Глава 6. Набожное безверие и верующее безбожие

 

«Вглядитесь в века и увидите, насколько гармоничны Писания» Августин Блаженный

 

«Библия – это не та книга, которую мне хотелось бы перечитывать… Я совершенно искренен. Я понимаю, если бы Библию написал Бог, я бы тогда склонил голову. Но эту книгу написали люди. Такие же, как мы с вами. Почему я им должен верить?» Евгений Дога

 

«Разумеется, фанатизм тысячекрат гибельнее, ибо атеизм не внушает кровавых страстей, фанатизм же их провоцирует, атеизм не противостоит преступлениям, но фанатизм их вызывает» Вольтер

  

«Только нефтевышки. Да еще новые церкви, строящие­ся с маниакальным упорством. Церкви, построенные за­частую на бандитские или ворованные деньги. Церкви, наполняемые больным народом, стариками и лицемера­ми. Церкви посреди пепелищ и кладбищ. Церкви вместо домов культуры. Церкви вместо дворцов пионеров». Это цитата принадлежит публицисту Максиму Калашникову.

Мы же начнем с того, кем завершили, ибо предыдущий этап дискуссии напрямую подвел нас к вопросам веры и неверия. У Андрея Кураева есть такие грустные в устах церковного человека слова: «…в романе просто нет положительных персонажей. Ни Воланд, ни Иешуа, ни Мастер, ни Маргарита не вызывают восхищения Булгакова и не заслуживают восхищения читателей и режиссеров. Свои несогласия, сатиризмы, отрицания Булгаков вкладывал в уста этих своих персонажей. Но свою веру им он не доверил».

Как известно, церковь не жалует Михаила Булгакова. Самое распространенное клише среди православного клира: писатель извратил все каноны Библии и занимался пропагандой сатанизма. А почему не сатирой на сатанизм, отцы-иереи? Не было ведь в истории лучших критиков церкви и разрушителей веры, нежели ее служители. Так зачем искать соринку в чужом глазу, не вытащив бревно из собственного? «Официальное православие… в течение веков позорило христианскую религию союзом с господствующей формой государственности, унижаясь до роли атрибута этой государственности и прямо полицейских средств».            

Уже слышу протесты со стороны церковного официоза: патриоту невозможно даже косо глянуть супротив Православия! Стало быть, полезно объясниться, чтоб раз и навсегда… Начнем с того, что «возмутительный» приговор официальному православию вынес один из самых уважаемых наших богословов Сергей Булгаков, родной дядя Михаила Александровича. Поэтому нам кажется нелишним продолжить цитату человека, несравненно более близкого Богу, чем миллионы скороспелых неофитов веры типа бывшего научного атеиста, вырядившегося в рясу: «…резкое противопоставление социализма атеистического и христианского касается исключительно их идейного фундамента и не должно переноситься целиком на отношения между людьми, поселяя в них нежелательное обособление и взаимное озлобление. Живые люди вовсе не так цельно и последовательно воплощают известные идеи, чтобы можно было целиком характеризовать их этими последними, затем люди часто бывают в добровольном или невольном ослеплении, после которого из Савлов получаются Павлы. Кто может так глубоко проникнуть в душу человека, чтоб опреде­лить, какова ее подлинная природа, а что является только наносным и посторонним влиянием!» (Сергей Булгаков «Христианский социализм»).

Павлы-Савлы, ученики-апостолы, евангелы-апологеты. Для верующей паствы всё лица священные, неприкосновенные, но далеко не все питают к ним такое же подобострастие.

Скажем больше: есть и такие, кто не питает никакого уважения, а видит, наоборот, большой вред. И такого вот не вызывающего ни уважения, ни симпатии, но превознесенного молвою субъекта Булгаков вывел под именем  Левия Матвея. Видимо, практика подобных типов и позволила Елене Блаватской в свое время сказать: «Поклонение мертвой букве Библии — это лишь еще одна форма идолопоклонства, ничем не лучше других».

В окончательном тексте романа Левий Матвей ведет свою хронику на свитке пергамента. А этот материал, в отличие от долговечного папируса, никак не мог долго сохраняться. И это уже выпад против евангелической роли Матвея. Булгаков показывает, что не стоит придавать серьезности текстам на козлиной шкуре, где проповеди Иешуа смешались с этнической кулинарией и налоговыми расчетами мздоимца Левия Матвея.

Был такой евангелист. Слышали.

Здесь нет прямых аналогий. В своих объемистых опусах Борис Соколов предпринял генеалогическое изыскание по этому персонажу. Согласно Соколову, при разработке характера Левия Булгаков заимствовал прозу Владимира Зазубрина, подлинная фамилия Зубцов (1895-1937). Смотрите, в романе Зазубрина "Два мира" (1921) про гражданскую войну в Сибири есть такой герой. Он, подпоручик белой армии, наблюдая страдания и гибель отступающих офицеров и беженцев, проклинает перед иконой Бога-отца: «Ты видишь? Видишь наши муки, злой старик? Как глуп я был, когда верил в мудрость и доброту твою. Страдания людей тебе отрада. Нет, не верю я в тебя. Ты бог лжи, насилия, обмана. Ты бог инквизиторов, садистов, палачей, грабителей, убийц! Ты их покровитель и защитник» (Борис Соколов «Булгаковская энциклопедия»).

Мелковато.

Есть мнение, что в пародийной фигуре Левия Матвея отразились противоречивые взгляды Михаила Булгакова на графа Льва Толстого. Наиболее обстоятельно эту версию отделал Барков. Притом что сам Толстой не менее основательно отделал евангелистов и апостола Павла.

Как сущность учения Христа (как всё истинно великое) проста, ясна, доступна всем и может быть выражена одним словом: человек   сын Бога, — так сущность учения Пав­ла искусственна, темна и совершенно непонятна для всякою свободного от гипноза человека.

Сущность учения Христа в том, что истинное благо чело­века — в исполнении воли отца. Воля же отца — в едине­нии людей. А потому и награда за исполнение воли отца есть само исполнение, слияние с отцом. Награда сейчас — в сознании единства с волей отца. Сознание это дает выс­шую радость и свободу. Достигнуть этого можно только возвышением в себе духа, перенесением жизни на жизнь духовную.

Сущность учения Павла в том, что смерть Христа и его воскресение спасает людей от их грехов и жестоких наказаний, предназначенных Богом теперешним людям за грехи прародительские.

Как основа учения Христа в том, что главная и единст­венная обязанность человека есть исполнение воли Бога, то есть любви к людям, — единственная основа учения Павла та, что единственная обязанность человека — это вера в то, что Христос своей смертью искупил и искупает грехи людей.

Как, по учению Христа, награда за перенесение своей жизни в духовную сущность каждого человека есть радост­ная свобода этого сознания соединения с Богом, — так, по учению Павла, награда доброй жизни не здесь, а в будущем, посмертном состоянии. По учению Павла, жить доброй жизнью надо, главное, для того, чтобы получить за это награду «там»...

Там, где Христос говорит, что люди не должны ждать наград и наказаний в будущем и должны, как работники у хозяина, понимать свое назначение, исполнять его, — всё учение Павла основано на страхе наказаний и на обещаниях наград, вознесения на небо или на самом безнравственном положении о том, что если ты веришь, то избавишься от грехов, ты безгрешен.

Там, где в евангелии признаётся равенство всех людей и говорится, что то, что велико перед людьми, мерзость перед Богом. Павел учит повиновению властям, признавая их от Бога, так что противящийся власти противится Божию установлению.

Там, где Христос учит тому, что человек должен всегда прощать, Павел призывает анафему на тех, кто не делает то, что он велит, и советует напоить и накормить голодного врага с тем, чтобы этим поступком собрать на голову врагу горячие уголья, и просит Бога наказать за какие-то личные расчеты с ним Александра Медника… - Л.Н. Толстой. «Почему христианские народы вообще и в особенности русский находятся теперь в бедственном положении».

 Взгляд церкви по этому поводу известен: Лев Николаевич Толстой был большой писатель, классик, но вера его ниже дара художественного, а душа - посредственнее интеллекта. Но Толстой в своем скептицизме не одинок. Вот что сказал о вере другой классик, толстовский современник, один из парадоксальных и дерзких умов мира: «Человек веры, «верующий» всякого рода, — по необходимости человек зависимый, — такой, который не может полагать себя как цель и вообще полагать цели, опираясь на себя. «Веру­ющий» принадлежит не себе, он может быть только средством, он должен быть использован, он нуждается в ком-нибудь, кто бы его использовал... Человек убеждения имеет в этом убеждении свою опору. Не видеть многого, ни в чем не быть непосредственным, быть насквозь пропитанным духом партии, иметь строгую и неук­лонную оптику относительно всех ценностей — все это обуслов­ливает вообще существование такого рода людей. Но тем са­мым этот род становится антагонистом правдивости,— исти­ны... Верующий не волен относиться по совести к вопросу об «истинном» и «неистинном»: сделайся он честным в этом пунк­те, это тотчас повело бы его к гибели. Патологическая обусловленность его оптики из убежденного человека делает фанати­ка — Савонаролу, Лютера, Руссо, Робеспьера, Сен-Симона, — тип, противоположный сильному, ставшему свободным духу. Но величавая поза этих больных умов, этих умственных эпилептиков, действует на массу, — фанатики живописны; человечество предпочитает смотреть на жесты, чем слушать доводы»...

Сказано Фридрихом Ницше. Впрочем, эта «больная» голова (философ был лишен кафедры в связи с психическим заболеванием и умер в доме скорби) не есть предмет почитания в среде церковной братии. Хотя Мартин Хайдеггер, без кавычек гениальная голова ХХ века, считал иначе: «Ницше, без сомнения, последний великий мыслитель западной метафизики».

Вечная дискуссия о вере и безверии!

Все это чем-то напоминает спор Берлиоза с незнакомцем о доказательстве существования бога и их апелляции к Канту. В этом пассаже Михаил Булгаков вложил в уста литературного персонажа однозначный вывод: кантовские рассуждения могут удовлетворить только рабов. И здесь вот что интересно, рассуждая, простите за тавтологию, об этих рассуждениях, мало кто удосужился хотя бы бегло перечислить эти самые доказательства Канта. Попробуем это сделать в доступной форме, если слово «доступный» может быть отнесено к Канту.

