Глава 8.
 Из грязи да в князи: малороссийское «шляхетство»

Итак, мы можем констатировать в качестве установленного исторического факта наличие между «значными» и остальным населением Малороссии не просто зияющей пропасти, но непримиримого антагонизма, переросшего в настоящую внутреннюю войну, войну на уничтожение, предполагавшую ликвидацию сословия «значных» как такового. Причем этого жаждали абсолютно все слои малороссийского общества того времени. Что же предопределило эту всеобщую ненависть к вновь народившейся в Малороссии «знати»? Ответ как будто лежит на поверхности: ее социальные вожделения, стремление занять по отношению к остальным положение полновластного владыки и хозяина. Кажется, ничего более разумного и понятного (а самое главное, типичного) и предположить нельзя: социальное противостояние спровоцировало вражду, разряжавшуюся многочисленными конфликтами, в том числе кровавыми. Но верен ли этот устоявшийся стереотип?..

Социальные устремления «значных», конечные цели их групповых экономических интересов достаточно подробно исследованы историками, как русскими, так и украинскими, вполне солидарными в своих выводах: казачья старшина, узурпировав плоды народной победы в войне 1648-1654 гг. в своих эгоистических, шкурных интересах, стала подлинным бичом освобожденной от поляков Малороссии, доведя ее до состояния Руины. Вот, например, что пишет по этому поводу Б. Ширяев: по окончании войны «польское магнатство уже перестает быть реальной военно-политической силой на Южной Руси. Но взамен него там выкристаллизовывается новое, теперь уже русское панство с теми же понятиями и традициями... Новая социальная группа южнорусской шляхты захватывает земли бежавших польских магнатов и претендует на владение их бывшими крепостными и на наследование политической власти магнатства»¹.

Солидарен с данной оценкой происшедшего социального переворота и В.Б. Антонович: «Универсал  Хмельницкого и характер поднятой им борьбы обещали народу распространить козацкие права на все южнорусское поспольство и изгнать панов навсегда... Но после разгрома поляков народ увидел... что козацкая  старшина стремится к образованию из своей среды нового шляхетства по образу и подобию польского... Начиная с Хмельницкого, все гетманы подтверждают права на владение селами тем шляхтичам, которые стали на сторону Козаков во время их борьбы с Польшей, и  раздают другие села козацким старшинам за войсковые 3 заслуги... Землевладельцы, особенно крупные, в число  которых вошли козацкие старшины... стали пользоваться своим положением для развития новых помещичьих отношений. С одной стороны, они стремились подчинить  себе и привести в повиновение населявших отписанные им гетманами села крестьян», с другой, «старались обратить в крестьян Козаков, пользуясь неточностью разграничения обоих сословий»².

Народное возмущение вызывал тот правовой беспредел, которым сопровождалось превращение казачьей старшины в «панов». По форме оно являлось типичным самозахватом, разбойным присвоением чужой собственности. Отсюда многочисленные жалобы в Малороссийский приказ на самоуправство «значных». Вот только некоторые из них (май-июнь 1654): «Бьют челом государю мещане ж (Киева) о своих землях, что им в предках от князей российских даны... чтоб государь пожаловал, велел те села им отдать, чтоб то шло на урядников, которые по вся годы работают и о граде радеют. А в тех : во всех местех и селех по росписи в перечнях написано 1 385 дворов. И теми всеми местами владеют козаки». Челобитная отклонена: «потому что дачи были старые, a  ныне теми месты владеют козаки, а вновь привилея на  те земли нет».

Но киевляне не отступаются: «Киевский войт с товарыщи бьют челом государю, чтоб государь пожаловал, велел им дать к городу Киеву мелницу на речке на Котыре, а та де речка Котыр от Киева в 8 верстах. А владеет ныне тою мелницею киевский полковник. А ныне де У них в Киеву ни одной мелницы нет, и в том им нужда большая». Правительственный вердикт: «О мелнице сказать: как служба минет, тогда государев указ будет. А ныне, для службы, полковника оскорбить нельзя»³. Шла война и правительство, конечно, принимало сторону тех, кто обязан был государству воинской службой.

Государственная поддержка вселяла уверенность и поощряла казачью старшину к дальнейшему расширению своих приобретений. Уже не только пригороды, но и сами города воспринимала она как свою собственность, облагая их произвольными платежами и податями. На полтавского полковника его же полчане жаловались (апрель 1667): «Нас, Козаков, полковник Витязенко многим зневажает и бьет напрасно... и кто козак или мужик упадет хоть в малую вину, и полковник имение его все, лошадей и скот берет на себя. Со всего Полтавского полка согнал мельников и заставил их на себя работать, а мужики из сел возили ему на дворовое строение лес, и устроил он себе дом такой, что у самого гетмана такого дома и строения нет; а город наш Полтава весь опал и огнил, и о том у полковника раденья нет»⁴.

Примечательно, однако, то, что «козацкие старшины-землевладельцы нередко доказывали свои права, прибегая к Литовскому статуту... т. е. опираясь на ту юридическую норму, против которой именно и боролся народ продолжительными восстаниями против Польши»⁵.

Литовский статут являлся сводом законов Великого княжества Литовского, определялись им и поземельные отношения. В своей третьей редакции (1588), уже после заключения унии с Польшей, он предусматривал полное закрепощение крестьян, чем, собственно, и привлекал «значных». «Приняв за действующее право Литовский статут, старшина при каждом случае проводила в жизнь те принципы сословности и шляхетских привилегий, какими проникнут Литовский статут. Старшина рассматривает себя как шляхетское сословие (этот термин - «малороссийское шляхетство» - с середины XVIII в. входит все более в употребление в официальном языке. - СР.). Прилагая к себе постановления Литовского статута о шляхетских правах и привилегиях, старшина претендовала на такие же права в украинском строе и  жизни, какими пользовалась шляхта польская. И подобно тому, как реформировался старый войсковой строй Гетманщины, наподобие шляхетского строя Польши, - так же точно проводились понятия о шляхетских привилегиях старшины в право имущественное, в  отношения поспольства к панам, в положение крестьян - точнее, в крестьянскую бесправность»⁶.

Понятно, что ссылки на законодательство иностранного государства мало кого могли убедить в законности происходящего. Новоявленных «панов» народ воспринимал однозначно: как сообщество презренных выскочек, пытавшихся завладеть тем, что им никогда не принадлежало и не может принадлежать.  Собственность, присвоенная «значными», и в особенности владение крестьянами, с народной точки зрения не имели под собой никаких законных оснований, ибо фактически были завоеваны, «взяты саблей» людьми,   вообще не имевшими в глазах населения никакого права на подобные приобретения. Кошевой атаман Запорожской Сечи Гусак в своем письме к Мазепе (август 1692) кратко и Я точно сформулировал этот народный взгляд: «Стали держать подданных такие паны, которым никак не следует дозволять их держать, а они заставляют бедных людей дрова возить, конюшни чистить, печи топить. Пусть бы только генеральные старшины держали подданных, это было бы еще не так обидно, а то держат такие, которых отцы не держали подданных никогда. Могли бы эти люди, как и отцы их, питаться своим трудовым хлебом»⁷.

Это вопиющее противоречие между притязаниями казачьей старшины и отсутствием под ними какой-либо опоры на обычай или закон было столь очевидно для всех, что нередко отмечалось и отдельными ее представителями: «У нас в Войске Запорожском от века, не бывало того, чтоб гетманы, полковники, сотники и всякие начальные люди без королевских привилегий владели мещанами и крестьянами в городах и селах, разве кому король за великие службы на какое-нибудь место привил ье даст: те только и владели. А гетманской, полковницкой, и козацкой, и мещанской вольности только и было, что если кто займет пустое место земли, лугу, лесу, да огородит или окопает, да поселится с своею семьею - тем и владеет в своей горотьбе; а крестьян держать на таких землях, кто сам собою занял, никому не было вольно, - разве позволялось мельницу поставить». Теперь же «гетман, полковники и начальные люди всего города, места и мельницы пустопорозжие разобрали по себе, всем владеют сами своим самовольством и черных людей отяготили поборами так, что в Цареграде и под бусурманами христианам такой тягости нет. Когда будет полная черная рада и пункты все закрепятся, то все эти доходы у гетмана, полковников и начальных людей отнимут, а станут эти доходы собирать в государеву казну государевым ратным людям на жалование»⁸. Так очень точно характеризовал сложившуюся коллизию Иван Мартынович Брюховецкий в декабре 1662 года... Впрочем, объективность сразу изменила ему, когда сам он стал гетманом (1663-1668).

