Орест Адамович Кипренский   (1782 - 1836 г. Автопортрет. 1820 г.

 

Галерея произведений О. Кипренского

 

 

 

 

 

 

 

Портрет Адама Швальбе

 

 

    

Петербургская Академия художеств была первым русским учебным заведением, призванным готовить отечественных «изящных дел мастеров». Планы создания Академии –– по образцу и подобию французской –– лелеял еще Петр I, но осуществились они только при его дочери Елизавете.

Занятия начались в 1758 году.

На первых порах учителями были исключительно иностранцы; лишь постепенно наряду с ними к преподаванию стали привлекаться русские мастера из числа питомцев самой Академии.

Были трудности при наборе учеников, и в связи с этим возникла идея создать при Академии Воспитательное училище, где одаренным детям наряду с общеобразовательной подготовкой будут даваться начальные художественные навыки. Дальнейшее развитие навыков должно проходить уже в самой Академии.

Чтобы «новая порода людей» не набиралась худых примеров, постановили «никогда им не давать ничего дурного».

В это Воспитательное училище и привёз в 1788 году помещик Дьяконов своего шестилетнего незаконнорожденного сына Ореста. Имение Дьяконова находилось вблизи Копорья Ораниенбаумского уезда, Ореста крестили в Копорской церкви и при крещении мальчик получил вымышленную фамилию Копорский. При подаче документов в Воспитательное училище Дьяконов написал, что мальчик не является крепостным, что у него есть отец и мать, и что фамилия мальчика Кипрейский. Фамилию Дьяконов сочинил тут же, поскольку Кипрейский звучало куда интереснее, чем Копорский, –– Кипридой прозывалась богиня любви Афродита. (Впоследствии Орест стал именоваться Кипренским). Назвать сына звучным имен Орест тоже было причудой Дьяконова.

Воспитательное училище и Академия на долгие годы стали для Ореста родным домом. Кроме живописи, здесь обучали музыке, иностранным языкам, игре на клавикордах и скрипке. Учеников регулярно водили в театры, на музыкальные вечера, они имели возможность заниматься танцами и пением. Телесные наказания были запрещены.

То, что Кипренский всю жизнь был завзятым театралом и любил музыку, это заслуга Академии. Директор её считал, что устройство увеселений необходимо, поскольку без этого «вселяется уныние, производящее дух рабства, источник всех пороков».

Перейдя в старшие классы, Орест избрал для себя историческую живопись. Она почиталась как высший жанр, учеников набирали самых одаренных. Преподавателем исторической живописи был француз Дуайен. Но не он оказал главное влияние на творчество Ореста, а русские преподаватели –– те, кто недавно ещё были учениками Академии и которые стремились теперь связывать обязательные сюжеты древнегреческой мифологии с духом национальной русской жизни. В 1799 году, выполняя работу на мифологический сюжет, Орест смело разрушил устоявшиеся традиции, однако порицания за это не получил, наоборот, был удостоен Малой золотой медали.

Но ярче всего талант Кипренского проявлялся в портретной живописи. В 1804 году на академической выставке он представил портрет своего отчима Адама Швальбе. Орест хоть и не часто, но посещал родной дом, и между юношей и его отчимом установились сердечные отношения. Только теперь Кипренский узнал всю трагедию Швальбе: немец по происхождению и отнюдь не крестьянского звания, Адам Карлович роковым образом оказался крепостным русского барина.

Дьяконов, после рождения Ореста, дал его матери (дворовой девушке Анне Гавриловой), вольную, выдал замуж за Адама Швальбе, объявив, что все дети супругов получат вольную сразу же при рождении, но Адам –– только по смерти Дьяконова!

Малейшее непослушание, нечаянно брошенное слово или смелый взгляд на барина грозили разрушить и семейную жизнь Адама, и мечту о свободе.

Дьяконов умер, Адам по завещанию получил вольную, был даже назначен приказчиком, но это уже ничего не решало –– жизнь прошла мимо.

Орест создал не просто портрет своего отчима, а самую настоящую картину, в которой передал внешний облик Адама, его характер и сложное душевное состояние. Умный, добрый человек с прекрасным лицом, но –– сколько боли в этом лице! Рука судорожно сжимает трость, и на глазах Адама Карловича слёзы.