Первые два доказательства Канта сводятся к идеям «Причинности» и «Перводвижителя». Суть такова: во-первых, всякое явление имеет причину, эта причина имеет свою причину, вызвавшую первую и прочее в том  же духе. Однако это можно делать до бесконечности. Поэтому Кант решил остановиться на единой первопричине, иначе говоря – перводвижителе, у которого уже не может быть причины. Этот перводвижитель и есть, согласно Канту, Бог. Это второе.

Третий аргумент зиждется на «балансе возможного и невозможного, случайного и обусловленного». То есть разум человека обнаруживает во всей совокупности вещей такие, которые есть, и такие, которых нет, но они возможны: были уже или будут еще. Но невозможно ведь для всех допустить их существование всегда и, в таком случае, можно допустить, что они появились случайно. Но тогда нарушается причинная обусловленность. Мы не можем допустить случайности чего бы то ни было. У необходимого должны быть свои причины, которые, как мы уже договорились, не могут черпаться из бесконечности. В связи с этим Кант допустил некую необходимую сущность, которая не имеет внешней причины своей необходимости. Она, эта сущность, сама по себе составляет всеобщую причину, необходимую для всех иных. И это Бог.

Далее Кант вывел 4-е доказательство под вывескою «Идея степеней совершенства». Известно, что у разных явлений, предметов, благ и объектов могут быть разные качества, уровни или степени их совершенства, красоты, истинности, правильности и т.д. Вопрос в том: как точно зафиксировать меру этого совершенства? Очевидно, необходим некий высочайший эталон, высший эквивалент, идеальная сущность. Такою сущностью Кант предложил считать Бога.

5-е доказательство заключено в «идее целесообразности». Понятно, что в мире, в природе, на земле, в небе, в воде все и всё устроены целесообразно. Температура, влажность и общий уровень экологического порядка на Земле на протяжении последних миллионов лет таковы, что здесь повсеместно живут живые организмы. В то же время нельзя допустить, что природные явления настолько разумны, чтобы искусственно и постоянно поддерживать эти условия, руководствуясь своим сознанием и волей. Некто могущественный и мудрый должен все это обусловить, направлять, контролировать. И это делает только одна сила – Бог.

Мы еще не забыли теорию академика Опарина, - вскинутся атеисты. – А он исходил, возможно, из не самой мудрой мысли, но нам лично более понятной: жизнь не зародилась там на Марсе или на Плутоне, а именно на Земле только потому, что здесь сложились подходящие условия. Все это дело случая, и случай облагодетельствовал третью планету по имени Земля. Появились микробы и бактерии, растения и рыбы, птицы и звери, а потом и человек. Он-то и ударился в поиски, как же это все содеялось, и наткнулся на самое удобное объяснение из трех букв. Мы тут о Боге, конечно.

Короче, не велик выбор, оставленный Кантом. Где «да», там альтернатива - только «нет». И мало кому удастся нащупать новый путь. По прочтении книги изумительного физика Стивена Хокинга «Краткая история времени» выносишь не слишком утешительный вывод: Бог задал толчок всему движению и «умер», став природой. А ведь у Канта были предтечи. Один из самых благородных, честных и смелых умов человечества – Боэций, первый министр готского короля Теодориха. На опасном сгибе между античностью и «темными веками» Средневековья сей певец добра, свободы и достоинства человека сделал все возможное для сохранения философской мысли предшественников и создания мостка через средневековье. За что поплатился своею головой. Для шестого века, да плюс в ожидании собственной казни Боэций весьма толково рассуждает о том, кто предопределяет наше будущее.

Каким же образом Бог предзнает это неопределенное будущее? Если допустить, что Он может помыслить, будто должны иметь место в грядущем те вещи и собы­тия, которые могут и не быть, Он заблуждается. Но до­пустить такое не только недостойно, но и дерзко. А если Его предзнание таково, что Он, определяя будущее, предполагает, что нечто может как произойти, так и не произойти, то что же это за знание, которое не содержит в себе ничего твердого и определенного? И чем тогда оно отличается от вызывающего улыбку прорицания Тиресия: «То, что предсказываю, то ли сбудется, то ли нет»? Чем божественное Провидение отличалось бы от че­ловеческого мнения, если бы Богу, как и людям, не было бы известно, произойдет ли то, что Он предвидит?  

Божественное знание предвосхищает все грядущее и призывает к его осуществлению. Оно не отделяет, как ты думаешь, одно от другого, но все-таки предзнает и то, и другое, одним взглядом охватывая изменчивые твои желания, предвидя и содержа их в совокупности. Бог есть наличность всего сущего, и Его предвидение проис­ходит не из-за того, что произойдет в будущем, но выте­кает из его собственной непосредственности. – Боэций «Утешение философией».

Это был добрый христианин. Во всех смыслах. Увы, далеко не все усвоили его урок, который сводится к следующему: мы свободны в своем выборе, пока не выбрали, а когда уже выбрали, наша свобода перешла в необходимость и канула в веч­ность. Но все-таки и возможность выбора, и способность управлять своими стремлениями у человека сохраняется, даже если то, что мы изберем и что пожелаем, заранее известно Богу, ибо от того, что кто-то наблюдает за моими действиями, они не перестают быть моими, а наблюдает за нами и опекает нас сам Бог, создавший нас разумными, а значит, и свободными по своему образу и подобию. Из всего этого следует, что человек предопределен к свободе, и поэтому сам творит свою судьбу, и ничто не может сде­лать его несчастным, если он живет по правде и творит добро (Г.Г. Майоров «Судьба и дело Боэция»).

Но шестой императив Канта, моральный…

Он высмеян Берлиозом.

Не Берлиозом – Булгаковым. В романе аппетитно «просмаковано» мнение Шиллера, что 6-е доказательство Канта удовлетворит только рабов. В итоге, Иешуа не был признан сыном бога, а повешен на кресте, как один из тройки разбойников. Точнехонько по Шиллеру, чья лучшая драма называлась как? «Разбойники»! Далее, по словам Берлиоза, философ Штраус смеется над доказательством Канта. Зато музыкант Штраус с удовольствием дирижирует на бале у сатаны, где голова Берлиоза превращается в чашу! И наконец, глумление над Евангелиями!!!

Булгаков не знал, что существует пятое Евангелие от Иуды, оно не так давно найдено в Египте и теперь исследуется учеными и готовится к публикации. Там Иуда становится философом предательства, утверждает, что акт выдачи Христа римским воинам был внушен ему "высшей божественной силой". Этот великий вечный грех апостол взял на свою душу ради великой цели. Без страданий Христа мир было невозможно спасти, утверждал ученик-предатель...

Булгаков-романист ощущал необходимость Евангелия от Иуды, создав свое краткое емкое жизнеописание предателя-ученика. Важна сама четко обозначенная в романе связь корыстолюбивого апостола с мрачным мстительным Каифой и таинственным всесильным Синедрионом (кто уничтожил в булгаковской рукописи важнейшую сцену заседания этого судилища, решившего судьбу Иешуа?), получение им при дворе первосвященника иудеев "проклятых денег" – тридцати сребреников за работу тайного агента...

Булгаков создает шестое Евангелие – гениальную творческую догадку земного человека об Иисусе Христе как о личности – и делает это в полном соответствии с шестым доказательством Канта о существовании Бога, где о Творце говорится как об установившем высший нравственный порядок... В этом портрете богочеловека и эпохи много точно найденных и отобранных исторических деталей. Евангелие перерастает в роман, но не уходит из него, это один из его художественных уровней, объединяющий эпохи и людей.

В жестокий век автор "Мастера и Маргариты" напомнил всем, что христианство – не государственная идеология и не эзотерическое учение, это человечная, гуманная мировая религия, видящая все зло мира и все же верящая в добрых людей. На реальную жизнь и неидеальных людей нисходит свет Священного Писания. Добрый Бог помогает слабому человеку установить необходимую гармонию между высшей нравственностью и личным счастьем и вносит в беспорядочную, бренную земную жизнь высокое понятие нравственного закона и возмездия. Шестое Евангелие от Михаила Булгакова человечно и обращено к людям, оно взывает к терпимости, единению и взаимопониманию, отделяя Свет от Тьмы и добро от зла. Ибо каждому будет дано по его вере. - Всеволод Сахаров «Шестое Евангелие от Михаила Булгакова».

«Да уж, - заметит православный человек, - в чем ему не откажешь, Булгаков изощреннейшим образом глумится над каноническими Евангелиями и вписывает собственное, которое прикрывает именем позднейшего евангелиста Иоанна II Понырева, чье имя отнюдь не случайно совпадает с именем последнего из канонических - 4-го, евангелиста Иоанна I. Вектор непрост, витиеват: во-первых, Иоанна II (Понырева) с первым каноническим евангелистом Левием Матвеем (Матфеем) должен бы связать Марк, второй по счету библейский евангелист. Вспоминайте ж, как Воланд угощает Ивана папиросами «Наша Марка».

Не совсем сходится: между вторым, Марком, и последним, Иоанном! должен быть еще 3-й евангелист - Лука.

«Правильно. Лука и есть посредник, предлагающий своего Марка («Нашу марку») Иоанну. У посредника сего – Воланда - есть же и другое, каноническое, имя. Люцифер – Lucifer! Незримый евангелист, присутствующий на балконе Пилата и у старика Иммануила… Но самое ярое кощунство романа – не в этом. Оно - в седьмом доказательстве от Воланда»...

Вот суть. Воланд предъявляет седьмое доказательство Берлиозу и, убив его, уже мертвому дает шанс осознать это доказательство, торжествуя и, изгаляясь над бессильным мертвецом, над его головой. Что может быть беспомощней, чем живая голова в чьих-то руках? Глумление над головой, даже мертвой, всегда выглядело верхом подлости, низости, коварства и жестокости. И после этого находятся воландеры и воланд-югенды, восторгающиеся всесилием, величием, благородством, мудростью и даже милосердием Воланда и шкодливых воландят! Теперь попробуйте осознать, насколько же мелок этот якобы могучий тип, если все это им устраивается ради показательной зрелищности доказательства № 7.