Именно малороссийские гетманы в качестве высших должностных лиц края не только не препятствовали нещадной эксплуатации и грабежу подвластного населения, но в немалой степени таковые вдохновляли и поощряли. О том же Брюховецком киевский воевода Шереметьев доносил (март 1666), что он «очень корыстолюбив... во всех городах многие монастырские маетности, так же и мещанские мельницы отнимает; да он же, гетман, со всех малороссийских городов... с мещан берет хлеб и стацию большую грабежом, а с иных и за правежом». О таком же повальном грабеже сообщал и переяславский воевода Вердеревский: с города «гетману большая корысть: о чем в Переяславль на ратушу ни отпишет, все к нему посылают». И «полковнику, атаману  и судье идет из ратуши с города всякий день вино, пиво, мед и харч всякий»⁹. Отказать боялись: неповиновение каралось самым жестоким образом.

Прославился своей жадностью и Многогрешный (1668-1672): «Нынешний гетман безмерно побрал на себя во всей северной стране (в Новгород-Северском округе) дани великие медовые, из винного котла у мужиков по рублю, а с козака по полтине и с священников (чего и при польской власти не бывало) с котла по полтине; с Козаков и с мужиков поровну, от сохи по две гривны с лошади, и с вола по две же гривны, с мельницы по пяти и по шести рублей брал, а кроме того, от колеса по червонному золотому; а на ярмарках, чего никогда не бывало, с малороссиян и великороссиян брал с воза по десять алтын и по две гривны»¹⁰.

Без удержу греб под себя и Самойлович (1672-1687): «А здырства вшелякими способами вымышляли, так сам гетман, яко и сынове его, зостаючи полковниками, аренды, стацие великие, затяговал людей кормлением -барзо на людей трудность великая была от великих вымыслов- не мог (гетман) насытиться скарбами»¹¹. Излишне добавлять, что пример гетманов разжигал аппетиты старшины просто до невероятных размеров, ее алчность не знала границ, нередко принимая совершенно патологические формы, лишаясь не только здравого смысла, но и элементарного инстинкта самосохранения. В погоне за наживой многие из «значных» теряли даже то, что с таким трудом и риском успели приобрести, иные лишались самой жизни. И все равно не могли остановиться. Перспектива не интересовала. Жили сегодняшним днем, стремясь обогатиться любыми способами, не гнушаясь самыми грязными и недостойными. Выжимали из народа последние соки. А сколь жестокому гнету подвергали новоявленные «паны» подвластное им поспольство, видно уже из того, что многие крестьяне свое спасение видели только в повальном бегстве за рубежи Гетманщины. К концу XVII века это движение достигло своего пика. Если ранее, спасаясь от нашествия турок, татар и поляков, малороссы целыми городами и уездами уходили с правого берега Днепра на левый, то в гетманство Мазепы переселение приняло прямо противоположное направление: «Переселившиеся с правого берега Днепра на левый опять порывались в отечество своих предков. Так, прилуцкий полковник Горленко доносил гетману, что в его полку козаки и поселяне распродают свои грунты и поля и спешат переселяться за Днепр... Переяславский полковник Мирович доносил, что в городах, местечках и селах, прилежащих Днепру, натолпились люди, пришедшие из разных полков гетманского регимента: у всех у них на уме - каким-нибудь способом перебраться на противную сторону Днепра и там поселиться... не удерживали их ни угрозы, ни кары за побеги, а сторожи, располагаемые по днепровскому побережью, не в силах были останавливать перехожих».

Если еще в 80-х годах Правобережье представляло собой совершенную пустыню, начисто лишенную населения, то теперь там стали возникать многочисленные слободы, куда поляки зазывали беглецов обещанием всяких льгот и освобождением от повинностей на известное число лет. «На неоднократные донесения о том гетмана царь Петр в марте 1699 года относился к польскому королю с просьбою - не дозволять ни коронному гетману, ни кому-нибудь другому из польских панов заселять оставленную впусте Украину. Тогда же царь поручал гетману удвоить строгость надзора, чтобы жители не бегали в слободы на правую сторону Днепра. Но побеги не прекращались и, спустя почти год после того, царский указ всем пограничным воеводам предписывал ловить малороссийских беглецов и отправлять к гетману, который должен чинить им жесткое наказание и потом водворять на прежних местах их жительства»¹².

Не менее интенсивно шли побеги из Гетманщины в слободскую Украину и соседние великорусские уезды, особенно Рыльский и Путивльский. Но движение в эту сторону затруднялось энергичными мерами правительства, не допускавшего процесс переселения выше определенного минимума.

Вот так своей неимоверной жадностью и циничным ограблением народа «значные» обрекали Малороссию на нищету и экономическую разруху. И это при том, что правительство практически всегда шло навстречу материальным вожделениям старшины, щедро одаривая ее маетностями и многочисленными льготами. Почти каждый гетманский визит в столицу знаменовался выдачей очередной порции жалованных грамот на села, мельницы, земельные участки и всякого рода промыслы. Так, во время приезда Мазепы в Москву в сентябре 1689 г. не только самому гетману были даны грамоты на многие села, но и по его ходатайству пожалованы генеральному писарю Кочубею села Диканька и Яро-славец, генеральному судье Воеховичу два села в Полтавском повете, генеральному бунчужному Ефиму Лизогубу села: Погребки, Кишки и Крапивное с мельницами на реке Сейме. Не менее щедро были одарены и басанский сотник Янкович, нежинский полковник Степан Забела, охотницкие полковники Герасим Василевич, Яворский, Кожуховский, Новиций¹³. Во все эти села Мазепа немедля разослал универсалы, возлагавшие на их жителей обязанность повиноваться своим новым владельцам.

Собственно, при Мазепе и был фактически завершен процесс нового закрепощения малороссийского населения, растянувшийся более чем на полвека. Именно он универсалом 1701 г. обязал всех крестьян, даже живущих на собственных участках, еженедельной двухдневной барщиной (панщиной) в пользу старшин-помещиков.

Такими вот способами, где законным путем, а где (и в основном) хищническим самозахватом казачья старшина по прошествии нескольких десятилетий по окончании Малороссийской войны сосредоточила в своих руках огромные богатства, включая обширные поместья со многими тысячами крестьян. Тот же Мазепа за время своего правления умудрился «приватизировать» земли, на которых проживало 100 тыс. малороссийских и 20 тыс. великороссийских крестьян. Убегая вместе со шведами из-под Полтавы, он предусмотрительно захватил с собой столько денег, что смог ссудить самому Карлу XII 240 тысяч талеров, а после смерти оставил 100 тысяч червонцев, бесчисленное количество драгоценностей, золотых и серебряных изделий. Именно за время его гетманства (1687-1708) обогащение «значных» за счет остального населения Малороссии и закрепление за ними привилегированного статуса достигли наиболее впечатляющих результатов и, подводя итоги деятельности Мазепы, В.Б. Антонович характеризует их следующим образом: все усилия гетмана «направляются на то, чтобы создать в Малороссии шляхетское сословие и поставить к этому сословию поспольство и чернь козацкую в отношения, подобные тем, какие существовали в Польше между шляхтой и поспольст-вом: он приглашает к себе на службу польских шляхтичей и составляет из них почетный отряд, называемый «гетманскими дворянами»... Чтобы положить начало родовой аристократии в Малороссии, он создал новый класс, отличный почетом и преимуществами, - бунчуковых товарищей, куда попадали сыновья казацких старшин по указанию гетмана; они, вместе с выделившимися еще прежде из массы козачества знатными и войсковыми товарищами, создали первый зародыш наследственного дворянства в Малороссии. Развивая дворянство, Мазепа старался подчинить ему не только посполитых крестьян, но и простых козаков. Он поощрял старшин приписывать Козаков в число своих тяглых людей и отнимать у них земли... и наоборот, в отношении к посполитым людям, Мазепа вместе с окружавшей его старшиной строго наблюдал, чтобы тяглые люди не  выходили из своего сословия, посредством приписки, козацкие сотни»¹⁴.

При Мазепе же достиг своего максимума начавшийся ранее процесс расказачивания. Современный наблюдатель сообщает: «У Козаков жалоба великая на гетмана, полковников и сотников, что для искоренения старых Козаков прежние их вольности все отняли, обратили их себе в подданство, земли все по себе разобрали: из которого села прежде выходило на службу Козаков по полтораста, теперь выходит только человек по пяти или по шести... Козаки говорят, что если б у них были старые вольности, то они бы одни Крым взяли; а если нынешнего гетмана и урядников-поляков не отменят, то не только что Крым брать, придется быть в порабощении от Крыма и от Польши»¹⁵.

