Василий Григорьевич Перов (1834 – 1882)
Перов В. Г. Автопортрет
Произведения В. Г. Перова на галерее сайта
Савояр
Перов был человеком с большим сердцем, был зрячим и не боялся говорить о том, что видит. Эти качества ему передались от отца –– тобольского прокурора Григория Криденера. За дружбу с ссыльными декабристами, за неподкупную честность Григория Карловича выжили из Тобольска, и целых два года он провел в поисках места. Чего только не навидалась его семья за эти годы! В конце концов, обосновались под Арзамасом.
В десять лет Василия отдали в арзамасское уездное училище, где был предмет рисования –– как средство к эстетическому развитию. За то, что умел рисовать чем угодно, даже гусиным пером, его прозвали «Перовым». Так и стало «Перов» второй фамилией будущего художника.
Через три года он поступил в арзамасскую живописную школу Ступина. Школа была замечательная. Александр Васильевич Ступин «явился первый заводитель дела необыкновенного». Он окончил Академию художеств, никогда не терял с Академией связи, и все, кто учился в его школе, получали разносторонние и обширные знания. Перов стал лучшим его учеником.
Но закончить учение не довелось. Двое верзил, не известно за что, донимали Василия, и однажды во время обеда Перов запустил в них тарелку с горячей кашей. После чего бросил школу, и пешком возвратился домой. Ему шел семнадцатый год.
Дома ходил на охоту, пристрастившись к ней на всю жизнь, ставил силки на птиц. С карандашом и красками не расставался, мечтая о поступлении в Московское Училище живописи.
Родители не перечили. Мать поехала с сыном в Москву и устроила его на постой к давней своей знакомой –– смотрительнице женского приюта Марье Любимовне.
Добрейшей души оказалась Марья Любимовна! Перов три года прожил у нее. Отец не мог высылать ему денег, и старушка кормила его на свои скромные средства. Когда наезжало начальство, она прятала своего постояльца под кровать. После смерти Марьи Любимовны, Перова взял к себе на квартиру преподаватель Училища Егор Яковлевич Васильев, улыбчивый и бескорыстный холостяк. Одновременно один из членов Московского Художественного Общества записал Перова на свое имя, чем избавил от платы за обучение.
С еще большим старанием Василий просиживал за работой, часто пытаясь воспроизвести на рисунке мысль, запавшую в голову. Композиция стала любимым его занятием.
На лето ехал домой. Отца уже не было в живых, семья очень нуждалась, но юноша не бросал живопись. Возвращаясь в Москву, был полон волнующих замыслов, пытаясь воплотить их в своих произведениях.
Общественная обстановка была в те годы напряженной. Все еще существовало крепостное право, и лучшие умы России открыто выступали за его отмену. Перов стал одним из первых среди живописцев, кто осмелился резко и прямо показать последствия социального неравенства. Его картина «Приезд станового» была удостоена Большой серебряной медали, а за картину «Проповедь на селе» художник получил Большую золотую медаль и право на поездку в Европу. В декабре 1862 года Василий Григорьевич выехал в Париж.
По дороге знакомился с музеями Берлина, Дрездена, бывал в мастерских художников. Но, прежде всего, интересовался жизнью простых людей. Здесь, в Европе, он убедился, бедным жилось нисколько не лучше, чем в России. То и дело на глаза попадались голодные. Одни добывали себе пропитание, таская весь день шарманку, наполняя ее механическими мелодиями городские улицы, другие выступали в дешевых балаганах; были и просто бродяги, оборванные и грязные.
Василий Григорьевич написал несколько картин, и самая пронзительная из них –– «Савояр». Каждый раз, когда голод в альпийских долинах становился невыносимым, савойские бедняки посылали своих ребятишек в города. На ярмарках, в гостиницах, на шумных торговых улицах мальчики из горной Савойи –– департамента на юго-востоке Франции –– попрошайничали, пели, играли на дудочках, водили на поводке дрессированных сурков, которые вынимали из коробки «счастливый билетик» и танцевали. Была даже мода на мальчиков с сурками, но рассчитывать уличные артисты могли только на мелкую монету.
Одного из этих мальчиков и показал Василий Григорьевич в своей картине. Хотелось привлечь общественное внимание к обездоленным детям, вызвать сочувствие к ним. Мальчик устал; присел отдохнуть на каменном парапете, да так и уснул, не выпуская из руки дудку, под которую целыми днями танцует его сурок. Голова мальчика слишком большая для его тела, что говорит о постоянном недоедании. Сурок с выпавшей шерсткой на шее и голове –– тоже от голода –– приткнулся к его плечу.