Но в чем же оно, черт возьми? Да в этом самом: в «щорт побери»! Ради этой повседневной идиомы князь тьмы и устраивает шоу на Патриарших, в нехорошей квартире и даже на балу 100 королей, где Марго из черепа Берлиоза причащается иудиной кровью – кровью, давно проросшей в виноградную лозу Гефсиманского сада. «Терпеть нет сил! Умри же, Маргарита! Твой муж скорбит, что ты еще жива». Воланд старается убедить всех, что обыкновенный человек не властен даже над самым ближайшим своим будущим. Но поскольку будущее всегда есть, даже через секунду, значит, кто-то должен управлять им. Но раз уж бог управляет миром добра, кто же ведает Злом? В главе «Седьмое доказательство» ответ на этот вопрос дает отрезанная голова усомнившегося Михаила Берлиоза.

Вернемся к спору Берлиоза с Воландом. Повторюсь: в этом отрывке Михаил Булгаков однозначно припечатал, что кантовские рассуждения могут удовлетворить только рабов.

В диалоге Воланда и Берлиоза есть главное: все интеллектуально-рассудочные доказательства, а равно опровержения бытия Божия — вздорны. Могут возникнуть вопросы: почему такую важную информацию М.А. Булгаков художественно вложил в уста Сатаны? Неужели нельзя было вложить в уста Бога, ну хотя бы Иешуа, раз образа Бога в романе не существует?

Ответ очень прост: Сатана, прежде чем заговорить с Берлиозом и Бездомным, убедился в их безнадёжном неверии (атеизме) — и только лишь после этого, поблагодарив, вступил с ними в диалог. Спрашивается: кого ещё могли услышать атеисты? Бога? — Бога для них не существует. Атеисты могли услышать только того, кого они и представляют своими персонами на Земле. Вот он и пришёл. Но и Сатане они не поверили. А ведь даже он милостиво давал им последний шанс…

Весь роман «Мастер и Маргарита» пронизан этими мыслями: Сатана вербует себе на службу лишь тех, кто сам к нему просится своим неверием в Бога (а не то что Богу) и своим злонравным поведением на Земле, в общем — негодяев. Это и Римский и Варенуха, и Николай Иванович и даже паразитка по жизни Маргарита, втянувшая безвольного и сломленного системой Мастера в афёру Сатаны. – «Сравнительное богословие».

Такой вот роман! Что за роман? Одни полагают, будто «М и М» – острый политический памфлет. Другие доказывают, что это один из самых ярких и вдохновенных гимнов любви. А в последнее время роман усиленно  превращают в богословский трактат.

Одно другому разве мешает? Иначе где же тогда диалектика?

Оно бы и так, но ревностные фанатки «М и М» ничего этого как бы не замечают: «раз Булгаков так писал о великой любви, значит, он лучше всех понимал Бога, ибо Бог – это любовь».

Вот так. Ни больше не меньше. Хотя по большому счету это не их грех, это трагедия всего человечества. Люди никогда не знали мира и, стало быть, Бога, а по мере сил утилизировали и адаптировали их к уровню своих знаний. Таким образом, не столь познавался мир, сколько искусственно изменялось сознание человека, ему навязывалось удобное избранным понимание мира и Бога. Поэтому Булгаков, ставя вопрос о возможности нового Евангелия, очень рисковал, даже больше, чем, если бы занимался завуалированной критикой тогдашнего строя Советов. Советы 1930-х со всеми их язвами в концептуальном смысле – тьфу перед двухтысячелетними догматами христианской веры, а, в перспективе, перед вечной концепцией элитарного господства над неусомняющейся толпой.

 «Пря» против страшных табу, Булгаков, посягал на самое сокровенное, на то, к чему не допускались массы – на авторитет власти тех, кто правит, правил и должен править, невзирая на все перевороты и революции, и на этом уже основании прав всегда, если перефразировать Ивана Андреевича Крылова. Понятно, что это не конкретные правители или даже династии. Это истинные Теневые властители мира. Христианство – один из идеологических оплотов этой власти. Следовательно, Булгаков обдуманно и выверенно наносил удар, и в этом развенчании замаскированных пут Гулливера - его главный подвиг. Весь этот пафос оппонент  спокойно осадит:

Ваши слова – дым, и на деле как раз наоборот, христианство – честная, истинная прозрачная и, главное, чистая вера, противостоящая закулисе зла

Посыл справедлив. В самом деле, давайте разберемся. Как известно, сильный, правый и честный правды не боится, он допускает и критику, и диспут с оппонентом. А если ты прав, как всем о том глаголешь, то за 2000 лет тебе пора стать сильным, как никто другой, на примере своих великих подвижников навербовав миллионы просветленных адептов и являя тем самым всему миру образец нравственного совершенства и бескорыстного служения Господу. Будучи великим и непогрешимым в своем искреннем стремлении к Богу, ты не убоишься в рамках диспута подвергнуть обсуждению самые скользкие темы, допустим, плюсы или минусы того же Евангелия от Михаила – его романа «М и М».

Увы, мы видим несколько иное: церковь вот уже 2 тысячи лет упорно отстаивает подлинность четырех канонических Евангелий. Но одно дело толкования, другое – спор, в котором рождается истина. Монополизируя свое право на абсолютную мудрость, непогрешимое знание, на неоспоримую истину без нужды в доказательствах, церковь тем самым признает себя верным цербером закулисья.

И это отталкивает от нее по-настоящему честных и принципиальных, истинно  верующих и любящих Бога. Такие люди давно сделали свой выбор в пользу старообрядчества, которое на протяжении веков и в самые тяжелые времена, как когда-то и монастыри Сергия Радонежского, сохраняет нравственно чистые, умственно безущербные  и богом вдохновенные силы подлинного Русского Православия. Староверы дали России лучших воинов-защитников, предпринимателей-благотворителей, мыслителей-пророков. Они обжили и прирастили сибирские просторы. Протопоп Аввакум, атаман Платов, братья Денисовы, Третьяковы, Морозовы, Мамонтовы…

В прошлом для большинства русских альтернативой православию было не что иное, как старообрядчество, о котором сейчас почти и не вспоминают. Согласно данным предреволюционной переписи населения, старообрядцами назвали себя десять процентов русских людей — около шестнадцати миллионов человек. Причем скорее всего эта цифра занижена, потому что после многолетних гонений ревнители “древней веры” были склонны скрывать свои убеждения, а не афишировать их.

Тем не менее перед революцией старообрядцы занимали видное положение во многих сферах народной жизни. Вчитываясь в биографии знаменитых старообрядцев начала века, невольно обращаешь внимание не только на их богатство, влиятельность, успех в избранных ими поприщах... Прежде всего поражает стоящая за этими жизнеописаниями своеобразная культура, совершенно отличная от той, что сформировалась в основном потоке русской жизни. Почти все знаменитые старообрядцы — Рябушинские, Гучковы, Морозовы, Шибаевы, Шелапутины, Солдатенковы, Бугровы, Остроуховы — были представителями богатейших купеческих родов. Но дело не в больших деньгах — в России и без того было много богатых людей. Старообрядцы отличались от обычных богачей своей социальной активностью: благотворительностью, меценатством, участием в местном самоуправлении и народном образовании, претворением в жизнь наиболее технически и социально новаторских проектов в экономике. Обычно они были и религиозными деятелями, а также зачастую проявляли свою неуемную энергию в художественном или научном творчестве. - Людмила Воронцова, Сергей Филатов «Церковь достоинства. Старообрядческая альтернатива: прошлое и современность».

Для официальной церкви они «еретики». Помимо старообрядцев, хватает и «атеистов», не припавших к определенному культу, но чистых в своей любви к добру, миру, родине и непримиримых к любому злу, несправедливости, нетерпимости.

Думающим «атеистом» еще труднее. Это, если исходить из известного опыта, большой труд и еще большая неблагодарность. Проще склониться и (или) сделать вид, что склонился, - тогда ты уже просто фарисей. Слепо бредя в серой массе за пастырем, ты не берешь на себя большую ответственность и не несешь ее персонально. В толпе под маркировкой «святой простоты» куда легче укрыться за авторитетом иерарха и отмазкой «а что я? - я как все».

Но и на это отыщется отповедь православного оратора: «Такой взгляд связан с эгоизмом и ограниченностью интеллекта индивидуума. Христианство учит, что Божественное выше челове­ческого и духовное выше материального и земного. Но Божественное не противостоит человеку в недосягаемом удалении; оно таинственно вселяется в человеческую душу, одухотворяет ее и заставляет искать подлинного совершен­ства на всех земных путях. Что бы ни делал христианин, он ищет, прежде всего, живого единения с Богом. Он ищет Его совершенной воли, стараясь осуществить ее как свою собственную. Поэтому жизнь христианина не может быть ни бесцельною, ни страстно-слепою: он во всем обращен к Богу, поставляя Его выше всего прочего, подчиняя Ему все и в себе, и в делах своих. Его внутренняя направлен­ность — оказывалась религиозною; его религиозная направ­ленность становилась — всепроникающею. Вот это-то религиозное настроение и вносило в общение людей и в процесс общественной организации дух нового, христианского правосознания»(Иван Ильин «Путь духовного обновления»).

Звучит убедительно, но, смею заметить, когда дело касается веры, а не голой политики, то благозвучный богослов всегда оказывается в более выигрышном положении, чем критик религии. Мир так устроен, что паства легче внимает мягкой проповеди, становится на сторону человека в рясе, благообразным видом своим уже показывающего: «Я ближе вас всех к Нему». И что тут непонятного? Сознающий свою греховность невежда, знамо дело, с радостью готов прильнуть к тому, кто возьмется его принять, прикрыть и простить от имени Бога. И никто не спросит у этого дарителя надежды мандата, лишь бы не утруждаться тягчайшими сомнениями. Они же требуют огромной личной ответственности и работы мысли, а это чревато разочарованием и посрамлением добровольного  «спасителя». Невежда вслепую покупает индульгенцию, он старается подкупить любого человека в рясе - любого, кто часто ссылается на священное писание, и затрудняется усомниться: а тот ли он, за кого себя выдает и достоин ли судить и прощать от имени Бога?!