На основе всего вышеизложенного мы можем сделать некоторые совершенно бесспорные выводы. Во-первых, казачья старшина и «значные» с момента Переяславской Рады стремились всеми доступными способами возродить в Малороссии крепостное право, уничтоженное в ходе войны с Польшей. Во-вторых, это крепостное право они хотели возродить именно по польскому образцу.  Заимствовать таковое из России они не могли по той простой причине, что отношения крестьян и землевладельцев были здесь принципиально иными. И наконец, третье: социально-политические отношения, явочным порядком вводимые в Малороссии старшиной, ни при каких условиях не могли быть приняты ее населением именно потому, что лепились с иностранного, польского образца и уже в силу этого были глубоко чужды национальному менталитету, вере и представлениям о справедливости Русского народа.

Мы уже видели, что власть «значных» держалась исключительно на наемных или правительственных штыках, не имея никакой опоры в массе малороссийского населения. И дело тут было не только в социальном эгоизме тех или иных общественных групп и даже не в тяжести экономического бремени, которое приходилось нести на себе крестьянам, мещанам, казачьей черни, а в ярко выраженном антинациональном характере старшинской власти, создавшей на подчиненной ей территории по сути оккупационный режим, душивший Русский народ чуждыми ему политико-экономическими порядками. И народ не только страстно мечтал избавиться от этой оккупации, неоднократно предпринимая попытки свергнуть ее силой, но и предлагал свою программу послевоенного устройства Малороссии.

Народные выступления не были стихийными, бессмысленными бунтами недовольных своим положением «низов», а двигались ясно сознаваемыми задачами и целями. Созданный «значными» режим отвергался всем народом, неоднократно в течение этого периода обращавшегося к правительству с требованием о безотлагательной его ликвидации. Скроенный по образцу шляхетской Польши, отличаясь жестокостью, бесчеловечной эксплуатацией, правовым беспределом, беспрецедентной коррупцией и постоянной угрозой измены, он, с народной точки зрения, требовал немедленного уничтожения. Поэтому, исключая казачью старшину, все остальные слои населения требовали ликвидации Гетманщины и установления в Малороссии той системы социально-политических отношений, которая к тому времени сложилась в остальной России.

Мы имеем массу документальных доказательств этого. Так, в марте 1672 г. подьячему Алексееву многие малороссийские жители говорили: «Чтобы царскому величеству прислать к нам своих воевод, а гетману у нас не быть, да и старших бы всех перевесть; нам было бы лучше, разоренья и измены ни от кого не было бы; а то всякий старшина, обогатясь, захочет себе панства и изменяет, а наши головы гинут напрасно»¹⁶.

Особо стоит подчеркнуть, что требования о подчинении края центральной администрации и ликвидации

Гетманата стали раздаваться сразу же после смерти Богдана Хмельницкого. Царский гонец Иван Желябужский, возвратившись из Малороссии, доносил (август  1657): казаки и мещане неоднократно ему говорили,  «что они гетманским правлением недовольны и было бы хорошо, если бы великий государь прислал в Малороссию управлять краем своих воевод»¹⁷.

И десять лет спустя требование о введении в крае непосредственного управления из Москвы взамен казачьего звучат не менее настойчиво: киевский воевода П.В. Шереметьев, сообщая в августе 1666 г. о том, что население с радостью готово платить всякие подати в государственную казну, добавляет: «.. .а козацких старшин и Козаков ни в чем не слушают и податей давать им не хотят, говорят им: «Теперь нас Бог от вас освободил, вперед вы не будете грабить и домов наших разорять»»¹⁸.

То, что сложившийся в Малороссии режим должен быть кардинально изменен, понимали даже отдельные представители самой старшины. Например, в челобитной Брюховецкого (октябрь 1665), поданной от его имени и от имени старшин и полковников, писалось:  «Для усмирения частой в малороссийских городах шатости, которая за прошлых гетманов на Украине бывала», следует все денежные и неденежные поборы, собираемые с мещан и поселян, давать в Царскую казну, чтобы таким образом туда шли доходы с кабаков, размеры с мельниц, дань медовая и доходы с чужеземных торговцев. Предлагалось далее, чтобы воеводы с определенным количеством ратных людей находились в городах: Киеве (ратных 5000), Чернигове (1200), Переяславе (1200, из которых посылать в Канев 500), Нежине (1200), Полтаве (1200), Новгород-Северске, Кременчуге, Кодаке и Остре (по 300), с тем однако, чтобы воеводы не судили казаков и не вмешивались в их имущества. Даже в Запорожье предлагалось разместить воинский гарнизон: «...а в Запорогах бы быть особому воеводе и зимовать в Запорогах, тем над неприятелем и промысл учинить».

Все статьи, поданые Брюховецким, подписали приехавшие с ним старшины и полковники: генеральный обозный Иван Цесарский, генеральный судья Петр Забела, два генеральных писаря Степан Гречанин и Захар Шикеев, нежинский полковник Матвей Гвинтовка, лубенский Григорий Гамалея, киевский Василий Дворецкий и др. В их числе переяславский протопоп Григорий Бутович и гетманский духовник монах Гедеон. Подписали челобитную и посланцы Запорожья: «Великого государя, его царского пресветлого величества, верного низового кошевого запорожского войска, вместо Ивана Лященко, Горбаня и Мартына Горба, письма не умеющих, по их прошению, на сих подтвержденных статьях, и их же товарищ, куренный Захарко Андреев руку свою власную приложил»¹⁹. И на кафедру митрополита Киевского челобитная просила прислать святителя из Москвы.

А через семь лет (март 1672) Петр Забела от имени старшин будет просить, «чтобы великий государь пожаловал нас, велел быть гетманом боярину великороссийскому, тогда и постоянно будет; а если гетману быть из малороссийских людей, то никогда добра не будет»²⁰. Забела знал, что говорил. Это был человек не посторонний для Малороссии: сотник борзнянский (1652-1661), генеральный судья (1663-1669), генеральный обозный (1669-1685), он принадлежал к целой казачьей династии, представители которой на протяжении всей истории Гетманщины (вплоть до 1757 г.) с небольшим перерывом в десять лет занимали должность борзнянского сотника Нежинского полка. Его сын Степан кроме того был генеральным хорунжим (1678-1682), нежинским полковником (1687-1694), другой Забела- Михаил - есаулом того же полка (1696-1708), затем его писарем (1708-1710). Зная ситуацию изнутри, Петр Забела предлагал, на его взгляд, самое радикальное и действенное средство ее улучшения.

Москва, как мы знаем, не пошла навстречу этому здравому пожеланию: гетманом был избран Самойлович. Нельзя сказать, чтобы правительство было глухо к гласу народа, но и игнорировать реально сложившуюся  ситуацию оно не могло. Де-факто власть над Малороссией была сосредоточена в руках «значных», и с этим волей-неволей приходилось считаться. А кроме того, они были опасны своей всегдашней готовностью опереться на внешних врагов России: поляков, турок, татар, шведов. В виду подобной угрозы со многим приходилось мириться.  Отсюда колебания, боязнь решиться на серьезную ломку сложившихся в Малороссии порядков. Лишь столетие спустя, в царствование Екатерины И, при совершенно изменившихся внешнеполитических обстоятельствах, давно назревший вопрос о ликвидации Гетманата и устройства Малороссии на общероссийских основаниях будет разрешен положительно. А в рассматриваемую эпоху правительство еще не было готово осуществить народные требования в полной мере. Отсюда непрекращающийся поток жалоб в Москву: «Чтоб от Козаков великих насильств и налогов христианам в малороссийских городах, пригородах и деревнях не  было... Дела градские бедных крестьян чтоб в козацкую державу и власть не были отданы, чтоб козаки на своих вольностях жили, а до крестьян ни в чем не касались. Доходы всякие в казну великого государя козакам не собирать, собирать их мещанам и крестьянам и отдать кому царское величество изволит, чтоб бедным мещанам и крестьянам от Козаков вконец не разориться»²¹.

В вышеприведенном фрагменте речь идет, конечно, не о рядовом казачестве, оно само нуждалось в защите от хищничества старшины, стремившейся превратить вольных казаков в крепостных холопов. Много позднее (1723) будет издан даже специальный указ по этому поводу: «Посполитые люди бьют челом, чтоб им быть в козацкой службе по-прежнему, потому что деды их и отцы, а некоторые и сами прежде служили в козаках много лет, а старшины и другие владельцы взяли их, некоторых и поневоле, к себе в подданство; для подлинной справки по таким челобитным взять из войсковой канцелярии с прежних и нынешних козацких реестров списки, и если по справке окажется, что деды и отцы челобитчиков точно были в козаках, то и их писать в козаки; если же прежних давних реестров не сыщется, в таком случае свидетельствовать малороссийскими жителями и, по свидетельству, писать в козаки»²².