Это был огромный прорыв в портретной живописи, Кипренский встал в первый ряд мировых мастеров этого жанра. Недаром, спустя четверть века, неаполитанские знатоки отказались поверить, что автор портрета русский живописец. Они приняли работу Кипренского за произведение старых фламандских мастеров, и художнику с трудом удалось доказать свое авторство. Но почему Кипренский изобразил русского крепостного в облике голландского бургомистра семнадцатого столетия, он так и не открыл никому.

Портрет Евграфа Давыдова

В 1809 г. Академия художеств направила Ореста в Москву быть при скульпторе И. П. Мартосе во время его работы над монументом Минину и Пожарскому. Москва меценатов, патриотов, радетелей отечественной культуры приняла талантливого художника с распростертыми объятьями. В первый же год Орест познакомился с Василием Давыдовым –– отставным военным, чья служба была пресечена Павлом I, как это случилось со многими дворянами не угодными Павлу.

Орест еще в Петербурге был наслышан о старшем сыне Давыдова –– Денисе, который служил в кавалергардах и приобрёл большую известность своей храбростью и стихотворным даром. Был славен и младший сын Давыдова –– Евдоким. Во время сражения при Аустерлице Евдоким получил семь ран: пять саблей, одну пулевую и одну штыковую. Его подобрали французы, отправили в город Брюн, где находилась главная квартира Наполеона, и поместили в госпиталь.

Когда лазарет посетил Наполеон, увидел забинтованного с ног до головы русского офицера, он спросил:

–– Сколько ран, мосье?

–– Семь, ваше величество, –– ответил Евдоким

–– Столько же знаков чести! –– бросил Наполеон эффектную фразу, о которой газетчики раструбили по всей Европе.

Долечивался Евдоким во Франции, на берегах Роны. Едва встав на ноги, вернулся в Россию.

Денис и Евдоким были гордостью русской армии. Не отставал от них и двоюродный брат Евграф, тоже гусар, тоже вкусивший порохового дыма.

Все они были храбрецы, люди доблести, чести –– цвет русского офицерства, удивительным образом соединившего в себе бесшабашную удаль, молодечество и непоколебимую верность долгу. Познакомившись с Евграфом Давыдовым, Кипренский сразу решил написать программную картину. Именно картину, как он потом и называл свое детище, а не просто портрет молодого гусарского полковника. Накопленный к тому времени опыт в портретной живописи позволял надеяться на успех.

Художник вложил в картину всю свою душу! Писал свежо, широко, законченно. Фигура Евграфа была взята в полный рост. Полковник стоит подбоченясь, опершись на саблю, сияет золотое шитье на парадном мундире, кивер небрежно брошен на каменный выступ… А обстановка проста, как в стихах Дениса Давыдова:

 

Он –– гусар, и не пускает
Мишурою пыль в глаза;
У него, брат, заменяет
Все диваны –– куль овса.

 

Кипренский давно уже понял, что чувства, внушаемые человеком, с которого пишешь портрет, должны составлять главное достоинство изображения. Но не всегда рисковал признаваться в этом на полотне. И лишь когда ничто не мешало ему это сделать, выходили подлинные шедевры, которым суждено было стать основополагающими вехами в отечественном портретном искусстве.

Так случилось с портретом Евграфа Давыдова. Этот образ стал символом русского офицерства тех лет.

 

Одним ожесточеньем воли
Вы брали сердце и скалу, —
Цари на каждом бранном поле
И на балу.

Вам все вершины были малы
И мягок — самый черствый хлеб,
О, молодые генералы
Своих судеб!

Три сотн побеждало — трое!
Лишь мёртвый не вставал с земли.
Вы были дети и герои,
Вы всё могли.

Так напишет через сто лет Марина Цветаева.

Этой блистательной молодежи надлежало отстоять честь и независимость России, переломить хребет Наполеону, покорившему всю Европу.

