Михаил Васильевич Нестеров (1862 – 1942)
Автопортрет
Произведения М. Нестерова на галерее сайта
Видение отроку Варфоломею
Отмечая исключительность дарования Михаила Нестерова, критик Розанов подчеркивал: «Его картины –– это не религиозный жанр и не народные сцены возле религии, Нестеров вынул из сердца русского человека молитву в особых обстоятельствах и свою личную и облек ее в краски».
Личная молитва, и именно в особых обстоятельствах, пришла к Нестерову, когда он лишился горячо любимой жены. Милая его Маша, с которой так счастливо прожили год, родила дочку Оленьку, но заболела и уже не смогла оправиться. Приглашали лучших докторов, но те, осмотрев больную, уходили мрачными. Как он молился за нее! Так уже никогда не молился...
«Жизнь, наконец, осталась только в ее глазах, в светлой точке, которая постепенно заходила за нижнее веко… Я остался с моей Олечкой, а Маши уже нет, нет и недавнего счастья, такого огромного, невероятного счастья! Наступило другое, страшное, непонятное…»
Похоронили жену Нестерова в Даниловом монастыре. Приехал дядя, хороший, добрый человек, предложил увезти девочку с собой в Тверскую губернию, где будет за ней догляд и уход. «Дядюшка достал плетеную корзиночку, уложил в нее мою дочку и увез».
Михаил Васильевич остался один, опустошённый. Только искусство было с ним, и он отдавался ему до последней кровинки, веря, что через искусство сможет отыскать ответ на то, что случилось.
Это был долгий путь, тяжелый, но именно он привел художника к написанию картины «Видение отроку Варфоломею». Художник взял для картины момент из детства великого русского святителя Сергия Радонежского, чья спокойная, чистая жизнь наполнила собой почти столетие.
Сергий (в миру Варфоломей) родился в тревожное для России время: татарщина ложилась камнем на сердце народа, ханы властвовали. Чуть что –– карательная экспедиция, зверства, грабежи, насилие и кровь. Но и в самой России шел процесс мучительный: «собирание земель». Это делалось тоже не всегда чистыми руками. Народ роптал, волновался, жаловался. Говорили, что Москва тиранствует...
Семилетний Варфоломей из небогатой боярской семьи, отыскивал жеребят, которые забрели куда-то и пропали. Бродил по полям и лесу, по берегу ростовского озера, кликал, похлопывал бичом… Под дубом встретил старца черноризца, не догадываясь, что это святой.
Глянув на пастушонка, старец «признал в нем сосуд избранный». Вынув из-за пазухи просфору, благословил ею Варфоломея и велел съесть.
–– Это дается тебе в знак благодати.
Варфоломей всегда был задумчивым, созерцательным ребенком, а теперь стал настоятельно просить родителей отдать его в монастырь. Отец не пускал, и он еще несколько лет жил в родительском доме. Затем ушел далеко в лес, выбрав место на небольшой площадке, которая высилась как церковная маковка; поселился там.
Поначалу было страшно. В церковке, срубленной Варфоломеем и его братом, не захотевшим остаться в лесу, Варфоломею виделись бесы. Были они в литовских шапках. Литовцы нападали на русские княжества и разоряли их. Киев уже был захвачен литовцами, народ ненавидел их и боялся не меньше татар; и в кротком уединении мерещились Сергию «бесы».
Но как ни одинок был в ту пору преподобный, слухи о его пустынничестве шли. К нему стали являться люди, прося взять к себе. Построили двенадцать келий. Обнесли тыном. Жили тихо и сурово. Так проходили годы. Монастырь рос, сложнел. Сергий был прост, беден, нищ и равнодушен к благам. По виду его можно было принять за последнего из монастырских послушников, однако тихое его слово было слышно далеко по Руси. Братия настояла, чтобы Сергий стал игуменом.
А в Москве великий князь Дмитрий (Донской) возвел каменный Кремль. «Всех князей русских стал подводить под свою волю, а которые не повиновались, на тех начал посягать». Дмитрий хотел объединить под началом Москвы разобщенные русские княжества и дать, наконец, отпор ненавистной Орде и литовцам, нагло рвущимся к Москве. Он и так не слишком считался с ханами, и хан Мамай, решив покончить с непокорным Дмитрием, собрал волжскую Орду, нанял хивинцев, ясов и буртасов, сговорился с генуэзцами, литовским князем Ягайло –– и летом 1380 года заложил свой стан в устье реки Воронежа.
Время для Дмитрия было крайне сложное. Митрополит Алексий умер, митрополит Митяй уехал к патриарху в Константинополь. За благословением на страшный бой великий князь Дмитрий отправился к Сергию.
