Заря в Петербурге
Стояла мокрая ранневесенняя погода. Дороги раскисли, деревья отсырели, и ветер, ветер –– промозглый, пробирающий до костей, –– самый нездоровый ветер. Пятнадцатилетний Федор сидел в санях, укутавшись, втянув голову в поднятый воротник, безучастно смотрел на глубокую колею дороги, убегавшую назад.
Отец велел похоронить себя в Гатчине. Сорок верст тащились из Питера сани с гробом. Встречные останавливались, снимали шапки.
Федор не любил отца. Жалкая, не по годам согбенная фигура не вызывала сыновнего чувства. И не проходила обида, что он, Федор, «незаконный» (родители обвенчались уже после его рождения).
За всю дорогу он не проронил ни слова, внутри все закаменело. И только когда гроб опустили в холодную, жутко зияющую яму, и первые комья глухо ударились о тесины, он вздрогнул и с отчаянием произнес:
–– Да что же это?!.. Почему?!.
Федор словно враз переменился, повзрослел. И все простил отцу.
Обратный путь был еще более долгим. Шальной ветер пронизывал насквозь. Лик земли со всем ее величием и потрясающей убогостью, щемил сердце. Как горько было маленьким людям, затерянным среди печальных просторов! Какими беззащитными они чувствовали себя! Что принесет завтрашний день?..
Федор продрог, озноб колотил все тело. Только бы не заболеть! Слабые легкие было наследственным в их семье. Слабые легкие требовали хорошего питания, а где было взять, если отец, работая на почтамте, получал 25 рублей в месяц? Помогая отцу, Федор пел в церковном хоре, где немного платили, в каникулы подрабатывал –– носил почтальону сумку за рубль в месяц. В тринадцать лет нанялся помощником писца в Адмиралтейство и получал три рубля.
В гимназии он учился за счет благодетеля, ходил в шинели, перешитой с чужого плеча, носил истертые до прозрачности брюки, и сверстники обзывали его то «перешитым гимназистом», то «ситцевыми штанами».
После смерти кормильца, семья осталась без средств. Как перебивались, одному Богу известно. «Мы живем на 8 рублей в месяц», –– писала сестра Федора своему жениху Ивану Ивановичу Шишкину. (8 рублей было стипендией Федора в Рисовальной школе).
Шишкин помогал, чем мог: Федор должен закончить учебу. Десятилетним мальчиком Федор сам пришел в Рисовальную школу при Обществе поощрения художников. С истинно моцартовской легкостью решал он сложнейшие технические задачи, но главное, имел свое мнение и никому не подражал. Иван Николаевич Крамской, педагог и наставник Васильева, был просто влюблен в него. Ему даже казалось, что Васильев живет во второй раз, что им уже все постигнуто, а сейчас он лишь вспоминает знакомое.
В 1867 году Васильев окончил учебу, но обстоятельства не позволили ему быть хозяином своего труда и времени. Готовых денег не имел, напротив, имел семейство, которое надо было кормить. Федор взялся за заказы. Когда-то он верил, что существует время плохое и хорошее, однако оно упорно не желало меняться, и он, выполняя один заказ за другим, отложил надежду учиться в Академии.
Жизненное положение Васильева было очень сложным. «Незаконнорожденный», он не имел права на получение паспорта. Принадлежа к мещанскому сословию, обязан был отбывать рекрутчину. Это стесняло не только его творческую деятельность, но и больно ранило.
Но талант его был огромен! Высокий, ошеломляющий талант! Он пробивал себе дорогу через все тернии. «Вот энергия, вот сила!..» –– восхищался Крамской.
Во Франции в ту пору зарождалось новое направление в живописи –– импрессионизм. Запечатлевать не столько сам предмет, сколько окутывающий его свет и атмосферу, сделать объект «дрожащим», каким именно и видит его человеческий глаз. И вот это направление… угадал Васильев.
Его юношеская картина «Заря в Петербурге», выполненная как случайно схваченный кусок действительности, была еще не импрессионистской, но уже предвещала импрессионизм. Она уводила русское искусство в совершенно новую область –– свободную от условностей шестидесятых-семидесятых годов. Васильев интуитивно шагнул на поколение вперед.
Летом 1870 года Васильев поехал с Репиным на Волгу, выхлопотав для этого помощь в Общества поощрения художников. Илья Ефимович не мог надивиться на него: поет, ходит на охоту… –– дорвался до вольной жизни. И вдруг –– одна картина, другая, третья! Да такие, словно десятки эскизов были готовы к ним.