Содержание материала

Иван Иванович Шишкин 1832 - 1898 гг.

 

И. Шишкин. Автопортрет

 Произведения И. Шишкина на галерее сайта


Сосновый бор

«Сосновый бор».1872 г.

Шишкина называли царем леса. За то, что знал его, любил безмерно и замечательно предавал свои впечатления на холсте.

Еще в юности пленили его могучие закамские леса с синеющими просеками, с душистым запахом травы и хвои. Он надолго уходил из дома, взяв бумагу и карандаш –– изучал скульптуру сосновых стволов, стараясь, чтобы рисунок жил.

–– Бездельем маешься, –– упрекнул однажды сосед.

–– Почему бездельем? –– возразил Иван.

–– Потому что труженик горб гнет, руками своими делает дело.

–– А художник? Разве не гнет горб, разве не руками пишет картины?

Он, наконец, сказал родителям:

–– Я уезжаю.

–– Куда, если не секрет? –– спросил отец.

–– В Москву. Учиться живописи.

Мать приняла известие со слезами: как это можно из купеческого сословия да в художники! Вечно будет ходить в грязной рубахе, как те богомазы, что пишут сейчас иконы для нового храма. Но отец поддержал Ивана.

Иван распрощался с родными. Возок катился с пригорка на пригорок по широкой равнине, качались по сторонам от дороги спелые хлеба, и то ли брели, как вечные странники, то ли стояли дозорными богатырские сосны. Так и запомнился отчий край, дорогая сердцу Елабуга: соснами под чистым небом среди хлебов.

В Московском Училище живописи Иван серьезно занялся изучением натуры, много работал, и о его упорстве слагались легенды. Записал в дневнике: «Природа всегда нова ... и всегда готова делиться неистощимым запасом своих даров, что мы называем жизнь. Что может быть лучше природы?»

А жилось ему в ту пору трудно: безденежье было частым. Отец почти не помогал, его купеческие дела шли плохо. Но письма от отца приходили бодрые –– талантливый он был человек и неугомонный. «Хочется восстановить башню в Елабуге, на Чертовом городище. Там когда-то был город Гелон. Булгары построили. Войны были извечные, люди не могут без войн, хотя по крови все братья –– от одного корня идут. Персидский царь Дарий неподалеку скифов разбил, зимовал в Гелоне, а весной, как только просохло, сжег город дотла и ушел. Силу свою показывал. Но разве же в этом сила? Построить город, вот где сила нужна. А разрушить –– это ведь просто…»

Время шло. Рос в Иване Шишкине дар живописца. Все чаще мечталось ему о Петербурге, об Академии художеств. Друзья оговаривали: питерские академики не благоволят москвичам. Но Иван был уверен в себе. Зимой 1856 г. он отправился в путь.

В Академии представил к экзаменам несколько рисунков и пейзажей, и сразу за один из них ему присудили Малую серебряную медаль –– первую в его жизни награду. На вручение награды требовалось явиться во фраке и в белых перчатках, Шишкин отказался:

–– Я рисую без перчаток. Отчего же награду за свою работу должен получать в перчатках да еще белых? –– И не пошел на акт.

Но это не испортило его отношений с Академией, хотя некоторым профессорам дерзость Шишкина не понравилась.

Работал Иван неутомимо, был самым сильным рисовальщиком среди пейзажистов. Брался ли за изображение леса или отдельного дерева, всё получало истинный вид, без малейших прикрас.

Пейзажи Шишкина выставлялись в Москве и Петербурге, а за один из них он получил Большую золотую медаль и право на заграничную поездку.

–– Зачем мне чужие страны? –– отбивался Иван. –– Во мне все русское.

Однако Академия настаивала, и Шишкин обратился с просьбой в Совет: разрешить ему несколько месяцев провести в Елабуге, где не был два года. Просьба была удовлетворена.

Ехал он через Казань. Опять видел родные Закамские леса, раскинувшиеся на многие километры, и когда поднялся на высокий пригорок, с которого открывался вид на Елабугу, так разволновался и обрадовался, что не мог усидеть: соскочил с повозки и побежал по траве.

Он –– дома! Его любят и окружают заботой –– долгожданный сын!