Зато «неверующий», открыто сознающийся в своем неверии (но неверии не столько в бога, сколько – общепризнанному  и общенавязанному идолу),  - этот «безбожник» для прильнувшего к пастырю превращается в предмет гонений во имя собственного искупления, которое дарует батюшка, а также в объект отложенной мести за собственную греховность. В критику и даже избиение еретика фанатик и фарисей вкладывают удесятеренные массовым психозом толпы стыд, злость и ненависть к своему невежеству, своему растленному прошлому, к своему бессилию противостоять пороку, и как бы в оправдание за все это. Короче, нашли крайнего за все, и мочи его, братва! Примерно так. Поэтому психологически такие «христиане» ничуть не отличимы от иудейских пастырей и их паствы, затравивших Иешуа так же, как ничуть неотличимы от Игнатия Лойолы, папы Александра VI, патриарха Никона, жидовствующих и очень многих современных иерархов. Поэтому автор всегда готов встать на защиту «атеиста», пусть заблуждающегося, но правого в силу его отважного одиночества и сознательно привлеченного на себя ярого гнева толпы.

Слепая и безотчетная религия обидна, прежде всего, для своего предмета, для самого божества, которое не этого требует от человека. Как безграничное Благо, чуждое всякой зависти, оно хотя дает место в мире и бесам и животным, но радость его не в них, а в «сынах человеческих»; и чтобы эта радость была совершенною, оно сообщило человеку особый дар, которому завидуют бесы и о котором ничего не знают животные. - Владимир Соловьев «Жизненная драма Платона».

Отпадение многих образованных людей от церкви объ­ясняется постепенным понижением христианства до уровня такой простоты, которая сделала его учения доступными для наиболее неразвитых людей...

Невежественные и лицемерные остаются в ней… Покидая церковь, неудовлетворенные впадают в со­стояние пассивного безверия, или — если они молоды и полны энтузиазма — становятся активными врагами церк­ви, предпочитая открытое отпадение постепенному отрав­лению ума и совести по велению авторитета, в котором они не могут признать ничего божественного. - Анна Безант «Эзотерическое христианство, или Малые Мистерии».

Из называющих себя христианами редко кто интересуются Христом, вернее, евангельским о Христе рассказом. Уточнение не случайно: Евангелие — единственный источник о Христе.

Единственная ценность Евангелия в том, что, вычитая из церковной жизни Евангельское учение, вы получаете тень, формальную сторону совокупности русских культов.

Те немногие, кто интересуются, прекрасно знают, что, скажем, Рождество никак не могло произойти зимой, 25 ли декабря или 7 января. Не могло произойти по той простой причине, что когда Иисуса положили в ясли, пастухи, как написано, ночевали в поле. Пастухи Галилеи, действительно, ночуют в поле, но только в тёплое время года, а никак не в «Рождество». В «Рождество» от Девы-Воли-Карны-Лены (Луны) произошло рождение Солнца, одного из Её, Девы, сыновей! А христианское Рождество (именно как дата) — фальсификация.

Так и остальные церковные праздники не более чем фальсификация праздников культа предков, культа Земли и культа Девы. Праздники — это мистерии. Их назначение — выявление способных к критическому мышлению неугодников и способ передачи информации через тысячелетия. Волхвы «сделали» христиан (оста­вили их с носом, их же собственным). У способных к критическому мышлению странные праздники не могут не вызвать вопроса: а почему? – А. Меняйлов «Сталин. Культ Девы».

Между прочим, есть мнение, что как раз тупая толпа «верующих по указке» – и есть самые настоящие безбожники, атеисты, то есть мракобесы. А вот тот, кто не верит в Бога в конкретной ипостаси - в большей степени верующий. Его вера – продукт собственной нравственно-умственной эволюции. Тогда как лжевера христосующихся безбожников – лишь попугайская инерция прилипалы к общественному мнению. Кажется, Умберто Эко попытался объяснить этот парадокс. Дескать, неверующие более сильны в вере и нравственной самодисциплине именно потому что убеждены: раз никто за ними не наблюдает с небес, значит и некому их будет простить за их грехи и безобразия. Осознав, что совершил зло, неверующий казнит себя в одиночестве, ужасно страдая из-за беспредельности своего сиротства, безнадежности смерти и невозможности посмертного прощения. В силу этакой специфики своих моральных страданий, неверующий обратится не к тайной исповеди, как любой верующий, а попросит публичного покаяния у людей. И это делает его искупление более искренним: публичное всегда труднее тайного, кроме разве что смерти. Да и на ниве поступков неверующий сделает гораздо больше верующего (тот поставит свечку, помолится, покается и амба: снова прощен). Неверующий страдает гораздо больше, ибо знает, что в случае греха его простить с небес некому, в отличие от верующего, после отпущения грехов духовником впадающего в самообман «прощения». По этой причине неверующий испытывает резко выраженные угрызения совести и, преимущественно, старается не грешить, стремясь быть предупредительно милостивым к миру.

Когда же теологи утверждают, что христианство учит и всегда учило терпимости, позволю себе усомниться. С 4-го века в истории не было гонителей страшнее, чем фанатики от христианства. Об этом умолчат миллионы жертв. От растерзанной «академической женщины» Гипатии до астрономически образованного профессора Бруно.

«Горе вам, законникам, что вы взяли ключ разумения: сами не вошли и входящим воспрепятствовали» (Лука, XI, 52).

Более всего поражает в истории Иисуса то, что его уче­ники после всего сказанного им сделались источником псевдо­религии, подобной всем прочим- мировым учениям. «Книжники» и «фарисеи» присвоили его учение и про­должают во имя его делать всё то, что делали прежде.

Распятие Христа есть символ. Оно происходит непре­станно, везде, повсюду. Его следовало бы считать самой тра­гической частью истории Христа, если бы не возможность предположить, что и оно входит в общий план, что способность людей искажать и приспосабливать всё к своему уровню была заблаговременно исчислена и взвешена. О таком искажении учения говорится и в Евангелиях; согласно" евангельской терминологии, оно называется «соблаз­ном». – П.Д. Успенский «Новая модель вселенной».

Но ведь Церковь признала свои заблуждения и отныне разногласия между христианством и наукой сняты, - парирует священник.

Необыкновенно мощная мысль!

Юродствуйте, юродствуйте, только автор ее - Патриарх Алексий II. Его интервью газете «Известия» так и называется «Между наукой и религией вообще нет противоречий».

Оно, конечно, после такого просветления только и осталось, что облобызаться по братски Торквемаде с 11-ю тысячами сожженных им «еретиков», а Гусу с Джордано, Аввакуму с Морозовой, несчетно побитым язычникам и староверам умилиться дружбе ихней. С того света, на который они отправлены ЦЕРКОВЬЮ по, как теперь установлено, ошибочному адресу: «АД». Теперь сравните это интервью с толстовским:

«Законная цель наук есть познание  истин, служащих благу людей. Ложная цель есть оправдание обманов, вносящих зло в жизнь человеческую. Таковы юриспруденция, политическая экономия и в особенности богословие». Слова Льва Николаевича, между прочим, подтверждены исторически: не было на протяжении тысячелетий большего антагонизма, чем между церковью и наукой, когда за самый пустяковый опыт еретика могли сжечь на костре. А то что Дарвин или Ньютон были верующими, вовсе не свидетельствует о том, что столь же великую симпатию к ним питали попы и даже папы. Тот, кто читал патриаршье интервью, думаю, не откажет себе в «удовольствии» напомнить, как верховный православный предстоятель, выходец из Прибалтики, отказывается осуждать молодежь за блуд, наркоманию, криминал. Он боится попрекнуть даже тех, кто погибает в бесовских игрищах. Он всего лишь грустит: «Нет, я ни в коем случае никого не осуждаю. Молодости не обойтись без стремления к развлечениям, состязаниям и вообще разным проявлениям творческого поиска себя».

Так и сказал?..

Потому и помню, что сам был буквально сражен. Но, люди добрые, разве это «не осуждаю» – эти инертность, робость, чтобы не сказать большего – не есть великое попущение пороку со стороны человека, которому, казалось бы, доверен самый могучий духовный рычаг страны?! К прискорбию для всех, патриарх предпочитает не осуждать. И впервой ли? Это ведь он не воспротивился расстрелу Белого дома, не вышел вперед, не упредил, не остановил бойни. Это он дал карт-бланш творчески проявляться молодежи, склонной к развлечениям и поискам новых образов и форм, в том числе и под наркотическим дурманом. Это он не осудил, не ущемил, не сказал громко «нет» свободе колоться, равно как и свободе тех законодателей, которые узаконили эту свободу, отменив уголовное наказание за употребление наркотика! Это и есть попустительство свободе порока – «не осуждаю». Такого первоиерарх произносить не должен! А то ведь до чего наши попы скоры: Льва Толстого за одни только сомнения в праведности Павла отлучили, а молодого наркомана даже осудить вслух забоялись тогда, когда это еще не поздно было сделать!

Вслед за Толстым, Ницше досталось и Булгакову - как уже говорилось, за его «евангелие», в котором есть только намеки на некоторые идеи Христа из Его никем не зафиксированных (!) проповедей.

Евангелия неоценимы, как свидетельства уже неудержи­мой коррупции внутри первых общин. То, что позже Павел с логическим цинизмом раввина довел до конца, было лишь процессом распада,  начавшегося  со смертью Спасителя. - При чтении этих Евангелий нужно быть как можно более осторожным: за каждым словом встречается  затруднение... Евангелия ручаются сами за себя. Библия вообще стоит вне сравнения. Чтобы не потеряться здесь совершенно, прежде всего, нужно помнить, что ты среди евреев…

Нельзя позволять вводить себя в заблуждение: «не судите!» — говорят они, но сами посылают в ад все, что стоит у них на пути. Препоручая суд Богу, они судят сами; прославляя Бога, они прославляют самих себя; требуя тех добродетелей, которые как раз им свойственны, — даже более, которые им необходимы, чтобы вообще не пойти ко дну, — они подают себе величествен­ный вид борьбы за добродетель, борьбы за господство доброде­тели. «Мы живем, мы умираем, мы жертвуем собою за благо»...