Василий Григорьевич не случайно изобразил две эти живые души на фоне холодных городских стен: нищета, горе и голод –– результат равнодушия общества!
Тройка
Его начала тяготить европейская жизнь. Написал в Академию художеств: «Увольте от чужих краев! Посвятить себя на изучение страны чужой я нахожу менее полезным, чем по возможности изучить и разработать бесчисленное богатство сюжетов как городской, так и сельской жизни нашего отечества».
Получив разрешение вернуться в Россию, Василий Григорьевич с облегчением вздохнул.
На родине он особенно мощно проявил свой талант. Страдая за людей, загнанных нуждой, старался помочь им хотя бы кистью: картины увидят все классы, и всем мысль художника будет ясна, и будет стыдно сидеть, сложа руки, каждый захочет исправить, залечить страшные раны общества.
Его ужасала беззаботность богатых, когда кругом столько нищих, ряды которых все пополняются крестьянами из разорявшихся деревень. Оборванные ребятишки, отданные по сиротству в подмастерья, было уже типичной московской картиной. Зимой в легкой одёжке, в ветхих солдатских ботинках, таких, что подошвы ног примерзают к подметкам, они колют дрова, топят печи, с тяжелыми санками ходят на реку за водой. Был случай, когда на глазах у Перова трое детей не смогли удержать бочку –– сани катились вниз, бочка с водой опрокинулась и превратила скат в сплошную ледяную гору. Закоченевшими руками дети водворили бочку на место и вновь направились к проруби.
У художника родился замысел картины «Тройка». В тридцатиградусный мороз, по крутому взвозу, занесенному снегом, напрягая свои слабые силенки, тянут девочка и два мальчика обледенелые сани с бочкой. Тянут рывками, отчего вода все время расплескивается, делая дорогу еще более скользкой.
Работая над картиной, Перов подыскивал мальчика-«коренника» –– тип, который бы отвечал его художественному представлению. Как-то в весенний день художник оказался у Тверской заставы. Мимо шли богомольцы на поклонение московским чудотворцам: в эту пору народ во множестве тянулся к монастырям, отыскивая помощи или ответа на свои сомнения.
У самой заставы Перов заметил старушку с мальчиком. Подошел ближе к мальчику и невольно был поражен тем типом, который искал! Он завел со старушкой разговор, спросил, между прочим, откуда они и куда идут. Старушка ответила, что они из Рязанской губернии, добираются к Троице-Сергию и хотели бы переночевать в Москве, да не знают, где приютиться. Художник вызвался показать им место ночлега.
Отправились вместе. Старушка шла медленно, немного прихрамывая. Василий Григорьевич обдумывал, как бы начать с ней объяснение. Не придумав ничего лучше, предложил денег. Старушка пришла в недоумение и не решалась брать. Тогда уже по необходимости, он сразу высказал ей, что хочет написать с мальчика портрет. Старушка ничего не поняла, но все-таки согласилась посмотреть мастерскую художника.
В мастерской Перов показал ей начатую картину, растолковал, в чем дело, но старушка перепугалась! Стала отказываться, ссылаясь на то, что им некогда, что «списывать с человека» –– это великий грех, а, кроме того, она слыхала, что от этого люди не только чахнут, но даже умирают.
–– Это неправда! –– стал уверять художник. –– Это сказки! Цари и архиереи позволяют писать с себя портреты, а святой евангелист Лука сам был живописец. Есть много людей, с которых написаны портреты, но они не чахнут и не умирают.
Старушка колебалась. Он привел ей еще несколько примеров и предложил хорошую плату. Она подумала и наконец согласилась.
Сеанс начался немедленно. Старушка поместилась тут же неподалеку, рассказывая о своем житье-бытье, посматривая с любовью на сына Васеньку. Из ее рассказа можно было заметить, что она вовсе не так стара, как Перову показалось с первого взгляда; лет ей было немного, но трудовая жизнь и горе состарили ее прежде времени.