Все дни он теперь пропадал в окрестностях Елабуги, рисовал. Сосны, сосны, сосны! Лесные богатыри! Да он и сам богатырь.

–– Здравствуй, батюшка! –– поздоровалась с ним однажды старушка в истертом цилиндре.

Необычайную женщину звали Надеждой Андреевной Дуровой, но она называла себя Александров. Нескольких месяцев от роду мать выбросила ее из окна кареты, гусары подняли окровавленного ребенка и отдали подскакавшему отцу; с тех пор седло стало для нее колыбелью. Сорвиголовой росла девочка! В юном возрасте вступила в казачий полк, присвоив себе мужское имя, став корнетом Александровым, дралась с наполеоновскими вояками, была ординарцем Кутузова; в отставку вышла в чине штабс-ротмистра и написала записки о своей полной приключений жизни.

–– Что рисуешь? –– спросила Дурова.

–– Сосны, –– улыбнулся Шишкин. –– Порой хочется взять людей за руку и повести в леса, чтобы увидели, как хорош мир!

Надежда Андреевна посмотрела вокруг, затем перенесла взгляд на этюд:

–– Вы оставляете потомкам незабвенный образ Родины! –– сказала высокопарно, как говорили во времена ее молодости. –– Да, да! Любовь к ней и веру в ее будущее!

Дурова ушла, не желая отвлекать художника. Глядя ей вслед, Шишкин подумал, что могучий дух земли русской не иссякнет, пока есть вот такие хрупкие женщины с душой, высеченной из кремня.

Поездку за границу он все откладывал, работалось дома хорошо. Рассуждал: «Для работ французу нужна Франция, русскому –– Россия». Только весной следующего года он выехал в Германию –– дальше тянуть было некуда.

Как предполагал, так и вышло: разочарования на чужбине следовали одно за другим. Шишкин искал хоть что-нибудь дорогое сердцу, –– напрасно. В картинных галереях видел он пейзажи холодные или слишком красивые, к тому же они были ему известны по репродукциям. «Мы о загранице знаем всё, –– с горечью думал он, –– а заграница о нас почти ничего не знает. Почему? Чем наша жизнь, наша живопись хуже?»

Раз, сидя в таверне за кружкой пива, заметил, как за соседним столиком компания подвыпивших немцев с насмешкой поглядывает на него и что-то мерзкое говорит о России. Шишкин кое-как уже умел изъясняться по-немецки, однако сделал вид, что разговор соседей его не касается. А те не унимались. Тогда подошел к их столику и ткнул себя пальцем в грудь: «Я русский. Их бин руссиш. Уразумели? Прошу прекратить!» Ответом был хохот и оскорбления. Иван молча взял одного из насмешников за ворот и поставил перед собой: «Ты что, не понял? Я русский!» Остальные, опрокидывая стулья, бросились выручать своего приятеля. Иван прошелся медведем, расчищая себе дорогу к выходу. Оказавшись на улице, он дал волю кулакам, и по нечаянности зацепил совсем некстати подвернувшегося полицейского. На другой день Шишкина вызвали в участок. Явились пострадавшие. С опаской проходя мимо Шишкина, отводили глаза. «Ого! –– подумал он. –– Их, оказывается, было семеро!» Полицейский начальник тоже был удивлен, спросил недоверчиво: «Вас было семеро? А он один?» И расхохотался. Шишкина оштрафовали на 50 гульденов. «Это не за них, –– указал начальник на пострадавших, –– это за нашего полицейского. Надо знать, господин Шишкин, кого бить…»

Едва дождавшись весны, Иван Иванович уехал в Швейцарию. Но и там ловил себя на мысли, что, находясь среди неописуемой красоты, он все время ищет что-нибудь схожее с тем, что дорого и близко ему, –– то ли солнечные закамские сосны, то ли заросшие подорожником лесные ложбины. Бросив все, он до срока вернулся в Россию. «О, Боже мой, я дома!» –– радостно восклицал.

Иван Иванович начал много путешествовать, словно наверстывая годы, прожитые за границей, много писал и выставлял свои произведения сначала в Академии художеств, а после того как учредилось Товарищество передвижных художественных выставок –– на выставках передвижников. Его картина «Сосновый бор», оконченная в 1872 году, стала неоспоримым шедевром: всю нежность, все переполненное чувствами сердце свое вложил он в этот тончайший пейзаж –– песню сыновней любви к своей отчизне.