Павел был величайшим из всех апостолов мести... Христианство стоит в противоречии также со всякой духов­ной удачливостью, оно нуждается только в больном разуме, как христианском разуме, оно берет сторону всякого идиотиз­ма, оно изрекает проклятие против «духа», против здорового духа… Сомнение есть уже грех... «Верой» называется нежела­ние знать истину. Ханжа, священник обоих полов, фальшив, потому что он болен: его инстинкт требует того, чтобы истина нигде и ни в чем не предъявляла своих прав. - Фридрих Ницше «Антихрист. Проклятие христианству».

Но раз Ницше священникам не указ, найдутся менее скандальные светочи: «В первых письменных памятниках истории христианства уже возникает противополож­ность реалистического и идеалистического принципов в христианстве. Составитель еванге­лия от Иоанна воодушевлен идеями высшего по­знания и излагает их в качестве вступления к своему простому и скромному рассказу о жиз­ни Христа; другие евангелисты ведут изложение в иудейском духе и украшают историю Христа баснями, которые были выдуманы на основе ветхозаветных пророчеств. Они a priori убежде­ны, что события этой истории должны были сложиться именно так, поскольку в Ветхом заве­те эти события были предсказаны применитель­но к Мессии; поэтому они добавляют: «исполнилось писание», и, опираясь на них, можно ска­зать: Христос — это историческая личность, биография которой была составлена уже до ее рождения» (Фридрих Шеллинг «Философия искусства»).

Все это лирика и отвлеченности, - прервет богослов. - А где факты? Где доказательства того, что Евангелия профанируют истину?

Там же, где доказательства того, что они не профанируют ее.

Вы атеист и ваши методы известны. Но есть наука. Пока же наблюдаются слабые потуги к наукообразию, которые свойственны образованцам.

Настоящий ученый знает, что наука никогда не будет и состоянии объяснить свои последние предпосылки или определить свои основные понятия... Но что касается ее теоретических истин и их доказуемости, то наука плавает по морям проблематического и таинственного. Здесь проходит грань между ученым и полуобразованным.

Настоящий ученый знает, доколе простирается его зна­ние, и потому он духовно скромен. Он ищет и пытается доказывать, он всегда добивается максимальной достовер­ности и доказательности, ясности и точности, но именно поэтому он знает, сколь трудно это дается, и всегда по­мнит, что полной достоверности у науки нет. Он всегда помнит, сколь ограничен объем того, что «уже познано», и сколь сравнительно невелика сила и компетентность научной мысли... Настоящий ученый по­нимает все это и не переоценивает ни отвлеченную мысль, ни науку в целом. Вот почему он не верит в отвлеченные схемы и мертвые формулы и хранит в себе живое ощуще­ние глубокого, таинственного и священного. Этим и объяс­няется то обстоятельство, что среди настоящих и великих ученых многие питали и питают живую веру в Бога… Так, истинная ученость не уводит от Бога, а ведет к Нему.

Совсем иное дело полуобразованность. Такой человек не умеет исследовать и познавать, он умеет только «пони­мать» то, что просто и плоско, и — помнить. Он живет заученными формулами, от которых в голове все стано­вится плоско и просто, он принимает это за «ясность» и поэтому воображает, будто все ему ясно и будто он при­зван все «объяснять» другим. Вот откуда у полуобразован­ных людей эта безмерная притязательность и безответ­ственность: добыв без труда свою плоскую ясность, не научившись в труде познания — ни ответственности, ни скромности, они смотрят не вверх, а вниз, не вглубь, а в отвлеченную пустоту, где все легко, легкомысленно и бес­почвенно. Они не создают сами ничего, но заимствуют все у других, перенимая, подражая, подхватывая и повто­ряя... Та­кие полуобразованные фанатики верят своему «учителю» с тою же легкомысленною неосновательностью, с какою они верят во всемогущество мысли и в свою мнимую «нау­ку». – Иван Ильин «Путь духовного обновления».

Прекрасные слова, справедливые. С благодарностью возвращаем бумеранг. Или вы, господа богословы, не хотите понять, что не только вы, настоящие ученые, достигли края познания, но и все остальные здесь не погулять вышли, пыжась доказать лишь одно: что Бог, Евангелия и, тем более, институт церкви – не одно и то же. Что не надо замыкаться на мертвых формулах и догмах. Что церковь – это дело рук людских, притом весьма нечистых и весьма жестоких. И что как раз церковь не желает расширять даже горизонты открытого знания. Наоборот всячески сужает их, препятствуя познанию нового и обращению его на благо Истине.

  Неправда, - праведно прогневится батюшка. -Сейчас на сторонецеркви вся наука. Скажем больше, исторически и археологически установлено, что евангелист Лука был точным и профессиональным историком. Вот яркий пример: археологами найдено почти 40 записей, упоминающих о городских начальниках, скажем,  в Фессалониках, как о том и писал Лука. Великий ученый-лукинист Вильям Рамсей путем археологических исследований сделал вывод, что Лука ни разу не ошибся, повествуя о 32 странах, 54 городах и девяти островах.

Но есть же и противоречия между евангелистами.

Евангелие от Матфея моложе на несколько десяти­летий Евангелия от Луки. В течение этого промежутка времени в христианство стали обращаться образованные и богатые люди. При таких условиях некоторые христиан­ские пропагандисты чувствовали потребность сделать христианское учение более привлекательным для этих лю­дей. Древнехристианская «легенда о пожирании богатых» становилась неудобной. А так как она пустила слишком глубокие корни, чтобы ее можно было просто устранить, то пришлось ограничиться тем, что первоначальное по­нимание старались ослабить в духе компромисса. Благо­даря этому ревизионизму Евангелие от Матфея стало «евангелием противоречий», но в то же время и «любимым евангелием церкви». В нем, как пишет Пфлейдерер, «все бурные и революционные элементы древнехристианского энтузиазма и социализма приобрели такую умеренную форму церковного оппортунизма, что оно уже не пред­ставляло никакой опасности для организованной церкви, примирившейся с существующим обществом»…

«Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Не­бесное... Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся». Конечно, в этой хитроумной ревизионистической пере­делке исчезают всякие следы классовой вражды. Блажен­ны теперь будут нищие духом. Неизвестно, какие люди при  этом   подразумеваются,  слабоумные ли   или  такие, которые только в воображении своем являются бедными, а не в действительности, т. е. продолжают владеть своим имуществом, но уверяют, что душа их не лежит к богатству. По всей вероятности, речь идет о последних, но, как бы то ни было, исчезло осуждение богатства, которое заклю­чалось в указании на будущее блаженство бедных. – Карл Каутский «Происхождение христианства».

Да, искажения! А как без этого! Великий историк становится великим именно по той причине, что вносит нечто новое и неизвестное в то, что, казалось бы, всем уже известно. В ином случае, зачем бы Татищеву, Карамзину, Соловьеву, Ключевскому, Платонову, Костомарову, Иловайскому, Покровскому писать свои курсы лекций по истории одной и той же страны? Да и мы разве различали бы их пофамильно, будь в их работах все одинаковое? То же с Евангелиями.

Вот именно. Вот слова выдающегося гуру ХХ века: «Цитаты из Писаний иногда противоречивы, и каждый философ имеет свое, отличное от других мнение, поскольку, не выдвигая собственных тезисов, невозможно прослыть выдающимся философом… Разнообразие писаний может кого угодно сбить с толку, и каждый философ имеет собственную точку зрения. Если он не опровергает других философов, то его никогда не признают великим философом. Поэтому философские рассуждения не помогут человеку прийти к Абсолютной Истине» (Свами Прабхупада «Наука самосознания»). Лидер Сознании Кришны подсказывает выход: верьте авторитетам, положитесь на евангелистов, следуйте за ними.

Что и требовалось доказать.

Но у церкви имеется и другой аргумент. От противного. Представьте, кабы каждое Евангелие дословно повторяло одно и то же, тогда б авторов, скорее всего, обвинили в конъюнктурном сговоре, и тогда пошел бы прахом как труд каждого, так и общее свидетельство. Если же пишут люди независимые и во времени, и в происхождении, и в воззрениях, и в приемах, то наверняка появятся те самые, искомые в каждом подлинном художнике, ну и историке, индивидуальные различия. Это то же самое что и личностные расхождения. Но дело не ограничивается евангелистами. Самые значительные историки того времени не обошли вниманием фигуру Христа и его учение. Достаточно вспомнить Тацита, Плиния Младшего, Светония, Иосифа Флавия...

«Иудеев, постоянно волнуемых Хрестом, он изгнал из Рима». Вот и все, что сказано великим Гаем Светонием Транквиллом о Христе! Всё! Учтите так же, что пишется это в разделе об императоре Клавдии, который начал править в 41 году, то есть минимум, через 8-12 лет после распятия Христа, если оно, конечно, было. И в данном контексте Хрест – это, скорее, обобщающий термин всего учения, всей смуты. Или, что вполне вероятно, христианский вождь - реальный на тот период и, значит, живой, или символический. И тогда Хрест – статусное понятие, такое же, как, например, Цезарь для целой серии императоров.

И это не чьи-нибудь поздние бредни. Столь конкретный материал для столь же конкретных трактовок нам дает классик исторической мысли Светоний. И делает он это, поверьте, не по злому умыслу, наглотавшись транквилизаторов, а благодаря мощнейшей фактической базе из жизни Хреста. Кого-кого, а Светония точно не упрекнешь в патологической скрытности, замалчивании и немногословии. Этого ученого отличает, наоборот, повышенная хваткость как на подробности биографий даже третьестепенных деятелей эпохи, так и на коллекционирование заурядных коллизий, тем более скандальных! Что-что, а такое судьбоносное событие, каким рисуют голгофские страсти теперь, ни за что не должно бы пройти мимо его обостренного нюха на сенсации!

Впрочем, Светоний не исключение. Аналогичную по «обширности и конкретике» информацию о Христе вы почерпнете у любого из громко заявленных историков. И это лишний раз доказует одно: даже спустя десятилетия события в Иерусалиме и на Голгофе воспринимались, как ничтожный и небесспорный факт периферийного масштаба. А подлинники? Дошли до нас подлинники рукописей Нового Завета?

Понимаете, вся тонкость…

Понятно. Не дошли.

