Три поколения
"Русские дворяне служат государству, немецкие — нам", — обронил как-то в минуту откровенности Николай I. "Нам" — это значит династии Романовых или скорее даже Гольштейн-Готторпской. И действительно, в день восстания 14 декабря остзейские бароны стеной встали за императора. ("Мы не любим русских, — разъяснил впоследствии один из них А. И. Герцену, — но во всей империи нет более верных императорской фамилии подданных, чем мы"). И хотя царь своей победой в гораздо большей степени был обязан сплоченной воинской дисциплиной массе русских дворян, которые служили государству, нежели личной преданности остзейских баронов, капля горечи и тревоги ясно чувствуется в этом признании: те, кто на Сенатской площади выступил против него, тоже стояли за государство. Судьбы династии и России начали бесповоротно расходиться.
Отношение к государству — вот ось тождества русских поборников самодержавия и их противников, декабристов. Вокруг этой неподвижной оси Россия царская в лице передового отряда своего правящего класса повернулась на 180 градусов и превратилась в свою прямую противоположность — Россию революционную.Момент относительного тождества противоположностей нужно особо выделить во избежание довольно распространенного, но от этого не менее ошибочного взгляда, согласно которому наряду с официальной царской Россией и под ней всегда существовала какая-то политически безликая Россия народная с заунывными песнями, безудержной удалью, березовыми вениками и масленичными блинами. Из знакомства лучших людей помещичьего класса с этой народной политически нейтральной Россией и из любви к ней, вызванной западным лучем свободы, якобы и родился декабризм". Это метафизическое представление, и проистекает оно из неспособности постичь зарождение нового как переход в него его же противоположности и из стремления по этой причине предположить новое извечно сущим, хотя бы и в зародышевом состоянии.
Историограф, сколь либо знакомый с диалектическим методом, такой ошибки, естественно, не совершит. Он скажет, что до определенного исторического момента вся Россия (народная, в частности) оставалась царистской даже в лице Пугачева — Петра III, но в недрах ее уже зародилась, зрела новая Россия. Сначала в одном только человеке (им был А.Н. Радищев), затем в горстке дворянских революционеров, которые "страшно далеки от народа" потому, что сделались республиканцами, между тем как народ еще долго оставался верным царю, затем в несравненно более широком слое революционеров-разночинцев и, наконец, в основной массе русского народа. Когда произошло это последнее превращение, царизм умер. Он мог еще стрелять в народ, но ни его террор, ни террор его последышей, белых генералов, уже не могли остановить победной поступи революции, ибо народ нельзя запугать ничем, если он верит в правоту своего дела. Но для того чтобы правильно понять революцию в этом ее торжествующем половодье, нужно не только подняться от ее устья к истокам, но и дать себе отчет в том, каким это образом тогда, в конце XVIII и начале XIX века, произошел переход в нее ее же противоположности и что от этой противоположности сохранилось в ней. [152-154]
Русский барин, как и польский пан, был высшим судьей над своими "людьми", и его приговор, если он только не был смертным приговором, обжалованию не подлежал. Феодальный произвол был, стало быть, полным, а гнет, несомненно, более тяжелым, чем где-либо еще.
И еще одна важная историческая особенность отличала русского крестьянина от западноевропейского. На Западе крестьянское ополчение почти повсеместно перестало созываться уже к X-XI векам. Сменившее его рыцарство постаралось превратить военное дело в свою сословную монополию и отучить "грязную чернь" браться за оружие. На Руси народная рать (крестьянская по своему основному составу) решает судьбу сражений еще в конце XIV века. [138]
Бесправие крестьянства и его военные привычки встречаются и за пределами России, но порознь. Сочетание же этих двух феноменов составляет, по всей видимости, национальную историческую особенность. Не только характер русского крестьянства отразился в чертах русского солдата, но и, наоборот, солдатчина наложила свою печать на крестьянство. "Народ русский зело терпелив и послушен", — говаривал Пётр Г. Это терпение солдата и послушание воинской дисциплине в самом деле вошли в национальный характер. Но когда чаша терпения переполнялась, русский крестьянин проявлял в борьбе против внутреннего классового врага ту же самоотверженность, готовность идти до конца, не считаясь ни с какими жертвами, которые отличали русского солдата на полях битв с иноземцами. [140]
Однако социальный радикализм крестьянских движений в России всякий раз сочетается с крайним политическим консерватизмом (вплоть до революции 1905 года, когда под идейным влиянием пролетариата русский мужик впервые преодолел в себе слепую веру в "батюшку-царя"). Болотников называет себя предтечей и посланцем царя Дмитрия Иоанновича, своим сторонникам он сулит "боярство, воеводство и окольничество и дьячество". В своих "прелестных грамотах" С. Разин призывает "всю чернь" "стоять... за великого государя царя и великого князя Алексея Михайловича и за благоверных царевичев" и истреблять "изменников бояр". "За его, великого государя, и за всю чернь" — стало политическим лозунгом разинцев. Пугачев, окруженный свитой из псевдографов "Воронцовых" и "Чернышевых" с владимирскими и андреевскими лентами через плечо, требует перебить всех "изменников дворян" за то, что они собирались "извести" его, императора Петра III. Термин "изменники бояре" и "изменники дворяне" взят, очевидно, из лексики опричнины — недаром Грозный в народных песнях предстает не только как победитель Казани, но и как "справедливый царь", достойный пример для подражания. [...]