Но Кипренский не указал, что портрет написан с Евграфа Давыдова (это было и так всем известно), поэтому спустя годы, когда уже Кипренского и Евграфа не было в живых, стали считать, что на портрете легендарный Денис Давыдов. Только в сороковых годах двадцатого века историк-искусствовед Э. Н. Ацаркина обнаружила в архиве документ, по которому удалось установить настоящую личность портретируемого.

В Москве Кипренский работал так много, что граф Ростопчин писал в Петербург: «Он почти помешался от работы». Задуманное и решенное для себя Орест отстаивал до последнего истощения сил. На его полотнах была без утайки вся жизнь позировавших ему людей. «Кто сказал, что чутье нас обманывает?» –– спрашивал он в своем «философском альбоме». Угадать глубинную сущность человека, с которого пишешь портрет, было еще одной гранью его таланта. И всё же Кипренский редко бывал доволен собой. Его творчество требовало простора, хотелось в Италию, в Рим –– вторую родину живописцев, где в галереях картины великих художников мира. Ещё при окончании Академии, Орест получил Большую золотую медаль и право на заграничную поездку, но границы были закрыты –– по Европе шла армия Наполеона.

В марте 1812 года Орест вернулся в Петербург. Вернулся признанным мастером, слух о котором проник даже в Западную Европу. Вся столица заговорила о «волшебном карандаше» Кипренского. Лёгкость, с которой он создавал свои карандашные портреты, казалась чудом. Орест получил звание академика, и самые именитые люди Петербурга почитали за честь позировать ему. Он стал повсюду желанным гостем: обаятельный, весёлый, крайне добродушный человек, блестящий художник, и к тому же почти профессионально занимавшийся математикой, естественными науками и литературой.

В июне 1812 года в Россию вторглась многотысячная вражеская армия. Из Петербурга пошли навстречу ей гвардейские полки и отряды ополченцев. Весь русский народ напряжённо следил за событиями на фронте, глубоко переживая отступление русских войск. Только 31 августа газеты оповестили о сражении при Бородине и о донесении Кутузова императору: «Войска сражались с неимоверною храбростью: батареи переходили из рук в руки, и кончилось тем, что неприятель нигде не выиграл ни на шаг земли с превосходными своими силами».

Это ещё не была победа, но русская армия показала, на что способна!

В октябре «непобедимое воинство» Наполеона потащилось назад, бросая оружие, мародёрствуя по пути, замерзая, проклиная Россию и русских!

 

Портрет Наташи Кочубей

Девочка в маковом венке

В мае 1816 года Кипренский наконец отправился в Европу. Начиналась совершенно новая страница его жизни. Он побывал в Германии, останавливался в Швейцарии, и осенью прибыл в Милан, где целыми днями готов был стоять в монастыре Санта-Мария делле Грацие, вглядываясь в «Тайную вечерю» Леонардо да Винчи. Писал в Петербург друзьям: «При виде творений гения, рождается смелость, которая в одно мгновение заменяет несколько лет опытности».

После Милана художник поехал в Рим. Здесь в первое время он только и делал, что ходил в Ватикан, где полы, потолки, стены, да всё, всё было произведениями искусства! Порою ему не верилось, что он, человек крестьянского звания, так оглушительно обласкан судьбой!

В Риме жили питерские вельможи, имя Кипренского им было известно, стали поступать заказы на портреты. Для Ореста это был заработок и одновременно усовершенствование мастерства. Он чувствовал натуру глубоко и сильно, и создал особый характер портретной живописи, однако считал, что настоящее его призвание –– историческая живопись. Задумал большую картину. Подыскивая для нее нужный тип, встретил на улице шестилетнюю девочку, уговорив ее мать, разрешить ребенку позировать.

Слабое здоровье и крайняя бедность девочки пробудили в художнике особое к ней участие. Оно ещё усилилось, когда Кипренский собрал о девочке сведения. Оказалось, что мать Мариуччи (так ласково звал художник малышку) гулящая женщина. Стараясь спасти ребенка, Орест взял Мариуччу к себе на квартиру. Он окружил ее вниманием и заботой, а девочка очень ответственно и серьезно позировала ему. За каждый сеанс Кипренский платил ее матери деньги.