До сих пор преподобный Сергий был тихим отшельником, тружеником, скромным игуменом и воспитателем. Теперь стоял перед трудной задачей: благословения на кровь. Но на трагической земле идет трагическое дело, и он благословил ту сторону, которую считал правой. Он не за войну, но раз она случилась –– за русский народ и за Россию.
Начался молебен в Лавре. Во время службы прибывали вестники –– война и в Лавру шла, –– докладывали о движении врага, предупреждали торопиться. Сергий упросил Дмитрия остаться к трапезе.
–– Тебе, –– сказал он ему после трапезы, –– следует заботиться и крепко стоять за своих подданных, и душу свою за них положить, и кровь свою пролить по образу самого Христа. И Бог не пропустит Орду одолеть нас. Иди, не бойся.
8-е сентября 1380 года. Хмурый рассвет. Дон и Непрядва, Куликово поле. Русь вышла в степь мериться со зверем степи! Единоборство Куликова поля вышло из размеров исторических. Создало легенду. Битва была –– особая. Столкновение миров!
Предсказание Сергия исполнилось: Дмитрий возвратился в Москву победителем. Самая победа была грандиозна, и значение ее, прежде всего –– моральное. В поединке Руси с Ханом имя Сергия навсегда связано с делом созидания России.
Для Михаила Васильевича работа над «Видением отроку Варфоломею» стала огромным шагом к стойкой вере в победу света. Чего бы то ни было, но надо жить с верой и достойно, и всегда помнить, что жизнь не кончается сегодня. В дни работы ему приснилось два сна. Первый –– высокая, до самых небес, лестница. Он поднимается по ней все выше, выше, к облакам. Второй –– картина «Видение отроку Варфоломею» в Третьяковской галерее, висит в Ивановском зале. Повешена прекрасно, почетно. Оба сна оказались пророческими. Прошел год, картина действительно висела в Третьяковской галерее и даже именно в том зале, который видел во сне художник. «Варфоломей» высоко вознес Михаила Васильевича, прославив его имя.
Позже, когда Нестеров работал над полотном «Труды преподобного Сергия», произошло еще одно удивительное событие: художник боялся писать лицо Сергия, оно мерещилось ему только смутно. В конце концов чутье подсказало, что Сергия надо писать с рыжеватой бородой.
Какого же было состояние Нестерова, когда в 1920 году при вскрытии мощей преподобного старца художник своими глазами увидел, что борода у Сергия была рыжеватой.
Великий постриг
В 1890 году профессор Прахов, заведовавший росписью Владимирского собора в Киеве, пригласил Михаила Васильевича принять участие во внутреннем оформлении храма. Художник колебался; он, как и многие тогда, знал о работах Васнецова во Владимирском соборе, был им увлечен, но в планах Нестерова была новая картина, и, кроме того, он собирался в Петербург.
И все же Прахов уговорил его. Художник выехал в Киев. Был поражен, увидев громадную стройку собора! Куда-то спешили запыленные люди, таскали бревна, стучали топорами, били молотками по камню... Тысячи звуков взлетали ввысь. А в соборе –– леса, леса, и в промежутках то там, то сям виднелись орнаменты. Нестеров шел по лесам со страхом –– пропасть под ним все увеличивалась, перил никаких, голова закружилась.
Наконец-то достиг площадки, где работал Виктор Михайлович. Заслышав шаги, Васнецов обернулся, оставил палитру на запыленном бревне и быстро пошел навстречу. Художники обнялись. После приветствий Виктор Михайлович показал огромную стену, которую предстояло расписывать Нестерову. А вечером того же дня Нестеров был у него в гостях.
Семья Васнецовых жила очень скромно, да иначе быть не могло –– титанический труд художника оплачивался более чем умеренно. За все десять лет работы в соборе Васнецов получил 40 тысяч рублей, причем позолота, а ее было много, полагалась за его счет. Даже подрядчики-иконописцы брали тогда дороже! Если бы Павел Михайлович Третьяков не приобрел у Васнецова картину «Иван-царевич на Сером волке», то едва ли художник, окончив работы в соборе, сумел бы свести концы с концами.
В Киеве Михаилу Васильевичу предстояло прожить много лет. Кроме росписей в соборе, которые принесли ему заслуженное имя, он писал картины. Был увлечен жизнью старообрядцев, и создал свой знаменитый цикл, где сверкала жемчужиной картина «Великий постриг». На фоне пологих холмов, поросших елями, стоят деревянные домики –– кельи монахинь. По узкой улице движется медленная процессия женщин, одетых в черные рясы. Впереди –– юная девушка в сарафане, в платке, повязанном по-старообрядчески.