Стремясь избавиться от кабалы «значных», казаки даже требовали, чтобы и полковников назначали им из великороссов. Так, в 1722 году Стародубский полк бил челом государю, чтоб пожаловал полковника «из великороссийских персон, именно стольника Федора Протасьева или кого иного, боящегося Бога и их вольностей хранительного мужа», потому что от прежнего своего полковника Жураковского полк испытал страшные притеснения. Петр I пошел навстречу этому пожеланию и в начале 1723 г. дал Сенату указ: «Объявить козакам и прочим служилым малороссиянам, что в малороссийские полки по их желанию определяются полковники из русских, и притом же объявить, что ежели от тех русских полковников будут им какие обиды, то мимо всех доносили бы его величеству, а посылаемым в полковники инструкции сочинять из артикулов воинских, дабы никаких обид под смертною казнию никому не чинили».

В инструкции, данной полковнику Кокошкину, назначенному в Стародубский полк, говорилось: «Так как обыватели малороссийского Стародубского полка несносные обиды и разорения терпели от полковника Журавки и для того били челом, чтоб дать им полковника великороссийского, поэтому в незабытной памяти иметь ему, Кокошкину, эту инструкцию, рассуждая, для чего он послан, а именно чтоб малороссийский народ был свободен от тягостей, которыми угнетали его старшины. Прежние полковники и старшина грабили подчиненных своих, отнимали грунты, леса, мельницы, отягощали сбором питейных и съестных припасов и работами при постройке своих домов, также Козаков принуждали из козацкой службы идти к себе в подданство, то ему, Кокошкину, надобно этого бояться как огня и; пропитание иметь только с полковых маетностей. Прежние тянули дела в судах, а ему надо быть праведным, нелицемерным и безволокитным судьей. Надобно удаляться ему от обычной прежних правителей гордости и суровости, поступать с полчанами ласково и снисходительно. Если же он инструкции не исполнит и станет жить по примеру прежних черкасских полковников, то он и за малое преступление будет непременно казнен смертию, как преслушатель указа, нарушитель правды и разоритель государства»²³. Увы, все подобные меры носили характер единичных акций и уже в силу этого не могли решающим образом повлиять на происходившие в Малороссии процессы. Принципиальной и последовательной политикой они в эпоху Гетманата так и не стали.

Тезис о том, что ход событий в рассматриваемый период малороссийской истории в решающей степени определялся столкновением антикрепостничекого импульса Освободительной войны 1648-1654 гг. с хищническими вожделениями новоявленного «панства», спешившего занять вакансии, освобожденные польской шляхтой (частью уничтоженной в ходе войны, частью бежавшей в Польшу), разделялся не только русскими, но и украинскими историками. С известными, порой достаточно серьезными оговорками его принимали Костомаров, Яворницкий, Антонович, Ефименко и даже (отчасти) Грушевский. Бесспорным они признавали и тот факт, что «тогда как масса украинская тяготела к России, «значные» лица и духовные особы, воспитанные в польском духе, тянули... к польским порядкам и польской жизни. Оттого после смерти Богдана Хмельницкого и многие из гетманов, и многие из других властных лиц Украины изменяют русскому царю и склоняются к польскому королю»²⁴. Русская власть потому и не устраивала, что принуждена была по жалобам населения вмешиваться в процесс безудержного грабежа Малороссии и повального закрепощения ее населения. Это вмешательство раздражало казачью старшину и служило источником ее постоянной готовности к открытой измене. Польша с ее шляхетским беспределом или даже Турция (Швеция, Австрия, крымский хан - список можно продолжать) в качестве далекого и бессильного сюзерена представлялись более предпочтительным вариантом, чем единокровная Россия. Вот почему в вопросе подчинения края центральной администрации проявилась такая резкая противоположность интересов «значных» и остального населения.

Что же однако привлекало старшину в «польских порядках и польской жизни», привлекало до такой степени, что она готова была буквально брататься с теми, против кого еще вчера вела беспощадную войну на уничтожение? Ответ на этот вопрос заключен в качественном отличии тех отношений, которые соединяли крестьян и землевладельцев в России и Польше. Не будем забывать, что это была эпоха, когда сельское население составляло подавляющее большинство в любой стране и уклад его жизни определял социально-политический строй всего государства.

Поземельные отношения в то время регулировались так называемым «крепостным правом». В Польше оно стало складываться уже в конце XV в. По петраковско-му статуту (1496) крестьяне (хлопы) «были лишены личной свободы. Единственный сын крестьянина не имел права покидать господских владений; из большего числа сыновей только одному разрешалось отправиться в город для обучения наукам или ремеслу. Статут 1505 года прикреплял к земле крестьянскую семью без всяких исключений... До 1543 года крестьянин, самовольно покинувший имение, мог избавиться от возвращения денежной оплатой претензий помещика... Статут 1543 года запрещал освобождаться от возвращения к помещику с помощью денежного  вознаграждения, ибо давал помещику право не только взыскивать убытки, которые он потерпел от побега крестьянина, но и преследовать самого бежавшего. С этого времени помещик имел право продать, заложить, подарить и завещать крестьянина, с землей или без земли, одного или с семьей. Освобождение крестьянина зависело исключительно от воли помещика...

Крестьянин был пользователем земли, составлявшей собственность шляхтича...  Как пользователь земли  он нес повинности в пользу собственника согласно обычаю или уговору. Уже в XV веке род и количество повинностей зависели исключительно от помещика,  который в этом случае по своему усмотрению изменял обычаи и уговоры... После торуньского статута (1520) помещик самовольно назначал количество барщинных дней, требовал ночной сторожи и подвод, налагал денежные оброки и натуральные повинности... В крайних случаях вся деревня была должна работать сверх положенного числа барщинных дней и обыкновенных повинностей, участвовать в «тлоках» (помочах) и спешных работах («гвалты»), когда наставало время жатвы, свозки хлеба и т.п. Крестьянин должен был покупать в панской корчме селедки, соль и напитки; продукты своего хозяйства: кур, яйца, масло, сыр, лен и коноплю он мог продавать только господской усадьбе. На помещичьей мельнице он обязан был молоть зерно, в помещичьей кузнице- починять земледельческие орудия и т.д. Помещики ограничивали и свободу заработка крестьян. Они выговаривали для себя преимущество найма крестьян по цене, которую сами же и устанавливали, запрещали им отправляться на заработок в другое  поместье... Крестьянам запрещалось разводить рогатый скот, овец и другой мелкий скот сверх означенного  числа, ткать по своему усмотрению и белить полотно.

Крестьянин не имел права являться в суд и привлекать к суду помещика. Еще до петраковского статута 1496 г. помещик, согласно старинному обычаю, являлся в суд вместо крестьянина по делам о недвижимом имуществе, о межах, бортях, орудиях для ловли рыбы... Крестьянин как истец и ответчик являлся в суд только в сопровождении помещика. Так как для правомочности иска требовалось присутствие помещика, то крестьянин не мог жаловаться в суд на своего пана...

Помещик вершил суд над крестьянином лично или чрез своих комиссаров, в том и другом случае он составлял высшую инстанцию. При дознании помещик прибегал к пыткам, т.е. розгам, правосудие он отправлял без всякого соблюдения процессуальных форм. Помещик карал отсечением ушей или носа, выжиганием на лбу тавра (виселицы), имел также право приговорить крестьянина к смерти»²⁵.

Все историки, исследовавшие польское крепостное право, единодушно отмечают его жестокость и бесчеловечное отношение к крестьянам: «В либеральнейшей польской республике жизнь хлопа оценивалась в последние времена 3 р. 25 коп. Можно было убить хлопа и заплатить 3 р. 25 коп. - больше ничего, т.е. жизнь хлопа ценилась так низко, как нигде не ценилась жизнь негра, обращенного в рабочий скот, так низко, что собака часто стоила дороже»²⁶.

«Польское право предоставляло владельцам безусловную власть над подданными, не только не было никаких правил, которые бы определяли отношения подчиненности крестьянина, но помещик мог по произволу казнить его смертью, не давая никому отчета. Даже всякий шляхтич, убивший простолюдина, вовсе ему не принадлежащего, чаще всего оставался без наказания, потому что для обвинения его требовались такие условия, какие редко могли встретиться... «Крестьяне в Польше, - говорит современник, - мучаются как в чистилище, в то время, когда господа их блаженствуют, как в раю». Кроме обыкновенной панщины, зависевшей от произвола пана, «хлоп» был обременен различными работами. Помещик брал у него в дворовую службу детей, не облегчая повинностей семейства, сверх того, крестьянин был обложен поборами: три раза в год, перед Пасхой, Пятидесятницей и Рождеством, он должен был давать так называемый осып, т.е. несколько четвериков хлебного зерна, несколько пар каплунов, кур, гусей, со всего имущества: с быков, лошадей, свиней, овец, меда и плодов должен был отдавать десятую часть...

