ночью тревога, зашли в казарму офицеры, срочно сформировали 25 экипажей, утром на самолет и на Белгород - на Курскую дугу.

Вскоре и наш поток созрел, погрузили на машины и на Уралмашзавод получать самоходки. Когда мы начали учебу, с конвейера шли «СУ-122», а как началась орловско-курская битва, как появились «Тигры», завод моментально перестроился на «СУ-85», на нее поставили зенитную пушку с прямым выстрелом 1200 метров. Снаряды были в основном бронебойными и по 4 штуки давали подкалиберных. Правда, на фронте в них не было необходимости - и бронебойные прошивали «Тигра» легко, а подкалиберные портят пушку.

Прямо с завода - на вокзал: там уже стоял длинный состав с платформами и несколько теплушек. Туда мы, еще салаги, с трудом доехали сами, а грузили уже водители-асы, заводские.

В один эшелон поместили два полка- 1446-й и 1445-й, - в основном мы были уже знакомы по учебе. Едем, куда - не знаем, думали, на фронт. Нет - под Москву, в Пушкино. Там выгрузили, и опять ждем свою судьбу. Оба полка попали в 5-ю танковую армию РГК под командованием Ротмистрова. 5-я танковая участвовала в боях под Прохоровкой, были потери, и вот ей сразу дали два полка. В полку 16 самоходок - четыре батареи по четыре самоходки.

Пробыли мы под Москвой недельку-другую, опять погрузка и — через Полтаву в Тростянец, где нас и выгрузили. ОтТростянца своим ходом до Запорожья, там шли бои за этот город. Уже была осень, ехали только ночью без огней. Был строгий приказ по армии: если поломалась машина по вине экипажа - расстрел на месте, если по вине механика-водителя - расстрел водителя и командира. В нашем экипаже я был самым старшим, т. к. уже был в боях, остальным это только предстояло.

Близость фронта заметна по всполохам орудийных выстрелов, гулу канонады, может быть, завтра нам в бой. В последние часы моя «сука» (так звали «СУ-85») что-то стала барахлить, добавляю газ, а она отстает - мотор не тянет. Доложил командиру, он - езжай! Я настоял на своем, свернул в лесополосу, заглушил мотор, а уже прошли последние машины полка. Хочу найти причину болезни мотора. Экипаж обычно едет наверху, кому холодно-ложится на жалюзи, там вентилятор гонит теплый воздух. С жа-л юзей поднимается заряжающий и говорит: «Что это у меня одежда скользкая?» Подходит к фаре, просит включить ее малость. Я включил на секунду, и разразился хохот. Заряжающий был похож на черта, весь черный, лицо, руки тоже, весь в отработке*. «Командир, ты чего хохочешь, нас расстреляют, а ты ржешь!» Пусть хоть расстреляют, но все равно смешно. На «Виллисе» вскоре подъехал помпотех полка, а я уже установил причину. Посмотрел на выхлопные трубы: одна сухая, другая мокрая, значит, не работала эта половина двигателя.

- Чего стоите?

- Товарищ майор, докладываю: поломка в двигателе.

- Стоять здесь, никуда не отлучаться, завтра разберемся , виноваты - расстреляем.

Он уехал, а мы остались с невеселыми думами, а там, впереди, куда ушли самоходки, явно слышна война. Рассвело, осмотрелись - мы стоим у кромки оврага, а за оврагом село, дымки идут с дымарей, а у нас и покушать нечего. Говорю командиру - поехали через овраг, остановимся у какой-нибудь бабки, она нас покормит. «Ты что, приказ слышал, стоять и никуда ни шагу!» Все же я его уговорил, потихоньку на одной секции доехали до села, заехали во двор, стали поддеревом, а бой уже гремит невдалеке. Вскоре мимо нас начали везти раненых, был один и наш, рассказывает: такой-то экипаж на фугасе подорвался - все погибли, другую самоходку «Тигр» сжег, взорвались свои боеприпасы, весь экипаж погиб. Так было дурно на душе - я согласен был быть на месте тех экипажей, что погибли! Выходит, я нарочно угробил свою самоходку? Обращаюсь к самоходке: «Отчего ты, окаянная, меня подвела, позором меня наградила?»

Мы уже позавтракали, едет помпотех: «Почему уехали с того места?» Командир всю вину сложил на меня, а я еще добавил: «Сниму броню, открою левую крышку клапанов, там причина!» Не дав мне объяснять дальше, помпотех опять пригрозил уже мне расстрелом и уехал. Я все же открыл крышку клапанов, а там оборвались болты стоек клапанов. Насос горючее подает, оно не сгорает, часть уходит в выхлопную трубу, больше - в картер. Масляный насос подает его в масляный бак, с бака через пробку на днище самоходки, а мотор с днища выдул масло на заряжающего. Еще раз заехал помпотех, все же осмотрел двигатель и сказал, что пришлеттягач и нас отбуксируют в село Желтое. Там СПАМ (сборный пункт аварийных машин), и нам заменят мотор.

Тягач - это такой же танк, списанный, без башни и пушки - подъехал, прицепили мы мою «суку» и двинулись. На СПАМе подошла бригада ремонтников, быстро раздели броню, открутили мотор, кран его вытащил, привезли новый мотор. Ну, осталось каких-то 2-3 часа работы, и мы на своей машине поедем в бой. Не тут-то было! Приходит командир полка:

- Чего стоите?! Немедленно в бой, немец фронт прорвал!

- Скоро исправят и пойдем.

-Там стоит исправная самоходка, садитесь и вслед за колонной!

Приказ есть приказ, пересели, завел ту, вторая скорость ничего, третью включил, сзади грохот, четвертую и пятую включить не могу. Уже смеркалось, ехали вдоль посадки, я свернул вправо и остановился. Командир машины: «Ну, теперь нас точно расстреляют!» Вскоре и помпо-техунас: «Что еще?!» Я доложил. «Ну, тебя, умник, наверное расстреляют!» Спасло то, что я еще во дворе СПАМа заявил о неисправности. Приехала бригада мастеров с новой коробкой передач, стали ее менять, а нас возвратили к уже готовой нашей «суке».

То ли от волнений, то ли от переживаний заболел наш заряжающий, отправили в медсанбат, в каком-то экипаже не хватало командира, остались мы вдвоем - я и наводчик Новоселицкий Геннадий.

Экипажи часто менялись - кого-то ранило, кто-то погиб, так получилось и у нас. Командира прислали буквально на второй день, хуже было с заряжающим, были иногда свободные пехотинцы, но их калачом в танк не заманишь. Однажды сидим на бревне, рядом проходит такой маленький замызганный пехотинец (наши войска немножко отступали), мы безо всякой надежды, шутки ради спрашиваем: «Солдат, а солдат, давай-ка к нам заряжающим!» Согласился, окреп, возмужал, вскоре стал наводчиком, а при встрече в 80-х годах его звали уже не Ваня-Ванек, а Иван Николаевич Кузнецов, гвардии подполковник; был в Сирии, учил сирийцев воевать, дружил с их министром обороны. Рассказывал, что его переход к нам дорого обошелся матери: в части, откуда он ушел, посчитали, что он дезертировал, приходили из органов к матери - где ваш сын? Она испугалась, а когда получила письмо с новым обратным адресом, все утряслось.