Создавая эту картину, художник держал в памяти другую картину –– из романа «В лесах» Мельникова-Печерского.
Немало в ноченьки тайные было любовных речей перемолвлено, немало с милым дружком бывало сижено, по полям, по лугам похожено, по рощам, по лесочкам погуляно. Раздавались, расступались кустики ракитовые, укрывали от людских очей стыд девичий, счастье молодецкое. Лес не видит, поле не слышит, а людям не на что знать.
Засылал добрый молодец сватов к отцу девицы: разузнать, какие мысли насчет дочери держит, даст ли благословение за него замуж пойти? «Не по себе дерево клонит, –– отвечал отец. –– Сыщем зятя почище его».
И вот стоит дочь перед отцом, точно в землю вросшая. Стыд ее девичий сарафаном не спрятать.
–– Говори, бесстыжая, говори, не то разражу!..
–– Батюшка! –– помертвела.
Поглядел, плюнул и велел работнику лошадей запрягать: сам повезет дочь в раскольничий скит.
–– Береги ее, мать Платонида, глаз не спускай,–– передал игуменье с рук на руки. –– Чтоб из кельи, опричь часовни, никуда ноги не накладывала, и чтоб к ней никто не ходил. А это тебе, матушка, платок драдедамовый, китайки на сарафан, сукно на шубу, икры бурак, сахару голову, чаю фунт, меду сотового.
Не видит девица в скиту света белого. Скит что острог: частоколом обнесен, окошками в лесную глушь смотрит. В трапезную все разом идут, уставные поклоны кладут, слушают заунывное чтение синаксари. А на столе –– горох с лапшой. Игуменья после трапезы чай пьет у себя в покоях, к чаю балык и свежие булки. Остальные –– за работу садятся. Лен и шерсть прядут, шелками вышивают, синелью по канве, золотом по бархату, книги древлие переписывают. Не на себя работают, на скит. Игуменья те работы в подарок скитским благодетелям отвезет, а они сторицей ее отдарят.
Клетка! Одно только и есть в ней окошко –– в природу. Сколько звуков там, сколько чувств! Там все в празднике звонком, там каждая пташка парой живет и гнедо свое строит, –– песни с утра до ночи!
Но и в скит, в тюрьму, не всякую девицу примут. Без денег не допускают к спасению. Разве что в черные трудницы –– работницы вечные. За двоих работает каждая. Скит –– большое хозяйство. В черных трещинах руки у трудниц, корявы и жилисты –– на богатых сестер во Христе день и ночь спину гнут.
Тайной ноченькой дитя родилось у девицы. Глянуть не дали, увезли куда-то. А вокруг весна, жизнь из каждой ложбинки и почки на свет торопится, а девица заживо с жизнью прощается. Заживо отпоют ее, мирского человека. Выстригут крест на маковке, облекут в одежды черные, станет она инокиней, век будет вековать в постах и молитвах. Лучше бы в могилу сразу!
Мечется инокиня в душной келье, головой бьется о стену: зачем не послушалась милого дружка, не вышла замуж «уходом», повенчавшись в православной церкви? Батюшка бы простил, когда бы в ноги ему поклонилась, с родным внуком к нему пришла.
Строгий пост, удручение плоти. Реже и реже встает в памяти милый друг, –– высохла, вытянулась инокиня. Отжила для мира. Затихло горячо любившее сердце.
… «Я окончил картину «Великий постриг», она помогла мне забыть мое горе, мою потерю, она заполнила все существо мое. Я писал с каким-то страстным воодушевлением!» –– читаем в воспоминаниях Нестерова.
Он многое в своем творчестве склонен был объяснять событием личной жизни: потрясшей его смертью жены Машеньки. Он, как та девица, отданная отцом «на исправление» в скит, тоже был влюблен. Родители не хотели Машу, и он женился поперек их желания. Но когда Маша умерла, родители все поняли, слезами омыли свое упрямство, молили прощения у сына, и он просил у них прощения за себя и за Машу.
В «Великом постриге» –– глубокая человеческая драма. Стройные девушки с тонкими, строгими лицами. Одна –– совсем девочка, сирота, которую отдают в скит, избавляясь от лишнего рта. Какими же мрачными выглядят одежды монахинь, сопровождающих девушек под иноческие ножницы! Как страшны, должно быть, «голубицам» тяжелые удары церковного била! Похоронная процессия.
Но красота весенней природы дарит надежду: из скитов тоже случались «уходы», и, может, кому-то из «голубиц» повезет, еще наладится их молодая жизнь.