Крестьянам не дозволялось не только приготовлять у себя дома напитки, но даже покупать в ином месте, кроме панской корчмы, отданной обыкновенно жиду на аренду, а там продавали хлопам такое пиво, мед и горилку, что и скот пить не станет, «а если, - говорит Старовольский, - хлоп не захочет отравляться этой бурдой, то пан велит нести ее к нему во двор, а там хоть в навоз выливай, а заплати за нее». Случится у пана какая-нибудь радость - подданным его печаль: надобно давать поздравительное! (witane); если пан владеет местечком, торговцы должны были в таком случае нести ему материи, мясник - мясо, корчмари - напитки. По деревням хлопы должны были давать «стацию» его гайдукам и козакам. Едет ли пан на сеймик иди на богомолье в Ченстохово, или на свадьбу к соседу, - на его подданных налагается всегда какая-нибудь новая тягость...

Не умея или ленясь управлять лично имениями, паны отдавали как родовые, так и коронные, им пожалованные в  пожизненное владение маетности  на  аренды,  обыкновенно жидам, а сами или жили и веселились в своих палацах (дворцах), или уезжали за границу и там выказывали перед иноземцами блеск польской аристократии... Жид, принимая в аренду имение, получал от владельца право судить крестьян, брать с них денежные пени и казнить смертью.

В коронных имениях положение хлопов было ужаснее, нежели в родовых, даром что там подданные имели право жаловаться на злоупотребления. «Старосты и державцы, - говорит Ставропольский, - не обращают внимания ни на королевские декреты, ни на комиссии, пусть на них жалуются; у них всегда найдутся пособники выше; обвиняемый всегда будет прав, а хлопов бранят, пугают и запугают до того, что они оставят дело и молчат. Если же найдется такой смельчак, что не покорится и не оставит иска, так его убьют или утопят, а имущество его отдадут другим, угодникам панским. Убитого обвинят - будто он бунтовщик, хотел бежать в опришки (бродяги), на границе воровство держал и т.п.»²⁷.

Полную беззащитность польских крестьян перед жестокостью их владельцев отмечал и СМ. Соловьев: «Помещики и управляющие их еще в 1557 году получили право казнить своих слуг и крестьян смертию; мало того: отдавая имения свои в аренду жидам, давали им право брать себе все доходы, судить крестьян без апелляции, наказывать виновных и непослушных, по мере вины, даже смертию»²⁸. Жестокость и беспощадность польского крепостного права объяснялась социальным эгоизмом правящей верхушки, преступным растранжириванием ею гигантских материальных средств, выколачиваемых из народной массы самой бесчеловечной эксплуатацией.

О расточительстве и мотовстве польской шляхты ходили легенды. По свидетельству иностранцев, обыкновенный обед в знатном польском доме превосходил званый королевский обед в Европе. Серебряная и золотая посуда, множество кушаний, иноземные вина, музыка при столе и толпы служителей составляли обязательный антураж шляхетского обеда.

Такая же расточительность господствовала в одежде. Бережливость считалась постыдной: хорошим тоном в доме признавалось, когда лакеи вытирали сальные тарелки рукавами господских кунтушей, вышитых золотом по дорогому бархату. «Все деньги, - отмечает современник, - идут на заморские вина, на сахарные сласти, на пирожные и паштеты, а на выкуп пленных и на охрану отечества у нас денег нет. От сенатора до ремесленника все пропивают свое состояние, потом входят в неоплатные долги. Никто не хочет жить трудом, всяк норовит захватить чужое; легко достается оно, легко и

спускается; всяк только о том и думает, чтобы поразмашистее покутить; заработки убогих людей, содранные с их слезами, иногда со шкурою, истребляют они (паны) как гарпии или саранча». Знатные паны содержали при своих дворах толпы шляхтичей, существовавших на счет господ и вовсе ничего не делавших. Точно так же окружали они себя толпой шляхтянок. Таких дармоедов во многих знатных домах насчитывалось по несколько тысяч, и содержание их требовало безумных денежных трат.

Деньги брались взаймы у евреев, под огромные проценты, безо всякой надежды когда-либо выбраться из долговой кабалы. В гоголевском «Тарасе Бульбе» точно отражена финансовая зависимость спесивой польской шляхты от презираемого ею «жидовства»: еврей Янкель доверительно сообщает о доблестном защитнике города Дубны, осажденном казаками, пане хорунжем Галяндовиче: «Он человек мне знакомый: еще с третьего года задолжал мне сто червонных». Янкель не очень рассчитывает на возвращение долга, так как у пана хорунжего «нет и одного червонного в кармане. Хоть у него есть и хутора, и усадьбы, и четыре замка, и степовой земли до самого Шклова, а грошей у него так, как у козака, - ничего нет. И теперь, если бы не вооружили его бреславские жиды, не в чем было бы ему и на войну выехать. Он и на сейме оттого не был»²⁹.

Блеск и роскошь «шляхетного рыцарства» скрывали его духовное убожество, социальный паразитизм и экономическую несостоятельность, ярко проявившуюся в этой унизительной зависимости от евреев. Магнаты и шляхта не желали сами заниматься хозяйством, предпочитая ездить по европейским столицам и удивлять тамошний народ безумным мотовством и показной роскошью. Да и в самой Польше - Варшаве и Кракове- тоже было не скучно: шли представления в театрах, давались балы, собирались застолья. Поскольку подобный образ жизни не только был дорог, но отнимал еще и массу времени и сил, паны нуждались в посредниках, способных обеспечивать постоянный приток денежных средств. Таких посредников они и нашли в лице евреев, сдавая им в аренду свои маетности. А уж те выжимали деньги из крестьян любыми способами, придумывая все новые и новые поборы.

Но особенно тяжко пришлось русским крестьянам, ибо они оказались сразу под двойным польско-еврейским игом. Экономическое угнетение усугубилось этническим и религиозным. Каких бы масштабов ни достигали произвол и алчность помещика, они в отношении поляков были ограничены хоть какими-то сдерживающими факторами. Даже с учетом той социальной пропасти, которая отделяла шляхту от черни, последняя все же являлась для пана «своей»: молилась с ним в одной церкви, говорила с ним на одном языке и, принадлежа к тому же этносу, была связана с паном тысячами незримых человеческих нитей, общностью вековых традиций, сложившихся представлений и привычек. Издеваться над ее верой, обычаями и национальностью он не мог себе позволить. Не позволял этого и евреям. Иное дело русские: по отношению к ним экономический и правовой беспредел не только ничем не сдерживался, но, напротив, всячески поощрялся. Ненависть к «схизматикам» лишала «шляхетное рыцарство» не только чувства справедливости, но и элементарной человечности. Евреи это прекрасно понимали и вовсю пользовались предоставленной им властью над жизнью и имуществом русских крестьян, существование которых под их удушающим игом превратилось в сущий ад. А участие евреев в экономической жизни оккупированной поляками Малороссии было весьма значительным. К 1616 г. более половины принадлежавших польской короне русских земель арендовались евреями. У одних только князей Острожских было 4 тысячи евреев-арендаторов. Вкладывая собственные деньги в аренду и получая ее всего на два-три года, евреи «были заинтересованы в получении за столь короткий срок максимальной прибыли, а потому нещадно эксплуатировали и земли, и крестьян, вовсе не интересуясь последствиями. Нередко арендатор требовал, чтобы крестьяне работали «на пана» уже не три-четыре, а шесть или даже все дни недели, и челядь магната силой выгоняла их в панское поле. Другой формой аренды стало приобретение монопольного права на производство и продажу табака и алкоголя. Монополист-арендатор мог требовать с крестьян любую плату за эти столь высоко ценимые ими товары»³⁰.

Таковы были «польские порядки и польская жизнь». Русскому народу в них отводилась роль ничтожного, презираемого «быдла», рабочего скота, на который не распространялись ни юридические, ни нравственные законы. М.О. Коялович точно выразил суть шляхетской вольницы: «Историческая и даже современная польская жизнь есть исключительно жизнь верхнего слоя поляков, - верхнего не в том смысле, в каком жизнь всякого народа есть прежде всего жизнь всего даровитого, образованного, а в смысле самой дурной исключительности, - в смысле шляхетства. Все, что было под этим шляхетством, - весь народ, - не имело жизни, было мертво, не участвовало в польской истории»³¹. Бесчеловечное, жестокое иго этого шляхетского строя и предопределило всеобщее восстание Русского народа под руководством Богдана Хмельницкого и многолетнюю войну за освобождение от польской оккупации. И вот теперь, когда ценой огромных жертв задача была успешно разрешена (правда, не до конца: Правобережье все еще оставалось в польских руках), казачья старшина вознамерилась возродить сметенный народом режим угнетения. Понятно, что последний не хотел и не мог мириться с уготованной ему участью, тем более что выбор у него, после воссоединения с Россией, был.