Итак, наш экипаж в полном составе.

* Отработка - отработанное смазочное масло, обычно становящееся чёрным.

«Любо, братцы, любо, любо,братцы, жить:
 в танковой бригадене приходится тужить...»

Мы, самоходчики, придавались 25-й танковой бригаде 29-го корпуса. Два танка и самоходка - это была группа прорыва, в которой у нашей самоходки ставилась задача -«Тигры». Был такой эпизод: идем в атаку, танки впереди, самоходки на 200-300 м позади, атака захлебнулась, танки повернули на 180° и промчались мимо нас, а мы стоим, не знаем, что делать? Из командования с нами случайно оказался помпотех, спрашиваем его, что делать? Дипломатично ответил: вперед за танками! Мы правильно поняли и тоже драпанули.

В том же месте, а уже была не зима и не осень, на нас налетели два самолета и так обнаглели, что чуть ли не колесами задевают: бросают бомбы, стреляют из пушек и пулеметов. Когда они пикируют, мы прячемся по другую сторону самоходки. Израсходовав весь боеприпас и не повредив нас, они улетели, а мы обнаружили слева в лощине «Тигра». Недалеко была скирда соломы, я поставил машину так, чтобы наводчик видел в прицел «Тигра», стрельнули, перебили ему гусеницу. Смотрим, «Тигр» хобот (ствол) поворачивает на нас. Дело дрянь, а с пушкой заминка: Генка-наводчиктянет меня за воротник - давай назад, за скирду! А мне надо податься вперед, чтобы включить заднюю скорость, я еле вырвался, включил скорость, а в это время снаряд ударил в правый угол боевого отделения и выбил неплохую дыру. Задержись я на какую-то сотую долю секунды, нам бы несдобровать. Такс дырой и воевали.

Постепенно продвигались к Кировограду, Знаменке, враг упорно сопротивлялся. Нам надо было овладеть большой деревней. Пехота, артиллерия уже заняли свои позиции, окопались, танки пошли на прорыв. Впереди наших позиций глубокая лощина, противоположный склон более крутой, там немцы. Сходу мы вошли в лощину, правда, два наших танка сожгли «Тигры», которые окопались на высоком скате. В этой балке мы ждали темноты, чтобы ночью взять деревню. Днем нас, скопившихся в балке, утюжили самолеты, но без особого успеха. Ночью мы, несколько машин, ворвались в эту деревню, но что нам делать без «царицы полей»? Холод, вроде тихо, я продрог окончательно, вылез из боевого отделения, залез к товарищам под брезент на жалюзях, тут что-то как ударит по хребту: оказалось, фриц бросил гранату, она попала мне в спину, скатилась и взорвалась. Мы все быстро: «По местам!» Через некоторое время несколько офицеров собрались на совет. Нив одном танке, ни в самоходках рации не работали, атребуется связь со штабом. Пока они совещались, десантники привели пленного немца, а куда его - сами не определились. Решили расстрелять, поставили к стенке сарая, он умоляет не убивать, но решение было твердое, один офицер из пистолета пару раз клацнул - осечка, у второго тоже. Автоматчик хотел застрелить его из автомата, и та же осечка. Все сильно смазали оружие летней смазкой. Немец ждал, ждал, да, не будь дурак, рванул за угол сарая и был таков.

Кого же послать с донесением? Надо найти опытного водителя. Остановились на мне. Куда ехать? Ориентиром был третий подбитый танк, который пытался выскочить из балки (он еще догорал). Поехали. Перед балкой передовая немцев, какой-то их храбрец выскочил и давай палить из автомата по нам. Добил раненого у нас на броне, я направил машину на него, он - в окоп и вряд ли пострадал. Едем дальше, опять окопы, проскочили без происшествий. Да, со мной еще послали и танк «Т-34» на всякий случай: один не дойдет - второй должен дойти. Он следовал вплотную за мной. Впереди показалась пушка, и часовой ходит вокруг. Почему-то лейтенант посчитал, что это немцы, и приказал: «Дави!» Я проскочил мимо, отъехал метров 50, стал и заглушил мотор, вдруг сильный удар сзади - это танк не успел затормозить и врезался в нас. Командир: «Что ты наделал, сейчас нас немцы расстреляют!» Но слышим сзади мат -какого черта вас тут носит, отдохнуть не даете!! Я завел, двигатель работает, а в танке что-то нарушилось, и пришлось его до штаба тащить на буксире. Донесение понес в штаб лейтенант, а мы - под брезент на жалюзи и уснули. Что там решили, нам не докладывали.

Наутро заняли и мы оборону: наша «СУ-85» стояла напротив подбитого танка, он не сгорел, экипаж цел. На нашу беду, хотел прогреть мотор - стартер не работает. Когда чуть стемнело, мы с Генкой взяли ключи - и в танк. Открыли люк, освободили от хомута стартер, Генка его на плечо (а весит он более 60 кг) и домой. Свой стартер выбросили, а этотустановили.

С боями продвигались к Кировоградской области долго - не давался нам железнодорожный узел Знаменка. Уже подморозило, выпал снег. Как в атаку, так немец жжет наши танки: несем большие потери, а успеха нет. И вот командование нашей армии решило провести атаку ночью. Разбили нас на тройки - 2 танка и самоходка - дана команда и вперед! Впереди нас шел «Т-34» 25-й бригады, второй где-то сбоку, и так по всему фронту тройками. Ночь была отличная и лунная, на снегу четко были видны следы. Еду я, еду, лейтенант спрашивает: «Ты хоть след видишь?» Отвечаю: «Нет». «Так куда же ты едешь?» «Вперед», - говорю. «Останови!» Я встал, заглушил мотор, тишина кругом: ни выстрела, ни гула танков не слыхать.

«Что будем делать?» - спрашивает меня. А откуда мне знать - ты командир! Стоим. Сначала лейтенант, за ним заряжающий и наводчик спустились на землю, хлопают сами себя по плечам руками, греются.

Вдруг хлопок, вроде удар чем-то. И «Ой!». Залезаю в машину, помогаю лейтенанту. Спустил он брюки, говорит:

«Здесь болит», - показывает на четверть выше колена. Крови нет, но в полушубке дырка, посмотрели с тыльной части ноги, там, как клавиш баяна, оттопырена кожа. Пуля вошла спереди, прошла через всю ткань ноги и не хватило силы вылететь, только натянула кожу. Где пуля входит, она только треугольником разрывает кожу, а где выходит, там большая рана. Так было и у меня.