Но дошло 5664 полных или частичных копий на исходном древнегреческом языке, не говоря про 32289 цитат из Нового Завета, что обнаружены в сочинениях ранних Отцов Церкви, писавших между вторым и четвертым веками…

Скрупулезность похвальная, оттого и подозрительная! Поймите, никому не придет в голову подсчитывать все упоминания об Александре Македонском или Наполеоне, чтобы доказать реальность их существования. Кто был, тот нуждается не в биографии, а в разумности и аккуратности толкователей. Для того, кого не было, приходится придумывать саму биографию и толковать в ее пользу все, что звучит похоже.

Есть другое цифры, и ими оперирует наука, - напомнит богослов.

Да, но наукой накоплено много чего. Взять хотя бы новейшиеданные археологии. На сегодня существует океан уникальных документов времен раннего христианства и более ранних, которые позволяют совершенно по иному рассматривать не только фигуру Иисуса, но и источники его идей.

К сожалению, не только церковь, но и официальная наука не желают расставаться с предрассудками и догмами. При таком подходе научных кругов весь массив этих данных, будь они хоть трижды доказательствами истины, либо искусственно замалчиваются, либо  преподносятся как  нечто малозначимое или вовсе устраняются из научного обихода. Вместо благодарности и поддержки – дискредитация и козни ученых «коллег». Как горько и справедливо сетует один из самых известных ниспровергателей библейских догм Майкл Бейджент, «если бы они не сделали этого тогда, при­шлось бы переписывать все, что было сказано о ранней истории человека... Вот ка­ковы были ставки. Под угрозой могли оказаться академические карьеры, построенные на давних и прочно вошедших в обиход, но ошибочных теориях… Их нужно было загубить. Их и загубили» (Майкл Бейджент «Запретная археология»).

Вот сколько страстей вызвал лишь один из «булгаковских» вопросов, который по-прежнему провисает. Скорректировав, повторим: «Имел ли Булгаков право на свое евангелие»?

Попробуем ответить в фокусе булгаковской концепции. А для облегчения задачи когда-нибудь давайте уже посчитаем евангелистов у Булгакова.

«В романе  присутствуют два евангелиста, Левий Матвей и  Иван Бездомный, что позволяет говорить о  центральной роли  двух пассионов И. С. Баха  ("Страсти по  Матфею" и "Страсти по  Иоанну"). Действительно,  главы  об  Иешуа в  точности  соответствуют  каноническому сюжету  пассиона  (от  лат. passio "страдание"), которое начинается пленением Иисуса и  заканчивается его погребением. При этом "музыкальное оформление"  вообще играет  огромную  роль  в  «М и М»  - "композиторские   фамилии" Стравинский, Берлиоз, Римский; опера "Евгений  Онегин",  сопровождающая весь путь Ивана от Патриарших к "Грибоедову"; голос певший по телефону  из квартиры № 50 "Скалы, мой приют..."; пение "заколдованными"  регентом-Коровьевым служащими песни "Славное море - священный   Байкал" и многое  другое» (Вадим Руднев «Словарь культуры ХХ века»). 

Не мешало бы знать еще, и кем были эти самые евангелисты, апостолы в реальности? Насколько известно, даже такой важный историк философии, как Куно Фишер, уважительно относившийся к Богу и не расставшийся со всеми предрассудками родного ему XIX века, весьма иронично описывал логику христианских отцов церкви: «Истинно то, чему они учили, и то, что в качестве их учения продолжалось и передано в строгой последовательности преемниками апостолов, с которыми цер­ковь считает себя и только себя в исторической живой связи и зависимости. Истинно поэтому то, что согласно с апостольской традицией. Как апостольская преемственность со­здает единство церковной веры, так и апостольская традиция создает норму и регулятив для религиозного учения церкви… То, во что должно верить, есть Христос, искупитель человечества. В него же нужно уверо­вать как в то лицо, в котором исполнился факт мироискупления. Вера в этот факт создает прочную предпосылку, на которую опирается церковь» (Куно Фишер «Введение в историю новой философии»).

Знаменитый немецкий материалист Карл Каутский в свое время замечательно и на множестве примеров показал, как веками фальсифицировались библейские свидетельства, особенно о чудесах, связанных с Христом.

«Когда   эта   секта   сделалась   прочной организацией, всеобъемлющей церковью, господство в которой приобре­ла определенная тенденция, одной из ее главных задач явилось составление определенного канона, списка всех  ранних христианских сочинений, признаваемых ею досто­верными. К числу их принадлежали только те, которые говорили в духе господствующей тенденции. Все еванге­лия и другие сочинения, дававшие образ Христа, несоглас­ный с этой тенденцией, были отвергнуты как еретические, ложные, или как апокрифические, не вполне надежные, и  больше не распространялись. По возможности такие сочинения и списки уничтожались, так что до нас дошли только очень  немногие.   Принятые  в   канон  сочинения, в свою очередь, были подвергнуты редакции, чтобы внести в них возможно больше единства, но, к счастью, это было сделано настолько  неискусно,  что следы  более ранних, «уклоняющихся» изложений всюду проглядывают и ука­зывают на ход этого процесса.

Но церкви не удалось установить таким образом един­ство мнений, да она и не могла достигнуть этого. Развитие социальных условий порождало все новые различия во взглядах и стремлениях в пределах церкви. А благодаря противоречиям, которые, несмотря на все редакции и по­правки, отличали признанный церковью образ Христа, эти различные течения всегда находили в нем нужные им чер­ты.  Таким  образом,  борьба  социальных  противополож­ностей, в рамках христианской церкви, превратилась, по-видимому, в простую борьбу из-за толкования слов Иисуса» (Карл Каутский «Происхождение христианства»).

Слышу подначку: это который Каутский, уж не «ренегат» ли?

Понимаю, сейчас аргументы пролетарского материалиста, или по ленинской аттестации «ренегата Каутского», не имеют силы… по принципу идеалиста Гегеля, который на возражения, что факты противоречат его теории, гордо парировал: «тем хуже для фактов». Хамелеонствующий, периодически перекрашивающийся и переворачивающийся с ног на голову  догматизм – печальное свойство «ученых». Вчера воинствующий материалист - сегодня религиозный фанатик.

И следующий упрек: но отчего мы все время оперируем мнениями западных, по большей части, католических авторитетов и еще чаще - критиков этих авторитетов? А где наши?

Являются ли Евангелия историческими документами? Ученые тщательно исследовали Новый Завет, начав с поиска сохранившихся манускриптов. Со времени написания Нового Завета в I и II веках и до того, как в 1455 году была напечатана Библия Гутенберга, тексты переписывались от руки. Монахи и писцы кропотливо копировали каждый манускрипт. Ученым пришлось опираться в основном на эти копии, поскольку оригиналы рукописей не сохранились. Существует несколько древних отрывков из Евангелий (один — из Евангелия от Иоанна, датированный 125 г. н. э.), но самая ранняя рукопись, наиболее полная, датируется уже 200 г. н. э…

Анализ сходства и различий Евангелий привел многих исследователей к заключению, что евангелисты использовали собрание ранее записанных изречений Иисуса. Они выстраивали повествование об Иисусе вокруг его высказываний, иногда вводя их в различный контекст и давая им различные толкования. Исследователи пришли к выводу, что те, кто писал Евангелия, хотя и объявили себя апостолами или их учениками, на самом деле не были таковыми.Они писали под именем апостолов и их верных друзей, чтобы придать достоверность своим трудам. - Тихоплав В.Ю., Тихоплав Т.С. «Великий Переход».

Если эти господа – та самая научная альтернатива, мне очень грустно,  - вздохнет богослов, - так мы докатимся до освящения колдовства и магии.

Что ж, разрешите возразить научному человеку: «Что же такое колдовство и почему оно осуждается как грех? Почему глупый маскарад «черной мессы» вы­зывал такой гнев? Ритуал «черной мессы» легче понять, если мы станем на точку зрения ортодоксального верующего. Для остальных это бессмысленная или даже непристойная церемо­ния. Однако те, кто принимает в ней участие, гораздо ближе к ортодоксальной вере, чем большинство из нас думает. Главный элемент «черной мессы» не противоречит обычной христианской догме, по которой священник тво­рит чудо, превращая дух в плоть и кровь Христа. Верующий христианин и колдун сходятся на том, что, как только чудо превращения свершилось божественная стихия способна творить новые чудеса. Они согласны, кроме того, и в том, что чудо перевоплощения может совершить только священнослужитель определенного сана. И, наконец, они согласны в том, что такой пастырь никогда не утрачивает свою чудотворную силу; если же он чудодействует, будучи отрешенным от сана, то ему грозит вечное проклятие. Исходя из этих предпосылок, можно считать совер­шенно естественным и такой случай, когда некоему че­ловеку — по натуре злому, но хитроумному  — придет мысль получить власть над магическим духом и употребить его силы ради собственной выгоды. Именно в этом, а не в кощунственных оргиях и заключается главный грех «черной мессы» (Норберт Винер: «Творец и будущее»).

Не слишком опекаемый официальным православием великий книгочей Николай Федоров подметил, что «ни в одной религии нет такого противоречия между идеею и фактами, как в христианстве. В столице христианства крест, орудие позорной казни, сделался предметом благоговейного почитания; но казни тем не ме­нее не уничтожились, потому что не уничтожились преступления. Не дымились в новой столице животные жертвы, но бойни животных продолжают существовать, ибо на деле человек еще орудие слепой природы. С распространением христианства, по мере расши­рения его в пространстве, оно терпело потери во внут­реннем своем достоинстве; нравственность заменилась каноническим правом, внутренняя связь — внешнею организациею; церковь устроилась по образцу госу­дарства, а политическая столица сделалась и церков­ным средоточием».

Сильные и вдохновенные строки. Еще сложнее оспаривать тот удар по достоверности евангелической и всей ветхозаветной истории, какой нанесло открытие сотен манускриптов в Наг-Хаммади, многие из которых относятся к доиисусовым временам.

Автору приходилось наблюдать реакцию служителей культа на этот довод: «Боже мой, да ничего они не наносят. У нас в семинарии имеется полное издание этих рукописей. Они не вносят ничего принципиально нового в наше понимание истории Христианства. Типичные апокрифы и т.д. и т.п. Даже время на них драгоценное отнимать – слишком жирно».