Поземельные отношения в России отличались от польских по своей сути, поэтому ничего подобного шляхетскому беспределу в ней просто не могло быть. Прежде всего отсутствовало страшное еврейское иго, да и евреев вплоть до присоединения Польши (в начале XIX века) практически не было. Сам процесс прикрепления крестьян к земле, начавшийся в России с XVI в., не имел ничего общего с тем, что происходило в Польше: «Ограничение, а затем и полное запрещение своевольного перехода крестьян с места на место в Московской Руси не было их порабощением. Крестьяне, в том числе и помещичьи, оставались правовыми личностями, находящимися под такой же защитой законов и власти Царя, как и их господа. «Прикрепление» крестьян к земле диктовалось необходимостью сохранить относительно немногочисленное трудовое население на больших площадях обрабатываемой в центре России земли, без чего основа жизни страны - сельское хозяйство было бы просто невозможно»³². В интересующую нас эпоху положение русского крестьянства в своих существенных чертах мало изменилось по сравнению с предшествовавшим XVI в., когда крестьяне «по отношениям своим к землевладельцам были вольными и перехожими арендаторами чужой земли - государевой, церковной или служилой»³³. Соборное Уложение 1649 года проводило четкую грань между холопством (рабством) и крестьянством: 1) крепостной крестьянин оставался казенным тяглецом, сохраняя все признаки гражданской личности; 2) как такового, владелец обязан был обзавести его земельным наделом и земледельческим инвентарем; 3) он не мог быть обезземелен взятием во двор, а поместный и отпуском на волю; 4) его рабочий скот, хотя и находившийся только в его подневольном обладании, не мог быть отнят у него «насильством»; 5) он мог жаловаться на господские поборы «через силу и грабежом» и по суду возвратить себе насильственный перебор³⁴. Закон признавал за ним право на собственность, право заниматься торговлей, заключать договоры, распоряжаться своим имуществом по завещанию.

По Уложению крестьянин был лишен права сходить с земли, но на практике в продолжение всего XVII века он сохранял возможность покинуть землевладельца.

В связи с этим В.О.Ключевский разоблачает миф о якобы имевшем место закрепощении крестьян уже с конца XVI столетия, при Царе Федоре Иоанновиче (1584-1598). Этот совершенно лживый, бездоказательный стереотип, сознательно внедренный в историческую науку либеральной историографией, затем широко использовался русофобами всех мастей как на Западе, так и в самой России. Был взят на вооружение и самостийника- ) ми. Между тем исторические документы, исследованные Ключевским, напрочь опровергают этот ходячий миф: «До нас дошло значительное количество порядных записей, в которых крестьяне уговариваются с землевладельцами, садясь на их земли. Эти порядные идут с половины XVI в. до половины XVII в. и даже далее. Если вы, читая эти записи, забудете сказание о прикреплении крестьян при царе Федоре, то записи и не напомнят вам об этом. Крестьяне в начале XVII в. договариваются с землевладельцами совершенно так же, как они договаривались во второй половине XVI в. Крестьянин обязывался в случае ухода заплатить землевладельцу пожилое за пользование двором, возвратить ссуду и вознаградить землевладельца за льготу, которой пользовался. Возможность для крестьянина уйти от землевладельца предполагается в порядных сама собой, как право крестьянина»³⁵.

Строго защищал закон и жизнь крестьянина. Указ 1625 г. предписывал: «Если сын боярский, или его сын, или племянник, или прикащик боярский, дворянский, или приказных людей, или сына боярского прикащик убьет крестьянина и с пытки скажет, что убил неумышленно, то из его поместья взять лучшего крестьянина с женою и детьми неотделенными и со всем именьем и отдать в крестьяне тому помещику, у кого крестьянина убили, жену и детей убитого крестьянина у помещика не отнимать, а убийц метать в тюрьму до государева указа. Убьет крестьянин крестьянина до смерти и скажет, что неумышленно, то убийцу, высекши кнутом, выдать с женою и детьми помещику убитого».

О степени независимости крестьянского мира в эту эпоху можно судить по следующему эпизоду: в 1636 году в Сольвычегодске «посадские люди и волостные крестьяне, выведенные из терпения насильствами воеводы Головачева, написали одиночную запись, чтоб друг друга не выдавать, пошли всем миром к воеводе и разграбили его, говоря: «Которые-де мы деньги давали, те и взяли»; они хотели было убить Головачева, но приехали на воеводский двор Андрей и Петр Строгановы и помирили Головачева с мирскими людьми: написана была мировая, и мирские люди взяли у воеводы за миром триста рублей»³⁶.

И. Солоневич, говоря о прикрепления крестьян в России XVII века, подчеркивал: «Московский мужик не был ничьей личной собственностью. Он не был рабом. Он находился, примерно, в таком же положении, как в конце прошлого века находился рядовой казак. Мужик в такой же степени был подчинен своему помещику, как казак своему атаману. Казак не мог бросить свой полк, не мог сойти со своей земли, атаман мог его выпороть, как и помещик крестьянина, - но это был порядок военно-государственной субординации, а не порядок рабства... Крепостной человек служил своему помещику с тем, чтобы дать ему возможность отправлять службу, так что - перестанет служить помещик, должны быть освобождены от обязанностей к нему и крестьяне. Этот взгляд глубоко вкоренился в сознание народное, и когда впоследствии помещики и дворяне стали действительно освобождаться от военной повинности, то крестьяне с полным основанием требовали, чтобы освободили и их, но не от рекрутчины, а от крепостничества»³⁷.

Ситуация изменилась в XVIII столетии, с началом процесса озападнивания России и разложения традиционного строя ее жизни. М.О. Коялович в связи с этим отмечал: «Крепостное право у нас систематически усиливалось с усилением Петровских преобразований и с усвоением нашей интеллигенцией западноевропейского идеала благородного человека». Именно в эту эпоху в Я среду высших классов России начинает проникать  новое для них понятие о «шляхетстве». А «это последнее слово перешло к нам при Петре из Польши и повлекло за собой и свой антитез - подлый народ. И чем больше после Петра развивалось наше русское шляхетство и от польского образца переходило к западноевропейскому, переименовывалось в благородное сословие, тем больше понижалось наше крестьянство, и в екатерининские времена представители благородного нашего сословия уже прямо переименовывали крестьянство в рабство, крестьян в рабов. Владение рабами даже открыто признавалось привилегией этого благородного сословия»³⁸.

Таким образом, поземельные отношения, сложившиеся в Польше уже в XV столетии, в России стали формироваться лишь три века спустя, во второй половине XVIII. Но и здесь следует сделать ряд существенных оговорок. С.Ф. Платонов, например, отмечал: «Грамота дворянству 1785 г., не говоря прямо о существе помещичьей власти над крестьянами, косвенно признавала крестьян частной собственностью дворянина вместе с прочим его имением. Но такой взгляд на крестьянство не повел к полному уничтожению гражданской личности крестьян: они продолжали считаться податным классом общества, имели право искать в судах и быть свидетелями на суде, могли вступать в гражданские обязательства и даже записываться в купцы с согласия помещика. Казна даже допускала их к откупам за поручительством помещика»³⁹.

Кроме того, Русская власть накладывала на помещиков определенные обязательства по отношению к зависимым от них крестьянам и сурово преследовала за жестокое обращение с ними: «В 1734 году помещикам было указано стараться о пропитании крестьян, снабжении их семенами хорошими и губернаторам вменялось в обязанность следить за этим. С того же 1734 года закон обязывает помещиков снабжать крестьян достаточным количеством земли. Закон этот видоизменялся, но никогда не исчез. За жестокое обращение с крестьянами помещики подлежали и наказанию, и опеке даже в XVIII столетии. Так, в 1762 году помещик Нестеров сослан в Сибирь на поселение за жестокие побои, причинившие смерть дворовому человеку. В XIX веке гораздо более бдительно следили за злоупотреблениями помещиков. В 1836 году взяты в опеку за жестокое управление имения помещика Измайлова. В 1837 г. несколько помещиков за злоупотребления преданы суду. В 1838 году за то же наложено на помещиков 140 опек. В 1840 году состояло в опекунском управлении за жестокое управление 159 имений... В 1841 году взято в опеку имение Чулковых, с высылкой отца семьи и воспрещением жительства в имении всем дворянам Чулковым. В 1842-м правительство обращало внимание предводителей дворянства на тщательное наблюдение за тем, чтоб не было помещичьих злоупотреблений. В 1846 году калужский предводитель предан суду за допущение помещика Хитрово до насилий над крестьянами. Ярославская помещица Леонтьева выслана из имения со взятием в опеку. В Тульской губернии помещик Трубицын предан суду, а имение взято в опеку. Помещики Трубецкие посажены под арест, со взятием имения в опеку. По тому же делу предводителю дворянства дан выговор со внесением в формуляр; два уездные предводителя отданы под суд. В Минской губернии (за действительно страшные зверства) помещики Стоцкие подвергнуты тюремному заключению»⁴⁰.

