III
Управление имением Елизавета Алексеевна взяла в свои крепкие руки. Ниже двадцати тысяч дохода не было. Три четверти площадей занимали пашни, что позволяло выращивать и продавать хлеб; 726 десятин сенокосных лугов и пастбищ обеспечивали кормами лошадей и других животных, разведением которых занимались в хозяйстве; кроме того, очень прибыльное овцеводство: рыночные цены на баранину, шерсть и кожу были высоки. Участие Елизаветы Алексеевны в делах винокуренного завода, которым владел ее отец, а потом брат, давало возможность даже в неурожайные годы поддерживать финансовую стабильность: она направляла на заводские работы своих крестьян, получая за это плату. Помимо того, продавала крепостных под видом отпуска их на волю, в основном женщин. Купцы платили за женщину до пятисот рублей.
Крепостных Елизавета Алексеевна держала в строгости, в ревизских книгах сохранились сведения о семьях, которые она отправляла на поселение, продавала на сторону или виновных мужчин сдавала в солдаты. Но здесь стоит вспомнить и то, что ее крепостные, принадлежавшие прежде Нарышкину, являлись «отборными ворами, отчаянными головорезами и закостенелыми раскольниками». Вероятно, жестокость ее была в чем-то оправданна. Наказывала она и розгами, и плетьми, брила у виновного мужика половину головы, а женщине отрезала косу.
Елизавета Алексеевна являла собой типичную помещицу старого закала: важная, умная, прямой решительный характер и привычка повелевать. Через три месяца после смерти дочери она поехала в Киев к святым угодникам, где надеялась смягчить свое горе молитвами в Киево-Печерской лавре. Оставить внука на няню не решилась, и целым обозом двинулись в путь. В Киеве были недолго, в начале июня вернулись в Тарханы. А в это время Столыпины дружной семьей двинулись на Кавказ, где проживала одна из сестер Елизаветы Алексеевны. По дороге скончался Алексей Емельянович. Новое горе –– потеря отца обрушилось на Елизавету Алексеевну!
Оставаться в Тарханах ей стало невмоготу. Приказала управляющему продать на вывоз дом, в котором умерли муж и Машенька, поставить на его месте церковь, а новый дом строить поблизости. Уехала в Пензу, остановившись у сестры Натальи. Затем подыскала себе квартиру.
О Пензе того времени Сперанский писал: «Прелестная Пенза держит меня в очаровании. В Петербурге служат, а здесь –– живут». Общество в Пензе было разнообразным: наряду с пустотой и праздностью жили и работали люди высокообразованные. Незаурядным человеком был Афанасий Гаврилович Раевский, с тещей которого Арсеньева вместе воспитывалась, а в 1808 году крестила ее внука Святослава. «...Эта связь сохранилась и впоследствии между домами нашими», — писал в 1837 году Святослав Раевский, которому суждено было стать ближайшим другом Михаила Лермонтова и оказать сильное влияние на его литературные интересы. В Пензе он часто бывал у Арсеньевой, мог наблюдать за маленьким Мишей. Его удивляло, что мальчик трех лет говорит в рифму и пытается мелом рисовать на полу.
В Пензе Арсеньева пробыла около восьми месяцев. Затем вернулась в Тарханы. Здоровье внука было все еще очень неровным. Заботливость бабушки доходила до невероятия: каждое слово Миши, каждое его желание было законом не только для окружающих или знакомых, но и для нее самой. Летом поехала на Кавказ –– и не напрасно, после Кавказа мальчик стал чувствовать себя лучше. Осенью, по дороге в Тарханы, еще раз побывала в Киеве. Мише исполнилось четыре года.
В Тарханах тем временем достроили домовую церковь на месте, где скончались Михаил Васильевич и Мария Михайловна. Освящали ее уже по приезду Арсеньевой.
Церковнослужителям она благоволила (Миша впоследствии крестил ребятишек у дьякона). Благоволение простиралось даже на семью расстриженного за пьянство и сосланного в монастырь священника Федора Макарьева.
Для Мишеньки она устроила в новом доме очаровательную комнату на антресолях: кроватку поставили возле печной изразцовой лежанки, чтобы было тепло; рядом стоял детский столик. Кресла и детский диванчик были обшиты желтой красивой материей. Бабушка наказала охотникам поймать олененка, позже –– лосенка; внук забавлялся с ними; но олененок подрос, став опасным даже для взрослых, и его отпустили на волю. То же случилось с лосем. Зимой устраивали для Миши ледяную гору, катали его, и вся дворня, собравшись, старалась его потешить. На Святки являлись ряженые из дворовых, плясали, пели, играли, –– их специально освобождали от урочных работ. На Святой Мишу забавляли катаньем яиц.
От всеобщего угождения мальчик рос своевольным. Но понимал неблаговидность своих поступков, и это значило многое. В пять лет подхватил какую-то сложную болезнь, так что не мог ни ходить, ни приподнять ложки. Лишенный возможности развлекаться обыкновенными забавами детей, он начал искать их в самом себе, увлекаясь грезами души. Грезы брались из рассказов бонны-немки, знавшей немало историй о средневековых рыцарях. Это привело к раннему эмоциональному развитию Миши, мешая его выздоровлению.