 


Утро в сосновом лесу

«Утро в сосновом лесу» –– 1889 г.

Однажды к Шишкину пришел художник Савицкий, хитро посмеиваясь:

–– Хотите, интересный замысел подарю?

–– С чего же такая щедрость? –– удивился Шишкин. –– Не принято у художников раскидываться замыслами.

–– Да понимаете, там фоном должен быть лес, а его я писать не мастер.

–– И что? –– заинтересовался Шишкин.

Савицкий изложил идею.

–– Ах, и хорошо! –– поразился Иван Иванович. –– Ну что ты скажешь! Надо готовить холст.

Все последующие дни Шишкин находился под впечатлением разговора с Савицким, кажется, ни на минуту о нем не забывая. Делал рисунки, холст натянул на подрамник, установив чуть наклонно. Маленькая дочь, заметив возбуждение отца, забегала в мастерскую, спрашивала:

–– Папенька, ты что задумал?

–– А вот представь себе: вечер, потрескивают дрова в камине, а ты сидишь у меня на коленях, и мы вместе слушаем сказку.

Потом в мастерской наступила тишина –– это Иван Иванович в своей старой блузе, широко расставив ноги, стоял у холста и шлепал по нему кистью, добиваясь нужного тона.

Пришел Савицкий, поинтересовался:

–– Мажете?

–– Мажу, Константин Аполлонович.

–– Вместе сегодня поработаем.

Савицкий писал медведей, Шишкин –– утренний бор; казалось, в красно-коричневых соснах текут, пульсируя, соки, –– настолько живы они были.

–– Россия –– страна пейзажа, –– говорил за работой Шишкин. –– Нигде нет таких лесов, такого раздолья, тайн и возможностей.

–– Неужели вас не угнетает уединение в лесу? –– недоумевал Савицкий.

–– Общение с природой не может угнетать. Перед тобой открывается целый мир. Вот медведи-то ваши, баловни, не устанешь любоваться…

Шишкин вспомнил соседа в Елабуге, который однажды сказал ему: «Труженик горб гнет, а ты бездельем маешься». Тогда Иван Иванович даже не предполагал, какой это труд, быть художником. Упорный, повседневный. И никаких скидок, поблажек самому себе, никакого деления на «главное, основное, второстепенное» –– в искусстве все главное.

За последующим написанием картины художники переговорили о многом.

–– Очень важно чувствовать отчий край, –– соглашался Константин Аполлонович. –– Что были бы Пушкин и Гоголь без этого чувства? Живешь в России и говори от имени России.

–– Надо еще заслужить это право, –– заметил Шишкин.

Когда картина была окончена, Савицкий наотрез отказался ставить на ней свою подпись.

–– Что вы, Иван Иванович! Мои медведи только подмалевок. Разве это сравнимо с вашим вкладом? Подпись должна быть только ваша.

И все же на московскую выставку картина отправилась за двумя подписями.

Константин Аполлонович сердился:

–– Убили мы медведей и шкуру поделили! –– и стер с холста свою фамилию.

Судьба «Утра в сосновом лесу» оказалась легендарной. Нет в России уголка, где бы не знали и не любили эту картину. Люди не устают слушать лесную сказку, которая для каждого звучит по-разному. Поколение за поколением пытается разгадать тайну этого шедевра, но… это навсегда секрет.


Среди долины ровныя...

В своих путешествиях Шишкин часто забирался в такие лесные дебри, в такую глухомань, куда и птица не всякая залетит. Отыскивал подходящее место, основательно устраивался, облюбовав какую-нибудь валежину, так и этак прицеливался, и –– взмахивал кистью. Потом друзья терялись в догадках, глядя на шишкинский пейзаж: скомпоновал ли он его или взял непосредственно с натуры, ничего не добавляя и не придумывая.

А личная жизнь Ивана Ивановича складывалась тяжело. Его старший сын, рожденный в 1871 году, умер в трехлетнем возрасте. Жена Евгения Александровна, сестра художника Федора Александровича Васильева, умерла после шести лет супружеской жизни, оставив четырехлетнюю дочку и годовалого сынишку, который вскоре тоже умер. Иван Иванович избывал то одно, то другое горе.