Таким образом русская власть активно регулировала отношения помещиков с их крепостными, налагая жесткую узду на хищнические поползновения землевладельцев. Показательна в этом отношении политика Императора Павла I, восшедшего на престол по смерти Екатерины П. 5 апреля 1797 года он издал манифест, обязывавший крепостных крестьян приводиться к присяге Царям, и назывались они не «рабами», а «любезными подданными», т.е. однозначно признавались гражданами государства. Он же издал указ, запрещавший помещикам заставлять крепостных работать на барщине более 3-х дней в неделю; другие 3 дня крестьяне должны были работать на себя, а в воскресенье - отдыхать праздновать   «день   Господень»,   как   все   христиане Уменьшались значительно подати с крепостных и государственных крестьян. Под угрозой суровых кар подтверждалось запрещение хозяевам продавать семейных крестьян поодиночке. Запрещалось подвергать телесным наказаниям крепостных- стариков с 70-летнего возраста, принимались и иные меры к облегчению положения крестьянства. То есть русская власть строила свою политику по отношению к крестьянам на принципиально иных основаниях, чем это было в Польше, где король не имел даже права вмешиваться в отношения помещиков с их крепостными, а чем заканчивались жалобы крестьян коронных имений на своих владельцев, мыуже знаем.

В России было иначе. Когда при Павле I некий помещик незаконно отнял часть земли у своих крестьян, те пожаловались Императору. Перепуганный барин стал просить у них прощения и получил его. Принимая его потом, Павел I сказал: «Помни впредь, что крестьяне тебе не рабы, а такие же мои подданные, как и ты. Тебе же только вверена забота о них и ты ответственен предо мною за них, как я за Россию пред Богом»⁴¹.

В связи с вышеизложенным интересно отметить, что в Польше право шляхтичей убивать своих крепостных было отменено лишь в 1768 году, и то... под давлением России. Русский представитель кн. Репнин принудил польский сейм утвердить законоположение, согласно которому крепостной, совершивший преступление, должен был наказываться не помещиком, а земским, гродским (старостинским) или городским судом. Шляхтич за злостное и сознательное убийство хлопа наказывался не денежным штрафом, а смертью⁴². Понятно, что на практике закон этот совершенно игнорировался, вплоть до отмены в Польше крепостного права. Европейски продвинутое польское «шляхетство» наотрез отказывалось  признать подавляющее большинство своих соотечественников людьми. Это просто не соответствовалоего представлениям о подлинной свободе, ведь согласно шляхетской иерархии ценностей все, кто в социальном не стоял ниже «благородного сословия», являлись не более чем человеческим мусором.

В России даже в эпоху наибольшего расцвета крепостничества подобные взгляды были неприемлемы. И напрасно масон Радищев в своем знаменитом «Путешествии из Петербурга в Москву» (1790) старался нарисовать образ год от года беднеющего русского крестьянина низводя его до забитого и бессловесного, как скотина замотанного в тряпье и дурно пахнущего мужика или бабы, реальность напрочь опровергала подобные масонские выдумки. Относящиеся к этому же времени записки английского путешественника, также проделавшего путь из Москвы в Петербург, рисовали прямо противоположную картину: «Крестьяне тут хорошо одеты и хорошо питаются: обычную их пищу составляет ржаной хлеб, изредка белый, овощи, грибы, разного рода пироги, свинина, соленая рыба, похлебка, сильно приправленная луком и чесноком. Грибов великое множество и всех разновидностей». Следует любопытное наблюдение, характеризующее быт русского простонародья: «Во время моего путешествия я был поражен удивительной любовью русского народа к пению - крестьяне, исполнявшие обязанность ямщиков, взобравшись на козлы, тотчас начинали петь и пели, не переставая, несколько часов: ямщики поют от начала станции до конца; солдаты поют во время похода; крестьяне поют во время работы; не раз среди вечерней тишины я слышал, как неслись песни из окрестных деревень»⁴³.

Нет, в России крестьяне никогда не были нищими, забитыми, лишенными человеческого облика рабами, их напротив, отличало врожденное чувство собственно достоинства, высокая сознательность, патриотизм и активная жизненная позиция. Современный историк Виктор Острецов приводит поразительный в этом отношении пример:

«В селе Тарутино, что от Москвы примерно в 90 километрах, стоит самый большой памятник победе русского оружия в войне с Наполеоном. Памятник производит громадное впечатление: на насыпи, обложенной камнем, гранитный постамент, на котором находится высоченная чугунная колонна, и на этой колонне сидит, разведя крылья, бронзовый, позолоченный орел; сидит, как помнится, на шаре, по которому проходит лента со знаками Зодиака, также хорошо видными. На самой черной чугунной колонне, в духе того времени, бронзовые доспехи, тоже позолоченные. Общая высота памятника примерно с десятиэтажный дом - около 32 метров...

Этот памятник был поставлен на деньги крепостных крестьян села Тарутино, принадлежавшего графу Румянцеву, одному из сыновей известного фельдмаршала. Из таблички и документов, которые имеются в маленьком музейчике в том селе возле памятника, узнаем, что дворов в этом селе было 216. Что крестьяне вызывали архитектора из Парижа и что памятник им обошелся в 60 тысяч рублей, что одновременно крестьяне выкупились на волю, а еще заплатили графу где-то около 40 тысяч. Но и это не все. Они одновременно заплатили все долги графа. Это тоже около 20-30 тысяч. Источник дохода крестьян, видимо, главный: женщины в селе занимались шитьем золотыми нитками, то есть были золотошвеями.

Если теперь представить, сколько денег имелось в каждой семье, то придется как-то капитально изменить в себе представление о русском крестьянине, под гнетом крепостничества ставшем миллионером. Я не говорю уже о том, насколько высоко должно было быть сознание этих крепостных крестьян, понимание ими своего патриотического долга, если они по добровольному почину решили воздвигнуть такой памятник. И ведь не просто памятник, а такой громадный, что больше него и нет из посвященных разгрому французов в войне 1812 года»⁴⁴. К этому следует лишь добавить, что графу Румянцеву и в голову не приходило присвоить заработанные его «рабами» миллионы, и это красноречиво свидетельствует о том, до каких пределов русские дворяне могли распространять свою власть над собственными крепостными. Отличие от Польши, как видим, разительное.

Теперь нам понятно, что отстаивали «значные», а что посполитый народ, и почему первых привлекала Польша, а вторых - Россия. Понятной становится и та волна измен, которая сотрясала Малороссию на протяжении полувека, ставя под вопрос принципиальное решение Переяславской рады о воссоединении с Россией. Измены пошли на убыль лишь после того, как новоиспеченному «панству» в какой-то мере удалось достичь своих социальных целей.

Политика беззаконного закрепощения малороссийских крестьян успешно продолжалась и после Мазепы. Киевский губернатор князь Дмитрий Голицын не один раз обращался к гетману Скоропадскому: «Многократно ко мне приходят и докучают из разных мест козаки и доносят жалобу, что старшина малороссийская сильно их в подданство себе берет, и я многих отсылал к вашему превосходительству, дабы о том вас просили, а они, не быв у вашего превосходительства, паки ко мне приходят с великим воплем, и о том стужают; и хотя то дело не мое, однако, что вижу противность в интересах царского величества, вашему превосходительству объявляю... и о том изволите рассудить по своему премудрому рассуждению»⁴⁵. Здесь мы вполне ясно видим, что правительство, принимая жалобы и даже считая их вполне основательными, решение все же оставляло на усмотрение гетманской власти, даже в тех случаях, когда замечало «противность интересам царского величества». То есть политика потакания «значным» продолжалась и при Петре I, и те, естественно, в полной мере использовали предоставляемые такой вседозволенностью возможности.