О чем торг, дорогие иереи? Добросовестные ученые скрупулезно разобрали не только эти документы, но и четко показали, как замалчиваются церковью самые ценные из них. Вы почитайте «Свитки Мертвого моря» Майкла Бейджента и Ричарда Ли. Если бы не феноменальное сопротивление официальной церкви, люди бы давно увидели, что все истоки христианства имеют кумранский след, а корень – в общине ессеев.

Кстати, о ессеях. Есть ошибочное, но распространенное мнение, что ессеи – первые коммунисты и, стало быть, между Нагорными заповедями и Моральным кодексом коммунизма – кровное родство! Всё, как оказалось, не так просто. Если обобщить изыскания современных ученых, что и сделали Бейджент - Ли, то налицо далеко идущие выводы на всю историю раннего Христианства.

Во-первых, следует четко усвоить: члены Кумранской общины писа­ли в массе своей не по-гречески, а по-арамейски и по-еврейски. А в лексике евреев не удалось обнаружить убедительной эти­мологии слова «ессеи». Нет согласия в этом вопросе и у великих. Тот же Филон Александрийский уверял, что это слово про­исходит от греческого «осеос», то бишь «святой», и, значит, ессеи - это «осеоты», то есть «святые». А Геза Вермес из Оксфордского университета выводит слово  «ессеи» из арамейского «ассайа» - «целители».

Это сопрягается с традицией, характеризующей ессеев, как достаточно крупных меди­ков. Ессеи, к тому же, иудейский аналог александрийских аскетов, прозванных терапевтами. Но, поскольку слово «ассайа» ни разу не встречается в корпусе Кумранской литературы, есть более, на взгляд того же Бейджента, правдоподобная версия, гласящая: ессеи – это «делатели закона». То есть в отличие от устаревшего представления о ессеях, как мирных и мягких тружениках, сейчас их склонны считать, наоборот, едва ли не самыми жесткими и принципиальными блюстителями Моисеева закона.

Среди терминов, которыми называли своих едино­мышленников члены Кумранской общины, была и фор­мула «хранители Завета», звучавшая по-древнееврейски как «ноцрей га-Брит». От нее произошло слово «ноц-рим», одно из наиболее ранних еврейских определений той секты, которая впоследствии получила широкую из­вестность под названием «христиане». Любопытно, что к тому же источнику восходит и современное арабское название христиан — «Назрани». То же самое можно сказать и о слове «назореи», или «назаряне», которое представляет собой термин, коим ранние христиане на­зывали самих себя и в Евангелиях, и в Книге Деяний свя­тых апостолов. Вопреки мнению позднейшей традиции, оно не имеет ничего общего с предполагаемым воспи­танием Иисуса в Назарете, который, согласно ряду свидетельств, в те времена еще просто не существовал.

Таким образом, получается, что Кумранская община представляла собой аналог «ранней церкви», находив­шейся в Иерусалиме, — организованной так называемы­ми «назореями», последователями Иакова, «брата Гос­подня».  - Майкл Бейджент, Ричард Ли «Свитки Мертвого моря».

Кумранские рукописи помогают выявить неблаговидную роль Павла в извращении закона Моисея, кумранских уставов и идей самого Христа, о которой писали многие гении, помимо Толстого и Ницше. Опираясь на компетентных исследователей и, главное, неоспоримые источники, Бейджент и Ли доказывают следующее. Савл, будущий апостол Павел, а, по сути, создатель нам известного – исторического - Христианства никогда не соприкасался по жизни с тем, кого сам же, преобразясь из Савла в Павла, вскоре начал именовать Спа­сителем. Будущий главный идеолог новой веры имел в своем активе что? Некое видение в пустыне с запугивающим  голосом, который, якобы, и понудил его поверить в Христа, учение которого Савл до этого истово преследовал. Это что, железный довод в пользу своей призванности? Мало ли сегодня Виссарионов и Грабовых с такими же претензиями? Тогда было, поверьте, не меньше. Так вот, каким-то образом внушив массам, что он – проводник учения Иисуса, этот новообращенный Павел делает все, чтобы исказить его почти до неузнавае­мости. Многие неортодоксальные ученые сходятся на том, что Павел утилизировал христову проповедь в собственную, резко индивидуалистическую и крайне нетерпимую бого­словскую систему. А чтобы сделать ее законной, привлек весь авторитет Иисуса, представив его в качестве основоположника.

Выходит какой-то абсурд. Известно, что Иисус, по-ессейски строго придерживавшийся иудейского Закона, порицал  культ и почитание любо­го смертного человека, не исключая себя, считая такие действия богохульством высшей марки. И, поди ж ты, на культе Христа, апостолов Павел возводит камень новой веры и, более того, мощный идеологический институт церковной иерархии, на коем почти 20 веков стоит Христианство. Вот где парадокс!

А корни христова учения уходят в единобожие иудеев.

Поди ж ты,  опять евреи всех умнее, и тут первее всех к идее единого бога пришли!

Тут не их заслуга, виною исторические обстоятельства, связанные с серией «еврейских пленов», обусловивших не только консерватизм их раввинов, но и такие специфические качества, как ростовщичество и торговля, профессионально закрепленные за евреями в веках.

Когда иудеи вновь вернулись из плена на родину, в Иерусалим, религия их настолько развилась и одухотво­рилась, что грубые представления и обычаи культа отста­лых иудейских крестьян должны были производить на них отталкивающее впечатление, как языческая скверна. И ес­ли им прежде это не удавалось, то теперь священники и начальники Иерусалима могли положить конец конку­рирующим провинциальным культам и прочно устано­вить монополию иерусалимского духовенства.

Так возник иудейский монотеизм. Как и монотеизм платоновской философии, он носил этический характер. Но, в противоположность грекам, у иудеев новое по­нятие о боге возникло не вне религии, его носителем не являлся класс, стоящий вне священства. И единый бог явился не как бог, стоящий вне и над миром старых богов, а, напротив, вся старая компания богов своди­лась к одному всемогущему и для жителей Иерусалима ближайшему богу, к старому воинственному, совер­шенно не этическому, национальному и местному богу Яхве…

Эта концепция имела еще то преимущество, что ей, как и самопризнанию иудеев избранным народом бога, присущ был в высшей степени утешительный характер. Если Яхве был национальным богом Израиля, то пора­жения народа были поражениями его бога, следовательно, он оказывался в борьбе с другими богами несравненно слабейшим, и тогда являлись все основания сомневаться в Яхве и в его священниках. Совершенно другое дело, если, кроме Яхве, не было других богов, если Яхве избрал израильтян из среды всех народов, и они отплатили ему неблагодарностью и отречением. Тогда все злоключения Израиля и Иудеи превращались в справедливые наказа­ния за их грехи, за неуважение к священникам Яхве, следовательно, в доказательства не слабости, а гнева бога, который не дает безнаказанно смеяться над собой. На этом же основывалось убеждение, что бог сжалится над своим народом, сохранит и спасет его, если он только опять выкажет полное доверие к Яхве, его священникам и про­рокам. Чтобы национальная жизнь не умерла, такая вера являлась тем более необходимой, чем безнадежнее было положение маленького народа, этого «червя Иакова, мало­людного Израиля» (Ис. 41:14), среди враждебных могу­щественных противников.

Только сверхъестественная, сверхчеловеческая, боже­ственная сила, посланный богом спаситель, мессия, мог еще избавить и спасти Иудею и сделать ее в заключение господином над всеми народами, которые теперь ее подвер­гали мукам. Вера в мессию зарождается вместе с моноте­измом и тесно связана с ним. Но именно поэтому мессия мыслился не как бог, а как богом посланный чело­век. Ведь он должен был основать земное царство, не божье царство — иудейское мышление не было еще на­столько абстрактным,— а иудейское царство. В самом де­ле, уже Кир, отпустивший иудеев из Вавилонии и отослав­ший их в Иерусалим, называется помазанником Яхве, мессией (Ис. 45:1). - Карл Каутский «Происхождение христианства».

Но стоит только напомнить, мол, сам Иисус в Евангелии повелевал своим ученикам, последователям и слушателям почитать одного только Бога, как любая церковная публика тебя зашикает вмиг! Именно этот авторитаризм и отталкивает думающие умы от церковной догматики. Человек искренне идет навстречу религии, ища в ней правды и понимания, но сталкивается здесь со спесью, косностью и целым ассорти грехов, которые клеймил Иисус. Вся беда церкви, что она не хочет этого понять, стать гибче и человечнее. Наоборот, любого разочаровавшегося называет богохульником, еретиком, отступником.

Любит клир ярлыки вешать: «Атеист, и все тут».

Самая неисправимая и гибельная разновидность атеизма – воинствующий фанатизм. И трижды прав Френсис Бэкон: «Истинные атеисты, число которых велико, суть лицемеры, у которых святость никогда не сходит с языка и которые совершают обряды без всякого участия сердца и ума, так что, в конце концов, они несут на челе своем ясное клеймо».

Суеверие, будучи тираническим и своекорыстным, ненавидит своих противников и клеймит каждого, кто ему противоречит, именем атеиста. Поэтому нужно осторожно обходиться с этим именем. Атеизм есть безбожие. Истинный атеизм есть практическое безбожие, которое под видимостью религий благоприятствует своекорыстным интересам и слу­жит себялюбию. Теоретическое безбожие, умозрительный ате­изм, вообще очень редок. Куно Фишер «Френсис Бэкон».

По большому счету,набожность – это упрямая нетерпимость, граничащая с бездумным фанатизмом и переходящая в дремучее невежество, которое на своей ступеньке допускает «святую простоту» с ее ласковым: «Жги его, касатика, а я соломки подкину».