Утешение находил лишь в работе да в общении с дочерью Лидочкой. И глубоко трогала его песня «Среди долины ровныя», написанная на слова уроженца Оренбургской губернии, с восьми лет жившего в Перми, а затем в Москве, Алексея Федоровича Мерзлякова:

 

Среди долины ровныя,
На гладкой высоте,
Цветет-растет высокий дуб
В могучей красоте.

Высокий дуб, развесистый,
Один у всех в глазах;
Один, один, бедняжечка,
Как рекрут на часах!

Ах, скучно одинокому
И дереву расти!
Ах, горько, горько молодцу
Без милой жизнь вести!

 

Однако же судьба улыбнулась Ивану Ивановичу. Через шесть лет одиночества он встретил прекрасную женщину –– Ольгу Антоновну Лагоду. Она была художницей, и настолько талантливой, что ее картины покупал Павел Михайлович Третьяков. Однако счастье супругов продлилось чуть больше года. У них родилась дочь Ксенечка, но Ольга Антоновна умерла…

Шишкин был безутешен! Только могучая творческая сила, которая жила в нем, питала душу как родниковая вода, не давала ему сломаться. Иван Иванович уходил в леса и поля, рисовал и каждый раз возвращался домой с кипой этюдов. В 1883 году он написал картину «Среди долины ровныя…». В этой картине –– песня, природа и душа художника слились воедино. Перед могучим дубом простирается половина земли, но… никого нет рядом.

И все же спокоен дуб, благороден; колючие метели, ветры, дожди, засуха не сломили его, а только сделали устойчивее, упорнее; беды и невзгоды искривили ветви-руки, но и наполнили их силой. Дорога, сбегая с пригорка, ведет прямо к дубу, –– он убережет от палящего солнца, грозы и ливня каждого путника.

«Не так ли и русская душа? –– думал за работой Иван Иванович. –– Она выдержит всё. Всё преодолеет. И одарит каждого тем, что есть у нее…»

Картина «Среди долины ровныя…» была показана на Одиннадцатой передвижной выставке. Успех ее превзошел все ожидания. Привыкшие считать Шишкина «пейзажистом-лесовиком», зрители увидели перед собой обширную равнину и одинокого богатыря, понимая, что это не только пейзаж, но и автопортрет художника.


Рожь

«Рожь» –– 1878 г.

 

В семидесятые годы Шишкин близко сошелся с художником Иваном Николаевичем Крамским, особенно благотворно влиявшим на его творчество. С ним он делился замыслами будущих картин и рассказал, как однажды в Москве увидел выставку Айвазовского. Если море так хорошо на картинах, разве нельзя столь же превосходно представить и остальную природу, задумался он тогда.

С тех пор зрела, ждала своего часа мысль о чем-то значительном, счастливом. Он чувствовал эту мысль, хотя еще не знал, не мог себе представить, в чем она выразится конкретно. Делился в письмах к отцу: «Какая тайна и радость заключаются в окружающей нас природе! Сможет ли когда-нибудь человек все до конца понять или это немыслимо, невозможно? Все думаю, думаю, как это перенести на холст? Да сумею ли?»

«Сумеешь», –– отец не сомневался в сыне. –– Сам он дописывал «Историю города Елабуги», и этим светом озарена была его жизнь. Ухлопав свои небольшие средства на восстановление древней башни на Чертовом городище, он из третьей купеческой гильдии перешел в мещанство. Но разве в деньгах счастье? Счастье –– в самой жизни. «Верь в себя, Иван, –– писал он сыну, –– ты еще такое сотворишь, что ахнем все!»

Но отец не дожил до того лета, когда приехал Иван Иванович в родную Елабугу уже маститым художником, у полотен которого, как у полотен Айвазовского, часами стояли люди в задумчивости и удивлении: как же простыми красками можно передать столько?

Была пора сенокоса, июльские дожди стремительно проносились над лесами и пашнями, коромысло радуги одним концом падало в Каму, другим –– в Тойму, и все вокруг звенело, сверкало, полнясь бодрящей свежестью. Шишкин любил солнце и день. Он много ходил и все чего-то искал, искал… высматривал и почти ничего не писал.