Спрашиваю, что будем делать? Двигает плечами -давай чуть подождем. Постояли некоторое время -тишина. Вскоре слышим шум мотора сзади. Оказывается, атака не состоялась, все машины возвратились, кроме нашей «СУ-85», вот по следу и направили искать нашу самоходку. Вылезает командир приехавшей «СУ-85», залезает к нам и спрашивает: «Где вы стоите, в чем дело, приказали разузнать и доложить». Где мы - не знаем, только вот на этом месте ранен наш лейтенант. Быстро сообразив, сказал: «Я его забираю». - «А нам что?» - «Стойте!» Забрал нашего командира и укатил обратно, а мы остались стоять.

Сколько стояли, не помню, позамерзали. Я, как старший, сказал: «Малость проедем вперед, и мотор прогреется, и, может, обстановка прояснится». Так и сделал, проехал, как мне показалось, с полкилометра, не больше, смотрю - виднеются силуэты хат, деревьев. Как оказалось, это была самая окраина Знаменки - одна улица и по бокам несколько домов, впереди нас стоят немецкие пушки, людей нет, и я на всякий случая проехался по ним. Тут начали выбегать из домов немцы. И в этот момент по нашим следам подошли несколько танков и самоходок с десантниками. Завязался бой, верней, расстрел удирающих врагов. (Один здоровенный рыжий детина выскочил из дома, что рядом, и через садок пытался удрать, я по нему выстрелил из пистолета, он упал в вишенках в снег. Утром я решил проведать свою цель: немец лежал на боку, рука торчала, а на ней большое золотое кольцо. Тело остыло, и кольцо легко снялось. Возил с собой до конца войны. Когда приехал, отмечал свой день возвращенья, угостил товарищей - и как-то так получилось, что за пирушкой ушло и кольцо, и пара часов. Остались у меня только отцовские, которые отца не дождались, и некоторое время я ими пользовался.)

К утру почти вся Знаменка была освобождена, наехало много наших войск и рядом с немецкой батареей разместились наши зенитчики со своими, как мы звали, «кому-кому» - 37-мм пушками.

Ждем завтрака, стоим там же. Зенитчики вдруг: «По местам!» - и палят прямо в зенит. Присмотрелся, а между облаков летят два «Ю-88», у одного появился огонек, дальше - больше, и он рухнул где-то в поле.

Ко мне подбегают зенитчики: «Видел?» - «Да».-«Тогда акт подпиши». Говорю: «С пребольшим удовольствием-побольше бы так». Не успел позавтракать, как зенитчики опять: «По местам!» И смотрю - стволы зениток чуть не на земле. Ну, думаю, танки! Тут нарастает гул, зенитки задирают хоботы и бьют по второму «Ю-88», он, видать, решил отомстить за своего сбитого товарища, выследил местонахождение, развернулся и на бреющем полете палил со всех пушек и пулеметов. Но молодцы зенитчики - сбили и этого. Тут же я им подписал и второй акт.

Вскоре командование, предвидя, что немцы попытаются отбить Знаменку, расставило нас по опасным направлениям. Нашу самоходку и танк поставили на железнодорожной ветке у домика путевого обходчика. Людей в нем не было. Мы нашли картофель и решили обед сварганить. Впереди нас была большая скирда, там наши пушкари поставили противотанковую пушку. За скирдой низина и еле виднелось село.

Ребята увлеклись охотой на кроликов, я пошел к самоходке за солью. Глядь на скирду, а артиллеристы бегут во весь дух к нам - знать, что-то неладно! Крикнул: «Тревога! По местам!» Из-за скирды выскакивает бронетранспортер, за ним штук 10 танков. Первым выстрелом зажгли транспортер, затем еще 7 танков, по нам они и выстрелить не успели, так все было внезапно. Бой был короткий, и вскоре к нам подошли пушкари, поблагодарили, а мы их пригласили отведать жареных кролей. Были бои и в других частях города, но, схлопотав под завязку, немец больше не атаковал.

Мы еще немного прошли с боями, но сказались потери и в селе Головковка остановились на пополнение. Моя «СУ-85» с дыркой на углу, пожалуй, была единственная, которая давно израсходовала свой ресурс, и была отправлена в местечко Александрия (я ее и отгонял). И, знаете, как-то жалко было с ней расставаться. Одно утешало, чтотеперь в последующих выпусках конструкторы усовершенствовали спусковой механизм пушки, чтобы Генка мог сколько угодно смотреть в прицел и держать руку на спуске. А то опоздай я на долю секунды, не угол бы нам отвалило, а лбы наши.

Жили мы у хозяйки в хате, семья - она и ее дочь лет 17-18. Во дворе был склад всего корпуса: в железных бочках водка, в кладовой - мерзлые тушки баранов от пола до потолка. Мы умудрились и тушку умыкнуть, и водки по потребности налить, благо, охраняли склад солдаты из хозвзвода, такой напьется сам и кричит: «Стой, кто идет? С ведром идешь - наливать буду, без ведра - стрелять буду». И стрелял. Правда, в воздух. Как-то ужинаем, заходит солдат, низенький такой, раненый, и спрашивает: «Можно переночевать?» Я, на правах старшего, отвечаю: «Солдат, иди в другой дом, свободных много, а здесь и так тесно». Из другой комнаты выскакивает хозяйка, дочь, плачут, целуют, обнимают. Оказывается, это хозяин сего дома. Как только освободили село, всех отсидевших от войны мужиков брали в армию. Тех, что до прихода немцев еще годами не вышли, обмундировали, а дезертиров в своей одежке и зачастую без винтовок гнали в бой - оружие добудешь там. Таким был и наш хозяин. Недалеко он и дошел, на Корсунь-Шевченковском направлении был ранен и пришел домой лечиться.

Настал конец и нашему блаженству - машинами нас перебросили на родину Шевченко, в район Смилы, туда начала поступать и техника. Сформировались, отдохнувшие. С новой силой и техникой пошли на запад и дошли до села Поповка. Оно находится в низине, западнее - болотистая речка, за ней высокий берег, а на нем передовая - линия окопов немцев, которую мы готовились прорывать. В одно утро комполка капитан Лунев сел в нашу самоходку и приказал ехать вперед, на окопы, а сам высунул голову из люка и начал строчить из автомата. Немцы открыли по нему огонь, и одна пуля пробила ему шею навылет - он осел, его уложили на днище, после доехали до штаба, и там командир полка умер. В это время начальник штаба майор Шевченко, узнав, что случилось с Луневым, разволновался, вышел в садок, туда залетела минометная мина и разорвала начштаба на куски (стягивали части тела с деревьев). А волновался не зря, он знал, что Лунев позавтракал с «подливой» и в пьяном виде ушел «громить немцев».

Похоронили их на перекрестке улиц в этом же селе. Командиром стал выскочка, заместитель командира полка майор Лыков Иван Семенович. И третий заместитель командира полка был тоже майором. С Лыковым начался особый период нашей жизни.

«Тигры»

Подтянулись наши тылы. Мы собрали мощный кулак и легко смяли врага. Немец начал свой драп-марш «нах ос-тен». Ауже весна, распутица, болото раскисло, при подъезде к переправе мой командир вышел посмотреть, выдержат или не выдержат танк уложенные на болоте бревна? Тут залетела шальная мина и его ранило в ногу.