Однако же мать стала требовать денег все больше; художник ей уступал, и наконец терпение его лопнуло, он дал отпор зарвавшейся женщине. В ответ мамаша пришла к нему на квартиру с ватагой бродяг и утащила ребенка с собой. Орест отыскал Мариуччу. Она оказалась в солдатской казарме. Увидев его, малышка заплакала, кинулась целовать ему руки и умоляла забрать от нетрезвых и буйных людей. Он тоже заплакал…

С мамашей была улажена сделка при участии адвоката: мать отказывалась от притязаний на дочь, а Орест давал обязательство воспитать Мариуччу достойно. Для ее обучения он пригласил аббата, следил за успехами девочки. Сам, лишенный родительской ласки, он баловал Мариуччу, и она всей душой привязалась к нему.

Через три года Кипренский принял участие в выставке. Среди представленных им полотен был портрет Мариуччи. В каких-то особых пространствах витало его художественное воображение, когда он писал Мариуччу –– «Девочку в маковом венке».

Успех был огромный! Кипренский стал первым русским художником, получившим признание в Италии. Был избран членом Флорентийской академии художеств, а галерея Уффици –– выдающийся музей мира –– заказала ему автопортрет.

Такие взлеты без завистников не обходятся. Была убита натурщица Кипренского, и молва обвинила в этом Ореста, хотя его невиновность доказывало уже то, что в папском Риме с его жесточайшими порядками никто даже не думал привлекать художника к уголовной ответственности. Наконец полиция отыскала убийцу (им оказался любовник натурщицы); и все равно слухи и пересуды преследовали Ореста, делая его жизнь невыносимой.

Кипренский решил покинуть Италию.

Но как ему быть с Мариуччей? Взять в Россию не разрешат; оставлять на руках преступной матери, значит обречь ребенка на то, что со временем она встанет на тот же порочный путь. Кипренский решил обо всем написать кардиналу Консальви. Проникшись сочувствием к девочке, Консальви поместил Мариуччу (Марию Фалькуччи) в монастырский приют для бедных людей, а чтобы мать не нашла свою дочь, это было сделано тайно. Настолько тайно, что даже Кипренский не знал, где находится девочка.

Из Рима Орест поехал в Париж, где пробыл целый год. Его поражало уважительное отношение французов к своим художникам. Писал друзьям в Петербург: «Нельзя себе представить, сколько живописцев в Париже, и все почти заняты. Работы заказывают им не иностранцы, а свои». Горько было Кипренскому: в России пользовались почетом и спросом чужие умы и таланты.

Летом 1823 года Орест ступил на родную землю. Неласково встретил его Петербург. Худая молва, пущенная о Кипренском в Италии, сделала свое дело. Президент Академии художеств А. Н. Оленин, когда-то радушно привечавший Кипренского в своем доме, теперь во всеуслышание заявил, что пагубно принимать в Академию людей, «принадлежащих к холопскому званию, столь уничижительному не только у нас, но и во всех землях света».

Такие вельможные выпады разрывали сердце Кипренского, унижали его человеческое достоинство, –– было желание вновь уехать в Италию, и теперь уже навсегда. Вспоминал «девочку в маковом венке», которая была так же одинока, как и он. В письме к скульптору С. И. Гальбергу, оставшемуся в Италии, просил разыскать Мариуччу, выяснить, как ей живется: «У меня никого ближе ее нет на земле, нет ни родных и никого».

Но возвращаться в Италию было не на что. Кипренский лелеял надежду на крупный заказ императора для галереи в Зимнем дворце: написать портреты героев 1812 года. Однако Николай I заказал портреты русских героев английскому художнику Доу и повелел именовать его «первым портретным живописцем его императорского величества».

Друзья Кипренского, в том числе Пушкин, негодовали: «Доу прекрасный живописец, спору нет, но русских героев не должен писать иностранец!»

В 1827 году Кипренский начал работу над портретом А. С. Пушкина. Передав с поразительной силой одиночество высокой души поэта, Кипренский высказался и о себе. (Николаевской России ни Пушкин, ни Кипренский не были нужны, а ведь когда-то Кипренский гордо заявлял: «Я радуюсь, что родился русским!»)