Но вот он набрел на ржаное поле и поразился его величию и размаху! Под тяжестью крупных колосьев стебли слегка наклонились, и тихий чуть слышный звон плыл над полем в горячем воздухе. И откуда-то издалека, то ли из прошлого, то ли из будущего, брели навстречу могучие, состарившиеся в пути сосны. Шишкин сел прямо на траву, обхватил руками колени, и замер. Созревшие колосья шелестели у самого уха, низко над полем, чиркая крыльями по ржи, носились ласточки, горизонт был затянут предгрозовой морочью, –– так волнующе-спокойно было вокруг! Мир словно распахнулся перед Шишкиным. То, что долгие годы теплилось в душе смутным, неясным ожиданием, предчувствием чего-то большого и прекрасного, отчетливо возникло и предстало перед глазами. Иван Иванович поднялся и, как пьяный, побрел вдоль поля, трогая руками колосья.

В тот же день, не переводя духа, написал один за другим несколько этюдов.

–– Нашел! –– восклицал он. –– Нашел, наконец!

Все последующие дни он писал и писал. Рыжая колея дороги, вильнувшая и скрывшаяся во ржи, сосна, словно подпирающая небо своей зеленой верхушкой… Работал без устали, жадно, с удовольствием. Лишь к вечеру начинал чувствовать, как деревенеет спина и немеют пальцы рук.

Лето кончилось. Иван Иванович вернулся в Петербург. Картина, в сущности, была начата, она жила в многочисленных этюдах, в мыслях и сердце художника. Он видел ее, знал, чего хочет, работал с подъемом и написал в короткий срок.

Всю зиму с Финского залива дули сырые, промозглые ветры, а дома у Шишкина, в его мастерской, стояло лето, и воздух был пропитан предгрозовой свежестью.

–– Батюшки! –– был ошеломлен Крамской, войдя к Ивану Ивановичу и увидев завершенную картину. Поле спелой ржи размахнулось во всю ее двухметровую ширь; бескрайнее, оно выходило за рамки картины и не было ему конца. –– Что же вы натворили, Иван Иванович! Ах, какое богатство!

Шишкинская «Рожь» стала гвоздем Шестой выставки художников-передвижников. Картина поражала своим композиционным размахом, и все удивлялись, как, в сущности, на небольшой площади художник смог развернуть такое огромное, почти необозримое пространство? Никто не мог сказать, откуда простота и волнующая, проникновенная поэзия? В мягкой ли, чистой зелени, обрамляющей поле, в дороге ли, уходящей в глубину этого поля, в высоком ли небе или той непередаваемой любви художника к родной земле, из которой и явилось это чудо.

Указывая на полотно Шишкина, Иван Николаевич Крамской наставлял молодых живописцев:

–– Чувствуйте, ради Бога, чувствуйте, а не притворяйтесь! Пойте как птицы небесные, своими голосами! И ничего не бойтесь, никаких терний в пути, ибо к истине есть только один путь –– откровение.

 


На севере диком

«На севере диком» –– 1891

В последние годы Шишкину было одиноко. Старшая дочь Лида вышла замуж и уехала в Финляндию, став хозяйкой усадьбы Мери-Хови где-то среди холодных бесприютных скал на берегу залива. Звала отца погостить, подзадоривала: «Природа здесь неброская, но удивительно своеобразная, –– так и просится на холст».

Но собрался Иван Иванович далеко не сразу.

Когда приехал, его встретили радушно. Он отдыхал в Мери-Хови и работал почти с удовольствием. Написал несколько зимних этюдов, чистых, светлых по колориту. Но все что-то силился вспомнить, когда вечерами читал стихотворение Лермонтова:

 

На севере диком стоит одиноко
На голой вершине сосна,
И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим
Одета, как ризой, она.
И снится ей все, что в пустыне далекой,
В том крае, где солнца восход,
Одна и грустна на утесе горючем
Прекрасная пальма растет.

Шел к столу и тихо перекладывал с места на место рисунки. И вспомнил! Остров Валаам. Там, на высоком каменном холме, стояла сосна. Она была не очень высока, с кривым толстым стволом, но столько в ней было внутренней красоты и силы, так мощно стояла она на скале, что пройти мимо ни за что было нельзя. Он написал с нее этюд. «Где этот этюд? Надо поискать в мастерской в Петербурге…»

Иван Иванович загорелся новой картиной и поспешил домой, чтобы скорее взяться за работу.