Отвезли в санчасть, а нам дали нового командира, старшего лейтенанта Рукосуева Терентия Анисимовича. Сам он был преподавателем танкового училища, и его с несколькими офицерами направили на фронт на стажировку. В тот же день мы двинулись на запад без боев, но по бездорожью. Танки ползли по брюхо в грязи. Наш новоиспеченный комполка ехал на самоходке и все нас подгонял. Доподгонялся, что у одних муфты погорели, у других вода выкипела, а я жалел машину, поотстал на сотню-другую метров, подъезжаю, он ко мне с вельможным негодованием: «Что ползешь, как вошь по грязному белью?» Я ему: «Вон видишь-за бугорком «Тигры», а твои машины мертвы. У самоходки башни нет, угол горизонтальной наводки малый - тридцать градусов вправо, тридцать влево, надо доворачивать корпусом, а моторы-то перегреты, не работают!» Он побледнел и спрашивает: «Где ты «Тигры» видел?» Это была первая маленькая стычка с дураком-командиром.

Постояли, поостыли, долили воду в моторы, завели и тихонько поехали. Шли без боев - немец бежал. Заезжаем в большой населенный пункт, жители нас, как было обычно, не встречают, а выглядывают из-за углов. Потом, разобравшись, что это мы, освободители, облепили наши машины, приветствуют всеми способами, как правило, и самогонкой тоже. Перед этим в какой-то деревне немецоставил все награбленное, и мы на броню положили два больших ящика, набитых стружками, в которых лежали яйца. Один ящик уже открыли, варили, жарили яйца, по пути попросился пехотинец подвезти. Садись! И он сел в начатый ящик на опилки. Пока доехали до большого населенного пункта, а это был Гайворон, на Южном Буге, весь его «тыл» был в яичной желтой жиже. Смеху было много: и мы, и жители хохотали до упада и увели его отмываться.

Нам сообщили, что тут только что были власовцы и уехали туда-то. Моя самоходка и танк с десантниками помчались вслед, и вскоре мы увидели, как власовцы въезжали в село. Десантники, да и часть экипажа, пошли их искать. Нашли, привели, они не успели и свою мышиную форму сбросить, стоят, трясутся. Чего не ушли от немцев? Знать, верно служили фрицам! Тут же всех и расстреляли. Сами возвратились в Гайворон.

Командира полка не видели неделями - он был занят девочками и пьянкой. В Гайвороне познакомились с жителями, в основном женского рода, начали обустраиваться, но комбригады (мы были приданы 25-й бригаде, я уже говорил, а наш комполка в бригаде был 5-е колесо в телеге) расставил машины на всякий случай по принципу круговой обороны. Моя самоходка была метрах в 500 от окраины, у мыловаренного цеха. Все солдаты были в городке, а я специально ушел один к машине душить «внутренних врагов» - вшей. Для этого была припасена пара ведер бензина. Налил ведерко, разделся донага, всю одежду в ведро -и жду. Прошло некоторое время, вынул одежду, отжал, стряхнул и повесил на пушку сохнуть. Сам оделся в шинель, но она кавалерийская - разрез выше пояса. А девочки приготовили нам трапезу, решили и меня пригласить. И идут гурьбой, человек 5. Как быть? Спереди захлестну полы, сзади щель получается, а они уже на полпути. На мое счастье, налетели немецкие самолеты. Девочки только пятками засверкали, умчались по домам.

После Гайворона обстановка потребовала освободить Умань, и мы туда. К Умани с востока подошла наша 40-я армия, но сил было маловато, и немец отбросил ее на восток, а мы подошли к Умани с юго-запада. Удар был для врага внезапным, и там мы ему устроили свой «Сталинград». Он, видимо, собирался «выравнивать» свой фронт-многокилометровая колонна машин и другой техники стояла наготове, начиная с центра города, а голова ее была далеко за городом. Подошли танки, самоходки, ударили из пушек по голове, потом в нескольких местах по середине колонны - и у немца полная паника. Трофеи были очень большие. Тяжелое было положение и у нас - тылы отстали, а боеприпасов, горючего мы не возили. Несколько дней стояли на окраине города, ждали дальнейших указаний.

Я очень любил читать, и мои трофеи - это книги. Наводчик (уже не Гена) любил выпить, заряжающий Разманов (ему тогда было 47 лет) много рассказывал о своей довоенной жизни, был антрепренером при какой-то певице и сам пел неплохо.

Немного возвращусь назад. При походе на Умань немец попытался нас остановить, и были несколько дней тяжелых танковых боев. Шли кУмани без боев, атут остановка, наш 29-й корпус был на правом фланге, левей наш 18-й корпус. Впереди танки, чуть позади самоходки. Танки прошли, а правей нас по дороге шли немецкие машины, по всей видимости, штабные. Мы развернулись и давай их расстреливать. Покончив со штабом, двинулись вперед и вскоре догнали свою 25-ю танковую бригаду.

Навстречу бежит комбриг: «Что вы там с машинами возитесь, вон стоят два «Тигра» - их бейте!» Командир «сучки» на меня - выезжай на бугорчик, будем жечь «Тигров»! А я при подъезде к своим заметил - слева идет бой нашего 18-го танкового корпуса с танками немцев, и это-то нам и помогло - немцы все внимание обратили на них, а нас упустили. Командир новый, я в экипаже самый старый, и он во всем положился на меня. Отъехали по балке несколько в сторону, я машину направил на куст сухого прошлогоднего бурьяна, наводчик смотрит в прицел и, только появились в нем «Тигры», нажал ногой на мою голову, я остановился. Где-то километрах в 2-2,5 стоят два «Тигра» и ведут огонь по 18-му корпусу нашей армии. К нам они стояли левыми бортами. Наводчик был асом, мастером своего дела - с первого выстрела передний «Тигр» загорелся и своим дымом скрыл заднего, что того и спасло. Комбриг сказал: «Молодцы, самоходчики, так держать!» - и танки, и мы чуть позади двинулись вперед. До следующей деревни было 3-4 км, а недалеко от деревни был курган, около него стоял «Виллис» и несколько человек офицеров. Главным был наш командир корпуса генерал Кириченко. Все его знали и боялись: пистолета он не носил, а палка всегда была при нем.

Нас остановили, и Кириченко дает задание- вон слева «Тигр» и его надо сжечь! Я выехал на противоположную сторону кургана и стал вроде на фоне кургана, чтобы немцы не заметили. Да нет, не успели выстрелить, как немец послал нам трассирующий снаряд. Я закрыл лицо руками и жду, но снаряд упал впереди под днище, самоходка задрожала от колебания земли, но снаряд не разорвался - почва слишком мягкая. Я, не дожидаясь команды, дал полный газ и задней скоростью по памяти заехал обратно за курган, закрыл люк, чтобы Кириченко палкой не достал, мотор заглушил и слышу: «Молодцы, самоходчики, что спаслись!»