Интимность и поэтическая торжественность были главными чертами творчества Нестерова. Он избегал изображать так называемые сильные страсти, предпочитая им тихий пейзаж и человека, живущего внутренней жизнью. Полотно «Великий постриг», показанное в Петербурге на Передвижной выставке, встретило восторженный прием. Даже противники творчества Нестерова признали, что «в этом реквиеме по несбывшемуся счастью» художник поднялся до небывалой высоты. Прямо с выставки картина отправилась в музей Александра III.
Портрет дочери
За работой и хлопотами Михаил Васильевич не часто навещал дочь. Она жила в Уфе у его родителей, и они души в ней не чаяли. В старый быт купеческой семьи Оля вдохнула новую жизнь.
До двенадцати лет Оля жила с дедом и бабушкой. Дальше ей надо было учиться, и отец забрал её в Киев. Поместил в институт благородных девиц. Навещал, и она радостно выбегала к нему то с голубым, то с розовым бантом на плече, а иногда и двумя –– за успехи в языках французском и немецком. Каникулы девочка проводила дома с отцом.
Но вот случилось, что после очередных каникул одна из воспитанниц занесла в институт скарлатину. Заболело сразу несколько девочек и среди них –– Оля Нестерова. Уход за ней был исключительный, но жизнь висела на волоске. Приехала из Уфы сестра Михаила Васильевича, ей разрешили быть возле больной.
Проходили дни, недели, температура стояла высокая, болезнь кинулась девочке на уши, почки, осложнилась дифтеритом. Пошли одна за другой операции. «Олюшка лежала с головы до ног забинтованная, как Лазарь в гробе. В моей девочке у меня оставалась последняя надежда на счастье, последнее воспоминание о Маше. Чего-чего я не передумал в те дни, недели, месяцы…»
С сентября по январь болезнь неустанно угрожала больной, и Михаил Васильевич жил под постоянной угрозой потерять свою дочь. Девять месяцев болела Оля. Потом он увез ее в Крым.
Снова девочка была здорова, но долгая болезнь, перенесенные сложнейшие операции сделали Олю задумчивой и строгой.
Осенью 1906 года Нестеров написал портрет Ольги. Причиной, побудившей к тому, был новый страх потерять ее: после перенесенной сложной операции, Ольга почти оглохла.
В картинах, портретах Михаил Васильевич создавал свои, «нестеровские» образы. «Правду художественную я признаю индивидуальной», –– говорил он. Жизнь определила для него черты и грани внутреннего мира человека, и он раскрывал их в своих полотнах. Ольга –– в костюме амазонки, но это глубоко русская девушка. Не зря Михаил Васильевич выбрал вечер и берег реки. В прозрачной воде, словно в зеркале, отражаются мысли и чувства Ольги. Написанный им «Портрет дочери», был редкостный по благородной простоте и вместе с тем изысканнейший портрет-картина.
После Киева Михаил Васильевич работал на росписях храмов в Москве, Петербурге, Сумах… Написанные им образы были проникнуты светом и грустью. Одновременно писал картины о Соловецком монастыре, где побывал в 1901 году. Эти картины –– круг жизни. Художник ратовал за возрождение религиозной живописи, полагая, что единственный верный путь для русского народа –– это всеобщее духовное примирение.
Увы, соловецкий цикл не нашел достойного отклика в русском обществе, не были поняты религиозно-нравственные искания Нестерова. Художника стали обвинять в «утопичности взглядов». Однако, как показало время, Нестеров видел глубже и прозорливей тех, кто критиковал его, –– он чувствовал приближающуюся трагедию.
Революцию 1917 года Михаил Васильевич не принял; тем не менее, воздерживался от прямого протеста. Его положение стало двойственным. С одной стороны, он был окружен уважением как ветеран русского искусства, с другой –– работал в условиях строгой цензуры. Его картины, написанные до революции, допускались теперь только на экспортные выставки, а единственная персональная выставка в России была устроена как шестидневное мероприятие закрытого типа.
Нестеров начал писать портреты деятелей науки и культуры –– тех, у кого был высок духовный уровень. Заказных портретов не принимал. Никогда не шел на сделку с совестью. В 1938 году был арестован, и две недели провел в Бутырской тюрьме, –– причиной ареста явилось обвинение его зятя в шпионаже. Зять был расстрелян, дочь Ольга отправлена в ссылку в Джамбул. Вернулась она через три года.
Ее возвращение стало и радостью, и болью для Михаила Васильевича: дочь вернулась калекой, передвигаясь только на костылях. Она так и не получила художественного образования, но, как золотошвейки XVI века, вышивала шелком на полотне картины, которые было невозможно отличить от акварели. Впрочем, скоро стало не до картин: грянула Великая Отечественная война. Михаил Васильевич смог еще увидеть, как гнали фашистов от Москвы, узнать о беспримерном подвиге советских людей, –– и жизнь его оборвалась.