Дважды его навестил отец, оставаясь в Тарханах на несколько дней, и можно только догадываться, сколько радости была в обоих, и сколько печали потом. Арсеньева очень боялась, что зять вдруг захочет забрать ребенка. Если он сообщал, что приедет, она отправляла посыльного к брату Афанасию –– звать на помощь. Впечатлительный, вспыльчивый Юрий Петрович не мог хладнокровно вынести это, он выходил из себя и доводил тещу до слез. Тогда у нее явилась мысль упросить Лермонтова привезти пятилетнего сына его сестры Авдотьи –– пусть растет вместе с Мишей. Она уже приняла одного мальчика, ровесника внука: это был сын ближайших соседей –– Коля Давыдов.
Что повлияло на решение Авдотьи Петровны, но она согласилась. Миша Пожогин-Отрашкевич стал добрым другом Миши Лермонтова и жил у Арсеньевой до своего поступления в кадетский корпус. К нему относились прекрасно, Авдотья Петровна не имела ни малейшего неудовольствия. На лето брала сына домой, в Москву.
В 1820 году Елизавета Алексеевна снова повезла внука на Кавказ. Для пятилетнего ребенка кавказский ландшафт еще не был таким впечатляющим, как это случилось потом. Но все-таки были и сильные впечатления: Миша узнал, что имение сестры его бабушки охраняют казаки от диких набегов горцев! Оно находилось близко к Кизляру в крепости Ивановской; Екатерина Алексеевна Хастатова давно привыкла к набегам и не обращала внимания. Если тревога случалась ночью, спрашивала: «Не пожар ли?». Когда ей доносили, что не пожар, она спокойно продолжала спать. За бесстрашие ее прозвали «авангардной помещицей», но никакая храбрость не могла бы противостоять горским нападениям, если бы крепость не охранялась казачьим отрядом.
Екатерина Алексеевна была замужем за генерал-майором Акимом Васильевичем Хастатовым, но рано овдовела: муж скоропостижно скончался в 1809 году. Осталась с тремя детьми, но из крепости не уехала. В 1812 году, как могла, помогала Отечеству, за что была удостоено медали «В память Отечественной войны 1812 года».
Отдохнув на Кавказе, Елизавета Алексеевна вернулась в Тарханы, попутно заглянув в Пензу, где обсудила с Афанасием Гавриловичем Раевским вопрос об образовании внука: Мише на днях будет шесть лет. Смотритель пензенского уездного училища, Афанасий Гаврилович знал педагогические требования и, сообразуясь с ними, Арсеньева выписала учителей литературы, французского, латинского языков, арифметики, музыки и живописи.
Теперь вместе с Мишей не только воспитывались, но и учились Миша Пожогин-Отрашкевич, Коля Давыдов и еще несколько мальчиков. Как вспоминал Пожогин-Отрашкевич: «Лермонтов учился прилежно, имел особенную способность и охоту к рисованию, но не любил сидеть за уроками музыки. В нем обнаруживался нрав добрый, чувствительный, с товарищами детства был обязателен и услужлив, но вместе с этими качествами в нем особенно выказывалась настойчивость».
Немецкому языку обучала детей Христина Ремер –– бонна, приставленная к Мише несколько лет назад, женщина строгих правил и очень религиозная. Она внушала своему питомцу любовь к ближним без различия сословий. Бабушка тоже не отстраняла внука от крестьян; шестилетний Миша был крестным одного из детей Дмитрия Летаренкова. Для крестьянской семьи это было особой честью, родители возмечтали, что, будучи взрослым, Лермонтов вспомнит о них. Действительно, в 1836 году М. Ю. Лермонтов дал вольную двум членам семьи Летаренковых.
В свободные от уроков часы дети играли в саду, где у них было «военное укрепление», кроме того, занимались верховой ездой и гимнастикой. У Миши развивались мускулы, шире становились плечи. Шум, возня и крики не только не тревожили Арсеньеву, наоборот, она была довольна. «Добрая бабушка» –– говорили о ней. Это не значило, что ее дом был приютом. Детей навещали родители, жили подолгу; или, когда заскучают, детей отвозили к родителям в сопровождении дядек и гувернеров.
«...Среди двора красовались качели; по воскресеньям дворня толпилась вокруг них, и порой две горничные садились на полусгнившую доску, висящую меж двух сомнительных веревок, и двое из самых любезных лакеев, взявшись каждый за конец толстого каната, взбрасывали скромную чету под облака; мальчишки били в ладони, когда пугливые девы начинали визжать» (М. Ю. Лермонтов).
Часто Арсеньева с внуком ездила в Пензу, Васильевское, бывали в Москве, где Миша смотрел театральные представления. Заезжали и в Кропотово, чтобы Мишенька повидался с отцом. Наверное, сестры отца кое-что рассказали ему о их предке Джордже Лермонте, выходце из суровой Шотландии, потому что восьмилетний мальчик увидел сон, сильно подействовавший на его душу: он ехал куда-то в грозу, а над ним проносилось облако, похожее на оторванный клочок черного плаща. Проснувшись, Миша всем говорил: «Это так живо передо мною, как будто вижу!» Сам же Юрий Петрович весьма хладнокровно относился к своей родословной.