Уехал Кириченко, промчался запоздалый танк, следом мы, и уже почти у самого села вижу: у танка полетел вправо опорный каток - выбило болванкой из «Тигра». Я добавил газу и вскоре был на улице села - здесь, за хатами, мы были в безопасности. Подъехали к своим, остановились. Терентий Анисимович, командир, пошел искать комбрига, наводчик - самогонку, заряжающий - закуску, все тут, неподалеку. Улица была крайняя, и я пошел в садик посмотреть, чем же занимаются немцы?

Слева находилось другое село, от нас километрах в 3-4, и на его окраине с нашей стороны стояло 4 «Тигра», а между селами была прошлогодняя скирда соломы. Выезжать на 4 «Тигров» опасно, выбрал на местности позицию, чтобы напротив 2 «Тигров», Об увиденном доложил командиру «СУ-85», он: «Сейчас найду комбрига, спрошу разрешения». Я в ответ: «С каких это пор надо брать разрешения бить врага?» Тут подвернулся комбриг, Терентий Анисимович ему обо всем доложил. Комбриг: «Где, как, немедленно выезжайте!» Я быстро завел и выехал на облюбованную позицию, комбриг с биноклем разместился неподалеку. Первый выстрел - перелет, второй - в точку. «Тигр» запылал, и дымом заволокло заднего. Так в один день дважды не с того «Тигра» начинали! Комбриг поблагодарил, обозвал нас молодцами и обещал наградить орденами - как-никак, а два «Тигра» - это уже кое-что!

Бой 18-го корпуса стих, немцы пошли наутек, один «Тигр» завалился на плотине, шесть других завязли в болоте и достались нам легкими трофеями. Мы спустя несколько минут пообедали с «подливой», которую принес в бутыли наводчик, а заряжающий принес закуску.

Вернулись в Умань. Сижу в самоходке, читаю книжные трофеи, на нашем фронте затишье. Наводчик, как обычно, ищет самогонку или что-то покрепче и оставляет мне свой пистолет на хранение до вытрезвления. Слышу ругань -наводчик ругается с Лыковым, командиром полка. Залез на машину, опустил в люк руку и говорит: «Николай, дай пистолет, я этого гада пристрелю (т. е. командира полка), а тот достает из кобуры свой пистолет и тоже говорит наводчику: «Я тебя пристрелю!» Вижу-дело серьезное, высовываю в люк свой пистолет, прицелился в Лыкова и требую - спрячь свой сучок и чеши с миром, не то будет хуже! Конечно, моя позиция была удобней, а Лыков был большим трусом и подхалимом. Лыков отошел подальше, похлопал по планшетке и сказал: «Вот ваши ордена». Заряжающий и командир получили ордена, а мы с наводчиком -нет. Вскоре наводчика куда-то отправили: приехал к нам в полк с медалью «За отвагу», а уехал с медалью «За боевые заслуги». Хотя на счету этого наводчика была половина успехов нашего полка. Он 8 раз горел, выходил обгорелым, но целым. И в бою, и на стрельбищах учебных равных ему не было.

Днестр

Распутица, бездорожье, отстали тылы, а ждать нельзя, надо развивать успех, и нашей армии дана команда - вперед на Днестр! Горючее добывали у немцев: три ведра керосина, ведро масла - вот и дизтопливо: дымит, но едет. Наш Кириченко сказал: «Кто первый выйдет на Днестр -Герой будет». И мы пошли, конечно, не ради звезд, а ради Победы. По пути догоняли немцев - они показывали ключи от зажигания и говорили: «Я шофер, мой машина Умань». Шли без боев, однажды уже недалеко от Днестра встречаем повозку, на ней гора ящиков, упаковок и восседает немец - вез подарки и посылки от родных и своего фюрера, но они достались нам. А нас уже было 2 машины -танк и самоходка - большинство остальных машин поломались, позастряли на бездорожье.

И вот он, Днестр. Справа от дороги первый дом-на самом на бугре, вместо забора живая изгородь из желтой акации, встречают нас женщины и старике графином красного вина. Спрашиваем - немцы в селе есть? «Было несколько, - отвечают, — но куда-то поубегали, все они вон там, - на той стороне реки в Сороках». Сороки - это местечко бессарабское, а мы въехали в село Цекиновка Ямпольского района Винницкой области. Десантники пошли искать немцев, и несколько человек поймали вместе с полицейскими, поместили их в вагончике для курей и поставили часового. Вагончики эти перевозились по полям, и куры уничтожали вредителя сахарной свеклы -долгоносика. К вечеру еще несколько танков подошли и по приказу комбрига заняли круговую оборону. Нашей самоходке досталось кладбище на самом бугре, там мы и ночевали. На нашей самоходке была крепко привязана проволокой 300-литровая бочка керосина, осталось найти масло и можно заправляться горючим.

Нас не забывали жители, пригласили умыться и позавтракать, что и было с удовольствием сделано. На вопрос: «А где бы найти автол», - ответили, что в центре села есть пристань, там, говорят, было много бочек. Спустились вниз к реке, остановились у сельсовета - на нем уже полыхал красный стяг. Самоходку остановили поддеревом, замаскировали ветками, а сами ушли на разведку. Хозяйка дома, около которого остановились, говорит: «Я вам быстро приготовлю завтрак, а сама побегу в степь в окопы, а то село немец будет бомбить». Сели за второй завтрак, хозяйка поставила графин вина. Мы уже налили в стаканы, как вдруг самолет пикирует и строчит из пулеметов по нашей «суке», одна пуля попала в бочку с керосином, он выливается и горит, льется прямо в жалюзи трансмиссии. Нам уже не до завтрака, выскочили, давай сбрасывать бочку, да не тут-то было - крепко привязана, а огонь уже внутри самоходки. Я влезаю в свой люк, завожу мотор и думаю на ходу как-то умудриться сбросить бочку. Поехал по дувалам (из ракушечника и глины заборы отулицы), по садам. А самолеты, как осы, пикируют и обстреливают меня, пробили заднюю броню и бак, теперь и остатки своего горючего вытекают и горят, но благодаря работающему мотору и открытым жалюзи столб пламени над машиной, а в машине огня нет, что и спасло «СУ-85». Ездил я долго, бочка вылилась и выгорела, кормовые баки пустые и пробиты. Остановился в каком-то дворе, недалеко от речки. Вылез, осмотрелся: машина дымит, парует, но огня нет, самолеты улетели на заправку.