Павел, как никто, умел использовать суеверие и фанатизм. Сила Павла была, очевидно, в редчайшем таланте манипулятора. Это был гениальный пиарщик, почти нейролингвистический программист, на порядок превосходивший современных политтехнологов. Бейджент и Ли пишут: «Он понимал, что необходимо для того, чтобы превратить человека в бога, и осуществлял это куда более умело и последовательно, чем римляне, насаждавшие культы своих императоров. Павел, как он сам признавал, не претендовал на то, что повествует о реаль­ном Иисусе — человеке, которого и Иаков, и Петр, и Анд­рей знали лично. Напротив, во втором послании к коринфянам (2 Кор. 11, 3—4) Павел прямо заявляет, что члены Иерусалимской общины проповедуют «другого Иисуса». Их посланники, говорит он, называют себя «служителями правды» — характерно кумранское выражение». После этого ессеи не могли не стать, по делам своим, и по учению открытыми соперниками Павла.

Бейджент и Ли: «Толкование на Аввакума цитиру­ет то же самое место, а затем приводит комментарии к нему: «Праведный верою жив будет». По толкованию, это относится ко всем тем, кто соблюдает Закон в доме Иудином, которых Бог освободит из дома Судилища ради их страданий и ради их веры в Праведного Учи­теля... Этот поразительный пассаж — по сути, сенсацион­ное изложение вероучения «ранней церкви». Он со всей определенностью говорит о том, что страдания и вера в «Праведного Учителя» являются путем к обретению праведности и спасению. На основе этого фрагмента и свитков Мертвого моря Павел мог построить всю свою богословскую концепцию. Но этот фрагмент недвусмысленно утверждает, что страдания и вера в «Праведного Учителя» способны привести к спасению только «тех, кто соблюдает Закон в доме Иудином». Таким образом, приверженность соблюдению Закона и является тем аспектом, который пытается проигнорировать Павел и который пронизывает все существо его вероучительного спора с Иаковом и другими членами «ранней церкви».

Такие вот невеселые для поклонников Павла выводы делают современные исследователи. И можно только догадываться, как «легко» приживалось учение Павла на Руси, где и поныне чтение Псалтыря для 99 процентов паствы звучит как иностранщина. Это не могло не привести к печальным последствиям, оставив неизгладимые пятна на менталитете нашего народа.

Политический монотеизм византийского разлива выплеснулся на Русь, совершив религиозный, а затем и социальный перевороты. Попав в условия монголо-татарского ига, владельцы новой системы ценностей были принуждены сменить тактику. К XIV веку происходит существенное обрусение высшей жреческой касты. Иноземная по функциям и цели, она понемногу начинает усваивать задачи текущего исторического момента. Вся верхушка русского христианского жречества первых веков состояла сплошь из иностранцев, однако необходимость выживания заставила их искать централизации земель и обращения к национальным инстинктам покоренного народа. Вызревает концепция Руси как «Третьего Рима», мощного идеологического инструмента, бесспорно, но на подсознательном уровне фиксирующего комплекс зависимости от Рима первого и Рима второго, то есть Византии.

Таким образом, в сословном организме русского общества уживается первый инородный компонент управления — христианское жречество — обрусевшая каста интеллектуалов иноземной религии, высокомерно взирающая на подчиненный народ как на полигон для масштабных религиозных экспериментов. Религиозная проповедь, то есть проповедь жизнеречения, идет теперь на непонятном народу гибридном церковно-славянском языке. Не видевший в глаза Библию, русский народ объявляется «богоносцем. - Владимир Авдеев «Кастовая этнократия».

Да, братцы… Вы даете, - закручинится читатель. - Я, конечно, далек от теологических борений, но из того, что схватил, вывод сделать способен. И вот ведь какая штука напрашивается: когда писались евангелия, их авторы не столько думали о Христовой жизни, сколько соревновались с другими идейно-духовными школами.

К сожалению, это близко к правде. Во всяком случае, сразу после «смерти и воскресения» Иисуса современники в массе своей ничего не заметили, не прочувствовали этого в коллективной и, тем более, экстатической форме. Так, частное событие политической борьбы с религиозным окрасом, в Риме вообще никак не зацепленное, о чем и свидетельствуют сиротливые упоминания, сделанные спустя десятилетия такими наблюдательными информаторами, как Тацит и Светоний. Как мы уже выяснили, великие, да и просто громкие, заметные события они фиксировали куда тщательней. Так что эти выдающиеся авторитеты науки скорее говорят против, чем за грандиозность события в Палестине!

Лишь столетия спустя откровенно раздутое и телескопированное в десятках позднейших евангелий оно сделалось известным, старательно мифологизированным, а потом и сакральным.

А уже после 4-го века христиане из гонимых становятся куда более ревностными и беспощадными преследователями всех, кого они в легкую употребляли под терминами: «язычники, еретики, безбожники». И в этом нет ничего экстраординарного. Люди, как люди, история, как история. В те памятные, но доныне точно не датированные дни и даже годы Распятия и Вознесения, никто ничего толком не понимал ни в хаосе событий, ни, тем более, в бессистемной разрозненности устных проповедей. Да и что историки могли понять и внятно проанализировать из того сумбура? Незамеченность, пропущенность события говорит о его изначальной заурядности. Мы ведь знаем, как и для чего нужный факт при определенной заданности обрастает легендами и подробностями, превращаясь в подвиг или, наоборот, в позор. Эта отработанная в веках схема великолепно  препарирована в «Закате Европы» О. Шпенглером:

«Однако Павел с Марком определили еще один момент, который невозможно переоценить. Следствием его миссионерства явилось то, что греческий язык сделался языком церкви и ее священ­ных писаний, и прежде всего первого Евангелия, хотя изначально даже предположить такое никому бы не пришло в голову. Священ­ная греческая литература — только представьте себе, что это зна­чит! Церковь Иисуса была искусственно отделена от своего духов­ного источника и пристегнута к чуждому, ученому. Контакт с на­родным духом родной арамейской земли был утрачен. Начиная с этого момента обе культовые церкви имели один и тот же язык, одну и ту же понятийную традицию, один и тот же книжный ар­сенал одинаковых школ. Тем самым была отсечена возможность соучастия в жизни церкви куда более изначальных арамейских литератур Востока, литератур собственно магических, писавшихся и замышлявшихся на языке Иисуса и его товарищей. Их больше не могли читать, за ними больше не следили, в конце концов их поза­были… Завершающий шаг в этом направлении хотел сделать человек, равный Павлу по организаторскому дарованию, а по способности духовного созидания далеко его превосходивший... То был Маркион.

Он прочувство­вал всю абсурдность того факта, что христианство и иудаизм, безо­говорочно друг друга отвергавшие, должны иметь одно и то же священное писание, а именно иудейский канон. Нам представляется сегодня непостижимым, что на протяжении ста лет так оно и было на самом деле. Следует вспомнить, что значит священный текст для любого рода магической религиозности. В этом Маркион усмотрел настоящий «заговор против истины» и непосредственную опасность для того учения, которого желал Иисус и которое, с его точки зре­ния, так и не было осуществлено... Он желает исклю­чить все иудейское до последнего штриха. На протяжении всей своей жизни он не сражался ни с чем, кроме как с иудаизмом.

Как вся­кий подлинный основатель религии... он, подобно Заратустре, израильским пророкам, гомеровским грекам и обращенным в христианство гер­манцам, превратил старых богов в дурные силы. Иегова как Бог-Творец — «справедливый», а значит, злой, Иисус в качестве воп­лощения Бога-Избавителя является в этом злом творении «чуждым», а значит, благим принципом… Однако этому новому учению соответствовало и новое священное писание... На место Торы он поместил един­ственное и истинное Евангелие, которое сам целиком составил из нескольких искаженных и фальсифицированных, по его убеждению, Евангелий, а на место израильских пророков — послания Павла, единственного пророка Иисуса. Тем самым Маркион явился подлинным творцом Нового Завета».

Однако, что это мы всё про исторические евангелия? Или позабыли, что разбираем художественное произведение писателя ХХ века?

Что до меня, я бы из принципа не стал искать в евангелии Воланда или там Булгакова правдоподобия и связи с каноническими Евангелиями. «М и М» - чистая эзотерика. Как считают специалисты, признаком эзотерической загруженности текста является хотя бы то, что Булгаков путает даты и часы событий в Иерусалиме и Москве. Вот Пилат и Каифа  встречаются в палящий бестеневой полдень, а в финале главы указывается время - 10 утра…

Иной вопрос: отношение к вере и безбожию.

Уже упоминавшийся дядя писателя Сергей Николаевич Булгаков сто лет назад в работе «О Союзе христианской политики» писал: «Современный капитализм основан на насилии и неправде, подлежа­щих устранению. Поэтому стремления к уничтожению коренной неправды капиталистического строя, которые в общем и целом объемлются по­нятием социализма или коммунизма, должны быть без колебаний включе­ны в требования христианской политики»...

«В современном мире быть атеистом не так уж плохо - потому что в условиях, когда все вокруг ждут, чего же им на этой неделе «предсказамус настрадал», чистят свои чакры кедровыми шишками и ищут космическую энергию в своей моче, быть просто неверующим, трезвым человеком – это означает быть гораздо ближе к Евангелию». Это уже сказал дьякон Андрей Кураев.

 Вне зависимости от акцентов во всех этих размышлизмах, правда в том, что наше общество сегодня переживает всплеск религиозности, - приговорит богослов.

Всплеск религиозности, говорите? Пожалуй. Только он легко объясним. Когда общество последовательно разочаровывается сразу в нескольких величественных проектах и идеях, на которые положены труд и жизни нескольких поколений, у него начинаются накапливаться, с одной стороны, апатия и усталость, с другой – спекаются злость и агрессия. Надорвавшееся, дезориентированное общество ищет опоры и убежища в чем-то традиционном. В чем? Религия, церковь, культ… Вот же оно, то самое! Да и священники вот же они: распевая о своей стойкости в годину лихих гонений, лезут на пьедестал. «Нас травили, нас крушили, нас грабили, нас не слушали. Забыли Бога, вот и пожинаете плоды неверия своего»…

И люди, вчерашние «атеисты», купясь на благостный лик церковников, припадают уж к амвону, находя нишу для глухого вызверения, личного и группового. И эта удобная, псалмопевческая ниша дозволяет, когда понадобится, обрушить злость и агрессию на предуказанного «пастырем» – на назначенного и во всем виноватого отступника-ослушника, еретика-безбожника. «Он не с нами, он с врагом, а значит с сатаной»…

Фраза стоит того, чтобы закрыть эту главу, но не точкой, а многоточием...