Присяга "царю" предполагала и службу ему "по-московски", т. е. безоговорочную и безусловную, а те, кто отказывался такую клятву дать, рассматривались, естественно, как "изменники". Поляризация классовых сил в стране происходила поэтому стремительно. [140-141]
Историк-марксист М. Н. Покровский подводит следующий итог... "... Царизм являлся в самой тесной связи с земельным идеалом крестьян. Свои желания, свои понятия о справедливости крестьяне переносили на царя, как будто это были его желания, его понятия... В народе возможно было вызвать восстание только от имени царя, т. е. не против существующего порядка, а на защиту его". [145]
Если первое {поколение русских революционеров. — В.М.} даже не пыталось взывать к русскому народу, то второе, "пошедшее в народ", обнаружило вскоре полную тщету своих призывов. "Опростившийся" и одетый под мужика студент мог долго, упорно, доходчивым, как ему казалось, языком толковать крестьянам на сельском сходе о тяжести их доли, о безземелье, о полицейском произволе и т. д. и в ответ только слышать тупое: "Сами мы, мол, во всем виноваты — много пьем и забыли бога". [162]
В 60-е годы народ еще не расстался с верой в царя, с отождествлением державы с царизмом. Вот почему, собственно, революционная ситуация в тот момент вылилась не в революцию, а в торжество реакции. [...] Пока же революция эта проходила свой, т. е., инкубационный период: объективно непримиримое противоречие между императорством, устаревшей политической надстройкой, своею чудовищной тяжестью давившей все живое, и потребностями дальнейшего развития России уже были налицо, но субъективно оно еще не проникло в сознание народных масс, не овладело им. В поэтическом образе "... ты и могучая, ты и бессильная, матушка Русь!" очень точно передана трагическая диалектика того периода. [164]
... Социал-демократы, большевики осуществляли то, о чем народники могли только мечтать, а декабристы и мечтать не смели: они осуществляли слияние сознательного революционного движения с народной стихией. Благодаря этому второй натиск бури в феврале 1917 года смел самодержавие. [175].
Во время борьбы с самодержавием и путем этой борьбы большевики организовали рабочие массы, создали в них ту стойкость, уверенность в своих силах, инициативу, вдохнули в них ту беззаветную решимость и энергию, которые позднее сделали возможной первую в мире социалистическую революцию. И далеко не последнее место среди душевных качеств подлинного бойца занимает чувство собственного достоинства: тот, кто готов идти на смерть ради великого идеала, не кинется, подобно собаке, на брошенную с барского стола кость. Не улучшение рабского состояния нужно было российскому пролетариату, но полное избавление от него; и не только для себя, а для всего народа, всей страны. [186-187]
Ведь только в России из всех многонациональных государств и колониальных империй социал-демократия ясно и недвусмысленно в партийной программе провозгласила право наций на самоопределение вплоть до отделения от "своей" великой державы. Только в России она объявила себя не "русской", но "российской", т.е. выражающей интересы не только русского, но всего многонационального пролетариата страны. Только в российской социал-демократии до империалистической войны национализм как "великой", так и "малых" наций был окончательно разоблачен как одна из форм оппортунизма, идейного подчинения пролетариата буржуазному влиянию.
Обыкновенный, "средний" русский рабочий занял здоровую интернационалистическую позицию в вопросе о войне и мире именно потому, что он уже стоял на ней в своем отношении к нерусским рабочим и вообще к нерусским народам здесь, в России. [198]
Либо классовый мир угнетенных с угнетателями и война между народами, либо мир между народами и классовая война — эта решающая для судеб социалистической революции альтернатива встала перед всеми воевавшими странами Европы и Америки в 1914-1918 годах, но только Россия сделала правильный выбор. И только в России — среди всех разваливавшихся империй — многонациональные трудовые массы пожелали сохранить или, вернее, воссоздать государственное единство для отпора классовому врагу и новой общей жизни. Революционность России не может быть понята полностью, если игнорируются ее исторические особенности в многовековых отношениях между народами. [188]
Ф. М. Достоевский, отвечая одному литературному критику, так писал по поводу известного романа Тургенева: ".. Да русским же, вполне русским был и Рудин, убежавший в Париж умирать за дело для него будто бы постороннее, как вы утверждаете. Да ведь именно потому-то он и русский в высшей степени, что дело, за которое он умирал в Париже, ему вовсе не было столь посторонним... — ибо дело европейское, мировое, общечеловеческое, давно уже не постороннее русскому человеку." [195-196]
Подводя итоги борьбы против интервентов и белогвардейцев, В. И. Ленин писал: "Если подумать о том, что же лежало в конце концов в самой глубокой основе того, что такое историческое чудо произошло, что слабая, обессиленная, отсталая страна победила сильнейшие страны мира, то мы видим, что это — централизация, дисциплина и неслыханное самопожертвование."
Централизация, дисциплина, самопожертвование. Мы знаем теперь, где кроются исторические истоки этих свойств русского народа, которые составляют его сущность. Мы знаем, какое историческое прошлое кристаллизовалось в этой сущности.
"Утвердилось русское государство страшными средствами: рабством, кнутом, казнями гнали народ русский к образованию огромной империи, сквозь строй шел он на совершение судеб своих. Сердиться на прошлое — дело праздное; живой взгляд состоит в том, чтоб равно воспользоваться силами, хорошо ли они приобретены или дурно, кровью ли достались или мирным путем... Эпоха военного деспотизма пройдет, оставив по себе неразрывно спаянное государственное единство и силы, закаленные в тяжелой и суровой шкале" (Герцен).
Эпоха военного деспотизма прошла, ушло Московское царство, миновалась Российская империя, но "неразрывно спаянное государственное единство", привычка русского народа к централизации и дисциплине, его готовность к величайшему самопожертвованию ради справедливого дела остались, эти черты укрепились и обогатились новыми. [228-229]