Откуда ни возьмись молодой человек с автоматом и на шапке красный бант. «Я, - говорит, - все время бегал за вами, чтобы помочь, что будем делать?» «Давай, - говорю, - все-таки сбросим ненужную теперь бочку». Перебили мы проволоку и сбросили ее. «СУ-85» укрыли соломой - рядом была скирдочка, замаскировали. Теперь давай отдохнем малость, перекурим. Только закурили - летят 2 «Ю-88» мы отошли от машины подальше, но один самолет пикирует на нас, мы за сарайчик, немец сбросил бомбу - упала по другую сторону сарая, развалила его. Мой помощник посмотрел на «СУ-85» и кричит - она горит, а я уже и сам увидел. Возвращаюсь к машине, на ней загорелась солома, я в свой люк, завел и опять езжу по селу, а самолеты бомбы сбросили и теперь обстреливают меня из пушек и пулеметов. Что-то меня ударило, оглянулся -огонек горит между снарядами (а мы ветошь там всегда прятали). Голову высунул в люк, думаю - рванет, то хоть голова целая будет. У самолетов боезапас кончился, и они улетели, а я остановился, вылез в люк, с верхнего дымит, но не рвется, а тут и партизан прибегает. Я говорю: «Таскай землю - будем засыпать огонь в боевом отделении». Насыпали много и зря - ветошь истлела и никакой беды. А ударило меня нашей же гранатой - там в углу, сзади места командира, у нас приварено место для четырех ручных гранат, вот в это место и попал снаряд из самолета и одна из гранат, отрикошетив, попала мне по спине. Партизан и говорит - надо спрятаться так, чтобы немецкие радисты-авианаводчики из г. Сороки не видели, где стоит машина, иначе они ее сожгут. Он сел со мной и указал овраг, в котором мы и укрылись. Самолеты налетели, бомбили овраг, но мы были им невидимы. Через некоторое время пришел и мой экипаж, я уже заслуженно отдыхал, а они вычищали боевое отделение от земли. При осмотре машины обнаружили: на броне все, что можно было сбить пулями и снарядами, было сбито, в том числе кронштейны бачков. На броне было 8 попаданий снарядов, два из них над люком водителя, в щель залетело множество микроосколков, ло-бовина и левое ухо танкошлема на мне были иссечены, но только один микроосколок на брови сделал царапину. Я вытирал кровь, думал, что пот. Не считал, но говорили, что в Цекиновке немцы самолетами сожгли 8 танков.

Когда наша машина была очищена, приведена в культурный вид, мы пошли искать хозяйку ближайшего от оврага дома. Сразу за поворотом оврага стоял небольшой, но аккуратный домик с ухоженным двором и цветником, но дверь была закрыта, а мы уже знали, что жители днем прячутся в окопах за селом, боятся самолетов. Стало темнеть, пришла хозяйка, она нас приветливо встретила, накормила и говорит: «Завтра встанем пораньше, я сварю завтрак и опять уйду в поле, в свой окопчик, так что прошу долго не задерживаться». Ребята остались в хате, я пошел, осмотрел самоходку, заглянул во двор, а там копна стеблей из кукурузы переместилась и имеет лохматый вид. Подхожу ближе, а это ночью подъехали танкисты и, зная, что сильно бомбят, укрыли танк стеблями прошлогодней кукурузы. Люк водителя был открыт, там сидит, как оказалось, мой коллега и земляк с Полтавской области и прикладывается к бочонку.

-Ты что пьешь?

- На, попробуй, - передает в люк красивый бочонок литров на 10-15.

Попробовал - что-то сладкое, приятное и хмельное. Передал ему, он приложился и передал мне, я ему, он мне, и так продолжалось, что уже хмельной вспомнил про завтрак. Пока дошел до хаты, совсем опьянел и скорей завалился спать на припечку между печью и стенкой. Уснул мгновенно, сколько спал, не помню, проснулся от жажды и чувствую: какой-то на мне мусор. Слышу голоса товарищей. Попросил: «Дайте воды». Они обрадовались и говорят: «Так он живой!» - и принесли мне воды, я выпил кружку и тут же снова уснул. Проснулся только назавтра утром, как раз к завтраку. Осмотрелся - в доме крыши уже нет, кукуруза во дворе вместе с танком сгорела, а я был тут и ничего не видел! Оказывается, немецкие авианаводчики из г. Сороки танк обнаружили и навели на него самолеты, а так как дом был недалеко от танка, то и ему досталось.

(В 80-х годах были встречи однополчан, вспоминались эпизоды из военного времени, были в Знаменке, которую я «нечаянно освободил», написал письмо в Цекиновку. Старики этот эпизод хорошо помнят, школа и сельсовет приглашали приехать, но было некогда, там встреча однополчан не намечалась, и я не поехал.)

Стояли там в 1944 году несколько дней, войск было много, и вином уже особо не потчевали. Но при разговоре с хозяевами заходила речь об «огненном танке» (так называли мою самоходку жители). Я из скромности помалкивал, но кто-нибудь из экипажа указывал на меня: «Так ведь это он на нем ездил», - и вот после этого нас всегда угощали вином. Жители называли меня героем, танкисты -дураком: то бы какое-то время еще протянул, отдохнул без самоходки, а так вскоре поедешь смерть искать. И прав-да -подтянулись резервы, собравшись с силами, мы вскоре двинулись вдоль Днестра на юг.

В Румынии, Польше и Пруссии

Шли в основном без боев километров 100, если не больше, а у Рыбницы, верней, напротив нее на крутом изгибе реки, был бой. Название деревни не помню - она растянулась в 2 улицы вдоль реки. Что-то мы замешкались, чего-то ждали, а немец начал подтягивать силы. С горы, что справа и спереди нас, начали спускаться немцы - пехота, и собираются у сарая под горой, мы выстрелили из пушки осколочным и без колпачка*, снаряд разорвался, не долетев до сарая. Стали бить с колпачком. Снаряды рвутся в сарае. (Как после нам говорили жители, в сарае было убито более 90 немцев.) Но и немцы не зевали и где-то справа из пушки ударили по нам. Один их снаряд сделал вмятину в стволе нашей пушки, второй пробил правый борт и бак с горючим. Горючего было мало, но хватило, чтобы нас осмолить. Выскакиваю с огнем и дымом через верхний люк. Наводчик без бровей и ресниц остался, заряжающий тоже, больше всего досталось командиру - емувыбило правый глаз, все лицо мелкими осколками иссечено в кровяное месиво, и он сильно обгорел. Я не пострадал - защитила от осколков и огня своя пушка и снаряды. Немцы от нас были через дорогу метрах в 20-25, но, как и мы, боялись поднять голову.

Отошли на нижнюю улицу- ведем раненого командира, а я все смотрю на свою «СУ-85»: сначала горела с пламенем, затем шел один дым, но взрыва снарядов не последовало. Танк, который от нас находился в сотне метров, был тоже подбит, экипаж спрятался в доме, но немцы подползли и забросали его гранатами.

Меня не покидала мысль, а как же наша «СУ-85»? После небольшого боя наши войска заняли это село, я с пехотой иду к своей машине, она стоиттам, где и стояла, я быстренько взобрался на машину, хотел залезть внутрь, а житель говорит: «Не лезь, туда что-то немцы закладывали!» Подождал, когда подошли саперы, и сообщил им, что «СУ-85» заминирована. Под сиденьем водителя немцы заложили фугас. После разминирования сапер и говорит: «Молись этому деду - он тебе жизнь спас». Наш танк немцы отремонтировали (заменили несколько траков в гусенице) и уехали на нем, а с «СУ-85» что ни делали, завести не сумели и заминировали. Мы ее быстро исправили, но т. к. пушка была повреждена, из «СУ-85» сделали «жучку» - мощный тягач. Выбрали большое дерево, в развилку загнали пушку, привязали ствол к дереву, открутили болты маски, сдали самоходкой назад- и «жучка» готова!