А в Петербурге ждали его друзья, у них накопились новости, которыми они хотели поделиться. Однако их рассказы мало увлекали художника, он был во власти своей новой картины «На севере диком». Она едва ли ни демонически захватила его. Писал быстро, и, казалось, легко, но все это только вешняя сторона, главное было в душе художника. В одинокой сосне на горючем утесе он видел себя. Душа наполнялась обидой на несправедливость жизни, рано отнявшей старшего брата, двух сыновей, Женечку –– мать Лиды, и Ольгу Антоновну –– мать младшей дочери Ксении. Так холодно, так неуютно было дома! И все доносилась до Ивана Ивановича какая-то песня без светлого начала и радостного конца.

Окончив картину, Шишкин показал ее друзьям, удивив необычностью избранной темы и даже каким-то не «шишкинским» решением –– картина была написана в холодных тонах. Архип Иванович Куинджи долго смотрел на нее, прищурив острые глаза, качая головой: ну и ну! Нет, в самом деле, вышло что-то не «шишкинское». По его мнению, чего-то не хватало в картине. Он все присматривался так и этак. Да, чего-то не хватает. Во всех полотнах Шишкина было жизнелюбие, а здесь как будто все умерло. Куинджи схватил кисточку, и Шишкин не успел рта раскрыть, как он ткнул ею в холст между ветвями сосны, обозначив желтым кадмием крохотный огонек в студеных застывших далях.

–– Вот! –– кисть замерла над холстом, и Шишкин испуганно ее отстранил.

Но огонек, сделанный Архипом Ивановичем, убрать рука не поднялась –– он был как надежда среди безысходности.

Как ни странно, но именно этот огонек вывел Шишкина из угрюмого состояния, в котором он находился давно. Жизнь продолжается, какою бы она не была, надо жить, надо, чтобы вокруг тебя было светло, ведь только светом ты и можешь отблагодарить Всевышнего за свое пребывание на земле.


Корабельная роща

Следующая картина –– «Корабельная роща», самая крупная по размерам, завершила творчество Шишкина.

Художник отчетливо слышал пульс времени. Возобладавшая в русском обществе «теория отрицания», выбивавшая людей из жизни, вызывала в нем гнев! Иван Иванович, и как человек, и как художник, не мог согласиться с этой теорией. В ней не было места «ни вере, ни правде, ни энергии воли». Не мог, потому что, в отличие от многих своих современников, не испытывал разлада между мыслью и духом. Тем и спасался. В его картинах все получало свое истинное лицо, без прикрас и убавок. И всегда в его творчестве имелось то художественное нечто, что сообщало его искусству цельность, значительность и убедительность.

Еще молодым человеком, живя за границей, Шишкин почувствовал нечто тревожное над Россией; в чем оно заключалось, и сам не знал. «А будущее не веселит, и сильно не веселит», –– писал он на родину. И теперь это его предчувствие оказалось пророческим: в России, вставшей на капиталистические рельсы, началось беспощадное истребление природных ресурсов.

«Разве не варварство, –– возмущался Крамской, –– желание поскорей добыть себе блага путем мошенничества, прокучивания общественного богатства, лесов, земли за целые будущие поколения?!»

Иван Иванович относился к природе с религиозным благоговением.

–– Здравствуйте! –– ежегодно весной здоровался он с деревьями, как с родными людьми. –– Вот и снова мы вместе!

Он понимал, что природа и человек в неразрывной связи между собой. Выруби лес –– погибнут звери и птицы, пересохнут ручьи и болота, обмелеют реки, резко изменится климат, и потеряется в людях то равновесие, которое есть лишь тогда, когда человек находится в мире с Богом и самим собой.

В его «Корабельной роще» могучие сосны тянутся ввысь, как колонны Божьего храма. Блики солнца играют в теплых водах ручья, на камнях, на стволах. А плетень –– предупреждение тем, кто варварски истребляет природу: не двигаться дальше!

Осуществление такого монументального замысла говорило о том, что художник в полном расцвете творческих сил. Однако 20 марта 1898 года, встав за мольберт, он покачнулся, и палитра упала на пол…