А.Я. Ефименко, основываясь на статистических данных, указывает, что к 1730 г. в Малороссии 70% земель уже находилось в частном владении, четверть из них принадлежала монастырям, остальные- «значным». Дело оставалось за малым: окончательно прикрепить сидящих на них крестьян к ее владельцам. Что и было безотлагательно сделано. В 1739 году Генеральная войсковая канцелярия запрещает крестьянам переходы от владельцев под угрозой смертной казни. Мбтивирова-лось это стремлением пресечь побеги за границу. Узнав об этом, русское правительство отменяет данное запрещение, но на практике полковые канцелярии продолжают действовать в духе постановления 1739 г., ссылаясь на Литовский Статут (что лишний раз доказывает отсутствие подобных норм в русском законодательстве). А в 1757 г. гетман Разумовский издает распоряжение, по которому крестьянин, собирающийся уйти от владельца, должен оставить ему и все свое имущество, а кроме того, обязан взять от владельца письменное свидетельство об отходе. Процесс закрепощения малороссийского крестьянства был практически завершен. «И по размерам своих земельных владений, и по отношению к посполитым казацкая старшина была теперь высшим сословием в настоящем смысле этого слова»⁴⁶. В польском смысле, конечно.

В свете вышеизложенного остается только удивляться тому нахальству, с которым самостийники на протяжении последних двухсот лет, начиная с пресловутой «Истории Русов», отстаивали и продолжают отстаивать по сей день совершенно лживый тезис о том, что крепостное право в Малороссии ввела «Москва», и не просто ввела, а усматривала в этом введении основополагающий пункт своей экспансионистской политики: «Создать на Украине владельческий, помещичий класс, закрепостить ее крестьянское население - это значило приблизить Украину к такому же помещичьему, рабовладельческому строю Московского государства. Вместе с тем это усиливало вражду между украинским народом и политическими руководителями украинской жизни и все более углубляло разделявшую их пропасть. Парализовало и свободолюбивую народную массу - «род сицев иже свободы хощет», как писал об Украине старик Баранович, - этот народ, не желавший покоряться московским порядкам⁴⁷. Так что не только закрепостить малорусское население, но еще и сознательно стравить между собой малороссийские сословия.

Сегодня оба эти тезиса, базирующиеся на злонамеренной фальсификации реального исторического процесса, возведены самостийниками в ранг непререкаемого догмата, настолько бесспорного, что он включен во все школьные учебники: «Вследствие целенаправленной антиукраинской колониальной политики царизма до конца XVIII в. большая часть Украины была превращена в колонию Российской империи». Этот процесс сопровождался «изменениями в социальной структуре населения - ликвидацией казацкого сословия, закрепощением крестьян, реорганизацией казацкого войска на манер российского». Четко фиксируется и дата закрепощения: «В 1783 г. вышел императорский указ, который прикреплял всех украинских крестьян к тому месту, где они были записаны во время последней переписи, и запрещал переходить на новые места. Этим указом в Левобережной и Слободской Украине вводилось крепостное право»⁴⁸.

Как видим, сегодня ложь возведена уже в ранг прописной азбучной истины. Не будем долго останавливаться на разоблачении этого вздорного утверждения. Выше мы показали, как в реальности складывалось это положение, да и в исторической науке данный вопрос давным-давно разъяснен: «Новое рабство, действительно установилось на Украине и было, по словам народа, «хуже лядского». Но закабалителями выступили не великороссы, а свои доморощенные паны, вышедшие из среды казачества. И произошло это не по указу Екатерины, а задолго до него. В положение украинского крестьянства указ 3 мая 1783 г. не внес никаких изменений и, по мнению исследователей, не был даже замечен крестьянством. Земли были расхищены и мужики закреплены задолго до воцарения Екатерины»⁴⁹.

Теперь надлежало закрепить это новое положение и формальной принадлежностью к «благородному сословию», т.е. заполучить дворянство. Но в данном вопросе новоиспеченная «шляхта» далеко не сразу сделала решающий шаг. И вот почему: «Как ни прибеднялось, ни хныкало малороссийское шляхетство, постоянно твердившее о каких-то «оковах», оно пользовалось гораздо большими вольностями и льготами в смысле государственной службы, чем его великорусские собратья. В этом отношении оно стояло ближе к польскому панству. Сливаться с великорусским благородным сословием на основе его строгой и неукоснительной службы государству, ему не очень хотелось. Только когда Петр III и Екатерина, с своими знаменитыми грамотами, освободили российское дворянство от обязанности служить, сохранив за ним в то же время все права и блага помещичьего сословия, - у малороссов отпали всякие причины к обособлению. С этих пор они идут быстро на полную ассимиляцию. Впоследствии А.Чепа - один из приятелей В. Полетики и, по-видимому, инспиратор «Истории Русов», снабжавший ее автора необходимыми материалами и точками зрения, писал своему другу: пока «права дворян русских были ограничены до 1762 г., малороссийское шляхетство почло за лучшее быть в оковах, чем согласиться на новые законы. Но когда поступили с ними по разуму и издан указ государя императора Петра III о вольностях дворян (1762) и высочайшая грамота о дворянстве (1787), когда эти две эпохи поравняли русских дворян в преимуществах с малороссийским шляхетством, тогда малороссийские начали смело вступать в российскую службу, скинули татарские и польские платья, начали говорить, петь и плясать по-русски»»⁵⁰.

Вышеизложенные аргументы Н.И. Ульянова как бы подводят окончательный итог утвердившемуся ныне в исторической науке объяснению причин той смуты, которая почти столетие терзала Малороссию, затихнув лишь к исходу первой половины XVIII века. Вывод этот таков: главный источник малороссийского сепаратизма в эпоху Гетманщины (1654-1764) - социальная дискриминация казачьей старшины, которая, став господствующим классом Малороссии, долгое время не могла добиться юридического закрепления своего нового статуса - причисления к дворянству.

Мы не можем признать эту точку зрения исчерпывающей проблему, мы не можем признать ее даже верной, потому что существует ряд вопросов, которые она не в состоянии удовлетворительно разъяснить. Например: почему именно в тот момент, когда проблема была решена, на свет явился «катехизис самостийничества» -«История Русов»? Н.И. Ульянов пытается объяснить этот парадокс следующим образом: «Осталась кучка не до конца «устроенных»... Перед нами драма той части потомков Кошек, Подков, Гамалиев, которая успела добиться всего (в обладании поместьями и крестьянами), кроме прав благородного сословия». То есть положение, когда не все выходцы из казачьей старшины смогли заполучить дворянское звание, «способствовало недовольству и популярности того «учения», согласно которому казацким потомкам вовсе не нужно доказывать свое шляхетство, поскольку казачество извеку было шляхетским сословием». В этот-то трудный для известной части малороссийского «шляхетства» период и «возник рецидив казачьих настроений, вылившийся в сочинение фантастической «Истории Русов»⁵¹.

Но здесь возникает еще более существенный вопрос: отчего фантастические россказни «Истории Русов», опровергнутые исторической наукой еще в XIX в., тем не менее по сей день служат краеугольным камнем всей украинской идеологии, возведшей их даже в ранг шедевра историографии! Почему даже сегодня, спустя двести лет после ее написания, влияние «Истории Русов» ничуть не ослабло и, как подчеркивает сам Н.И. Ульянов, уже в наше время «стоитразговориться с любым самостийником, как сразу обнаруживается, что багаж его «национальной» идеологии состоит из басен «Истории Русов», из возмущений «проклятой» Екатериной II, которая «зачипала крюками за ребра и вишала на шибеници наших украинських казакив»?

Так в чем же секрет этой поразительной живучести памфлета, лживость которого абсолютно ни у кого не вызывает сомнений? В чем источник той поистине мистической связи, которая соединяет его героев с современными «украинцами»? Социальный подход сути отмеченной проблемы не раскрывает. И даже тезис о том, что умершее в XVIII в. самостийничество воскресили русские революционеры, при всей его справедливости, в общем-то, тоже ничего не объясняет.

Н.И. Ульянов, безусловно, прав, когда пишет: «То, что самостийники называют своим «национальным воз-  > рождением», было не чем иным, как революционным движением, одетым в казацкие шаровары». Нельзя оспорить и того, что «украинский национализм XIX ве-  ; ка... получил жизнь не от живого, а от мертвого- от кобзарских «дум», легенд, летописей и, прежде всего, -от «Истории Русов»⁵². Все это верно, но содержит лишь часть правды и не в силах объяснить, что же происходило в Малороссии в рассматриваемое нами время, ибо при всей важности социального фактора (а позже и революционного), решающей все же явилась этническая составляющая тех событий, которые и придали данному периоду столь своеобразный характер.