С тех пор я был «безлошадный», меня перевели в ремвзвод и с «жучкой» вступил в Румынию - шли без боев, сначала Хырлеу, затем город Ботошани. Недалеко от этого города есть (было) поместье - большой парк, двухэтажный особняк и много служебных построек. Все имение обнесено темным забором, внутри имения - наш полк -самоходка, несколько танков и пехота. Так вышло, что никто не ожидал немцев, а они окружили имение и начали бой. На «СУ-85» наводчиком был Гена, а заряжающим Розма-нов. Самоходка стояла внутри имения, а «Тигр» подошел снаружи, стоял около забора и бил по нашим танкам. Гена увидел в щель «Тигра», подвернули самоходку и в упор расстреляли его, но их подожгли другие «Тигры». Много было жертв, наши солдаты отступили в здание и там оборонялись. В здании в подвале оказалось 28 человек (в том числе четыре раненых наших бойца, среди них наш Гена и командир пехотного полка). Четверо суток 28 бойцов оборонялись, не было еды, и, главное, воды. Но ночью шел дождь — и Гена набрал дождевой воды. Кончались боеприпасы — Гена ночью пополз к убитым немцам и забрал их оружие.

На четвертые сутки решили прорываться, разбились на четверки и вперед! Командир полка взял с собой Гену как самого храброго. Когда переходили передовую, то немцы решили, что с их тыла могут идти только свои, и подпустили близко. Гена прикладом убил одного, командир полка - другого немца, оказалось, напоролись на пулеметное гнездо. Сложней было перейти свою передовую, еле доказали, что свои. Перед уходом Гена зарыл в подвале комсомольский билет, другие - партбилеты, и когда освободили имение, забрали свои документы. Лыков на все уговоры пехотного командира полка представить Гену к званию Героя Советского Союза, не представил, даже никакой награды не дал, мотивируя, что он не Герой, а трус - зачем герою прятать свой комсомольский билет?

* С установкой взрывателя на мгновенное действие. С колпачком взрыватель срабатывает, когда снаряд немного проникает в глубь цели.

Это вам не 41-й!

Вскоре при строжайшей тайне грузимся в вагоны и едем, никто не знает куда. Выгрузились под Смоленском. Обустроились в лесу и стали ждать танки, самоходки и прочую матчасть. Меня с ремвзвода перевели на летучку: у настрехдиферный «Студебеккер», кое-какое оборудование и нас с шофером 6 человек. Командовал летучкой лейтенант Межевский.

Летом 44-го началась операция «Багратион» - это освобождение Белоруссии, Прибалтики и Пруссии частично. В боях мы непосредственно не участвовали, но иногда приходилось, главная же работа у нас была спасать, восстанавливать боевую технику. Вот один эпизод. Когда мы крепко потрепали немцев в Белоруссии, то целые роты и полки фрицев крутились по лесам и иногда создавали нам много неприятностей. В одной маленькой деревушке у нашего «СУ-85» полетела коробка передач, и наша летучка занялась ее заменой. Уже вот-вот «СУ» будет готова, какиз леса вышел батальон фрицев и пошел на деревушку. На наше счастье, подошла «Матильда» (плохой американский танк), а с другой стороны в лесу остановилась пехотная часть наших войск, и мы схлестнулись с немцами на небольшом поле между деревней и лесом. Я с карабином шел за «Матильдой» со своими ремонтниками, пехота цепью пошла во фланг немцев, и от батальона немцев мало что осталось. Запомнилось: нами раненный немецкий офицер сидя отстреливался из пистолета до последнего патрона. Когда мы подошли к нему, у него уже не было ни одного патрона в «парабеллуме» и он пялил на нас глаза со зверским выражением на лице, да все впустую. На одной ноге у него был сапог, на второй ботинок. Это им не 41-й год!

Приходилось часто ползком добираться до подбитой или подорвавшейся на мине «СУ-85» и под обстрелом ее чинить, а потом и уводить к своим. Такая у нас была работа. Машины нашего полка были разбросаны по всей Прибалтике и Белоруссии, и мы часто неделями не бывали в полку, исправляя их. Запчасти добывали с обгорелых, крепко поврежденных танков и самоходок. Бывало, залезешь в сгоревший танк что-то отвинтить, а там зола, кости обугленные или обгоревший ботинок, а в нем стопа водителя.

Помню, уже в Литве наши силы иссякли, танки и самоходки были почти все выведены из строя, и мы частью на платформах, частью своим ходом отправились на формирование в лес за 40 км к северо-западу от Варшавы. Это было последнее военное формирование.

Есть в Белоруссии р. Березина и на ней город Борисов. Мосты на реке немцы взорвали, и войска переправлялись по понтону, а он узкий, хлипкий и, чтобы переехать по нему, требовалась сноровка водителя. Когда мы подъехали «студером» к мосту, нас встретил помпотех полка Яценко и приказал мне, как опытному водителю, перегнать «СУ-85» на правый берег, поскольку ее водитель, салага, сжег главный фракцион, что еще более усложняло переезд через реку. Я сел за рычаги, помпотех сел в свой «Виллис», и поехали. Мне, чтобы включить скорость, пришлось выжимать оба фракциона. По мосту едем на 1 -й скорости, переехали, «Виллис» добавил скорость, я за ним, он ещедобавил — я не отстаю, и когда помпотех остановился и указал место стоянки «СУ-85» для ремонта, то не удержался и спросил: «А как ты без главного фракциона переключил скорость?» А очень просто - с помощью акселератора: то газ добавишь, то убавишь, и скорости легко переключаются. Помпотех уехал, и мы приступили к ремонту «СУ-85».

Прежде всего ознакомились с обстановкой, машину поставили поддеревом на улице, рядом большой двор, в глубине двора богатый дом под железной крышей, рядом с домом стоит зенитка (немцы «забыли») с окопчиками, снарядами к ней, слева двор ограничивает другой домик, поскромней, около него вырыто укрытие с перекрытием и пологим входом. В том домике жили мать и дочка годиков так 15-16, а в доме, что с пушкой, никого нет, а в зале стоял рояль. Все осмотрев, выяснив, попросили хозяйку состряпать нам ужин. Мы приступили к ремонту. В нашем «студе-ре» кроме инструментов и запчастей всегда имелись продовольственные трофеи, коими мы и снабдили хозяйку. Вскоре стемнело, хозяйка позвала ужинать, покушали, посидели возле самоходки, поговорили, посмеялись, хозяйка забрала дочь, и они ушли спать, Мы поняли: на большее ты не рассчитывай! Легли и мы спать- кто под самоходкой, кто на самоходке, как вдруг (я еще не успел уснуть) гул самолетов, что в общем-то не в диковинку. А кругом на небе горят «фонари» - осветительные авиабомбы - и видно, как днем. Потом начались взрывы: сначала где-то в районе вокзала, потом ближе к нам, ребята бросили самоходку и ушли в убежище. Я завозился - понял, что там места мало, и ушел к зенитке в окопчики. А взрывы все сильней, все ближе, сижу один. Самолетов не видно (они за «фонарями»), не так страшно, как жутко. Все же вылез из окопчика и подошел к убежищу, а там народу полно, залез опять в окопчик - спуск в это убежище - присел, как вдруг что-то мягкое, теплое, голое охватило мою шею и прижимает к земле. Ничего -терпел бы, да тут еще что-то тяжеленное свалилось на мою наездницу, и совсем носом пригвоздило ко дну окопчика. Еле вырвался, думаю: бомба не убьет, так дамы задавят! Включил задний ход, вылез и думаю, куда податься? И что-то мне не понравилась зенитка с ее окопчиком, пошел я к самоходке, благо под ней мы вырыли яму для ремонта. Тут завыли бомбы, взрывы все ближе и ближе, и последнийвзрыв рявкнул прямо рядом, а после взрыва в голове какие-то струны гудят. Как выяснилось утром - бомба попала в немецкую зенитку, отвалила угол дома, и поэтому загудели струны рояля.

С ремонтом у нас не получилось - диски главного фракциона сварились в единое целое, и по приказу помпотеха полка ее оставили для рембазовцев, а мы отправились следом за своими войсками в Литву, Латвию, потом был лес вблизи Варшавы, где наш полк пополнялся матчастью, людьми, а подбитые машины, которые можно было восстанавливать, ремонтировал полевой ремзавод. Это был конец декабря 1944 года. Зима, снег, наш «студер» попал в окоп, занесенный снегом, и изувечил задний мост. Это была Польша. В самом конце года перешли границу Пруссии. Накануне вечером был митинг, выступил комиссар и сказал: «Нам первым выпала честь пересечь границу Германии - фашистского логова. Вопросы есть?» Был один - а если мы там что-то не так сделаем? Ответ - прокуратура будет в отпуске. Три дня она «отпускалась», но потом ее отозвали - мы творили дела не хуже фашистов. Пару примеров: едем, навстречу наши солдаты ведут старика, он твердит: «Я поляк, поляк». Второй солдат: «Он фашист» - и очередь. По пути увидели картину: лежат убитые женщины, дети, лошади, побиты повозки, некоторым женщинам воткнуты в половые органы желто-черные с железным наконечником метки для обозначения зараженной зоны. И третье запомнилось: идут наш офицер, два солдата по бокам, а посередке девушка-немка. Ее охраняли от наших солдат, а она искала свою мать. Нам пришлось ночевать в ее имении - большой двухэтажный дом. А было так: еще до нашего наступления разведчики проникли в немецкий тыл и там напоролись на фашистов, с перестрелкой оторвались от преследующих немцев и забежали к этой немке, она их спрятала в подвал, а вход завалила старой мебелью. Спасло ее и наших разведчиков то, что шел снег и заметал следы. На вопрос: были ли здесь русские - ответила: были; куда пошли - вон туда! Она их кормила и поила три дня до подхода наших войск. Мама ее была где-то в другом месте, но ходить искать ей без охраны было нельзя. Прокуратура наша вскоре вернулась из отпуска, и появился приказ о расстреле наших мародеров.

Судьба Генки-наводчика

В начале января 1945 года наши части вышли на берег моря, и я для приличия помыл в нем руки. Были бои, было много жертв, наш полк, да и танковая бригада 29-го корпуса обосновались в городе Преймш-Холанд, а танки и самоходки продвинулись к морю. В лесном поселке столкнулась наша пехота с немцами, что там было, не знаю, но трупы лежали сплошь - наши вперемешку с фашистами.

Мы пытались взять Кенигсберг с ходу, но без успеха, нас отвели, и мы проделали Данцигский коридор, остановились у города Гдыня, ездили через Сопот в Данциг -большой порт - за трофеями. Тылы остались в лесу около Гдыни, а мы, ремонтники, ездили на сотни километров вокруг и восстанавливали наши «СУ-85».

За месяц-полтора до Победы был суд над моим первым наводчиком Геной Новоселовым, мы уже с ним давно расстались — он ушел во взвод разведчиков, был необыкновенно храбр, приводил языками высших офицерских чинов Германии. Последним его трофеем был штаб воинской части во главе с командиром. Он уже имел орден Красного Знамени за Румынию, третьей и второй степени ордена Славы, был представлен к ордену Славы первой степени. Судили его, как я узнал позже, за убийство по пьянке капитана-отпускника из какой-то части. По показаниям свидетелей, виновником был капитан-алкаш. Суд проходил в частном доме какого-то бауэра, нас в зал не пустили, мы сидели под окном и слушали. Приговор таков: 7 лет тюрьмы, все награды сняты, Славу первой степени ты уже не получишь, ваше последнее слово. Генка сказал: «Прошу меня отправить на передовую, я искуплю вину своей кровью в бою». Судья ответил: «Теперь обойдемся и без вас, война вот-вот кончится». Дальнейшая судьба Генки мне неизвестна, но в 80-е годы наш однополчанин киевлянин Ляпин Вадим Трофимович нашел сестру Генки. Она живет в Крыму, прислала мне письмо и фото Генки и написала, что последняя весточка от брата была в августе 1945 года - письмо, брошенное с поезда. Она говорит, что, наверное, его часть шла на Восток для войны с Японией. Она не знала, что Генка был осужден. Кроме перечисленных наград ему, как я уже говорил, по требованию пехотного командира полка должны были присвоить звание Героя Советского Союза, но Лыков был против, а дальнейшие награды он получил в отсутствие нашего командира полка Лыкова, который по пьянке наконец поломал ребра и уехал лечиться в Москву.

Об авторе: Близнюк Николай Иванович, родился 24 февраля 1920 г., село Дроздовка, Черниговской губернии. 1940 г. -окончил Нежинский техникум механизации сельского хозяйства. 1940 г. - призван в РККА, 79-я горно-артиллерийскаядивизия, 80-й арт. полк. Участник Великой Отечественной войны, с 29.09.1941 г. по 09.05.1945 г. провел на передовой за вычетом ранения. До ранения - артиллерист, после ранения - механик-водитель самоходно-артиллерийской установки «СУ-85». 1951 г. -окончил Киевский сельскохозяйственный институт, агроном плодоовощевод с уклоном агролесомелиорация (Сталинский план преобразования природы). До 1953 г. работал в Средней Азии мелиоратором. В 1953 г. Сталинский план ликвидировали, экспедиция расформирована. С 1953 г. работал агрономом в винсовхозе «Гро-на» Измальского района Киевской области. С 1958 г. вернулся на родину и работал агрономом в колхозе. С 1961 г. работал агрономом в колхозе «Октябрь», Калининский район Краснодарского края. С 1970 г. агроном Брюховец-кой коноплесеменной станции Краснодарского края. С 1987 г. - пенсионер.