Тетушка Марья, так ее звали, говорила о своих тяжелых трудах и безвременье, о болезнях и голоде, о том, что схоронила своего мужа и детей и осталась с одним-единственным Васенькой…
Окончив сеанс, поблагодарив ребенка, Перов рассчитался с женщиной, проводил их до места ночлега и попросил, чтобы завтра они вновь явились к нему. На другой день он окончил голову «коренника».
Прошло около четырех лет. Художник забыл и старушку, и Васю. Картина давно висела в галерее Павла Михайловича Третьякова.
Раз в конце страстной недели, рано утром, Перову сказали, что какая-то деревенская старуха ожидает его в передней. Он вышел и увидел перед собой маленькую, сгорбленную женщину. Она стояла, опираясь на длинную палочку; неестественной величины лапти были покрыты грязью. Когда он спросил, что ей нужно, старушка долго безучастно шевелила губами, бесцельно суетилась и, наконец, вытащив из кузова яйца, завязанные в платочек, подала художнику, прося принять их и не отказать ей в великой просьбе.
Но едва художник задал вопрос, в чем суть ее просьбы, как мгновенно лицо старушки всколыхнулось, губы нервно задергались, маленькие глазки часто-часто заморгали, она начала какую-то фразу, долго и неразборчиво произносила одно и то же слово и не имела сил досказать этого слова до конца.
–– Батюшка, сынок-то мой, –– начинала чуть не в десятый раз, а слезы текли и не давали ей говорить.
Перов подал ей воды. Она отказалась. Предложил сесть –– она осталась на ногах, и все плакала, утираясь мохнатой полой своего заскорузлого полушубка. Наконец наплакавшись и немного успокоившись, объяснила, что сынок ее Васенька прошлый год заболел оспой и умер.
Похоронив Васю, распродав весь домашний скарб и проработав зиму, она скопила деньжонок и пришла к художнику, чтобы купить картину. Она не винила художника в смерти сына, нет, на то воля божья, но Перову самому казалось, как будто в ее горе отчасти виновен и он. Заметил, что старушка думала так же, хотя и не говорила.
Дрожащими руками она развязала платочек с завернутыми в него сиротскими деньгами, но Василий Григорьевич объяснил ей, что картина давно уже продана. Тогда старушка стала просить, нельзя ли хоть посмотреть на нее?
Перов ответил, что посмотреть она может.
На другой день они вместе отправились к Третьякову. В богатых комнатах, увешанных шедеврами живописи, старушка ни на что не обращала внимания. Придя туда, где висела «Тройка», Перов предоставил ей самой отыскать картину, на которой изображен ее сын.
Старушка обвела стены комнаты своим кротким взглядом и –– стремительно направилась к «Тройке»! Приблизившись к картине, остановилась, всплеснув руками, и как-то неестественно вскрикнула:
–– Батюшка ты мой! Родный ты мой, вот и зубик-то твой выбитый! –– И с этими словами, как подкошенная, повалилась на пол.
Предупредив слугу, чтобы не беспокоил ее, Перов поднялся в кабинет к Павлу Михайловичу. Пробыв у него около часа, вернулся.
Старушка все еще стояла на коленях и молилась на картину. Она молилась горячо и сосредоточенно. Ни приход художника, ни шаги ушедшего слуги не отвлекли ее внимания. Так продолжалось еще часа полтора. Перекрестившись и поклонившись несколько раз до земли, старушка наконец проговорила:
–– Прости, мое дитятко, прости, милый Васенька! –– встала и, обернувшись к Перову, начала благодарить, кланяясь в ноги.
Переполненный состраданием к ней, Василий Григорьевич пообещал написать портрет Васи. Через год он выполнил свое обещание. Украсил портрет позолоченной рамкой и выслал старушке в деревню. Спустя некоторое время получил от нее письмо, она сообщала, что лик Васеньки повесила к образам и молит Бога о его упокоении, и о здравии художника.
«Мало слов, а горя реченька!..» –– думал Перов, читая корявые строки. Позже эта история и некоторые другие войдут в его книгу воспоминаний.
На Всемирной выставке картина «Тройка» вызвала огромный интерес иностранцев. Дана была высокая оценка работе Перова. Драматизм сюжета, мастерство исполнения поставили «Тройку» в ряд выдающихся полотен русского искусства.
Странник
Следующим произведением-протестом стала картина «Странник», написанная Перовым с бывшего крепостного Христофора Барского. Впервые в русском искусстве художник поднял тему бывших крепостных.
–– Я к вам с великой просьбой, –– обратилась к Перову Вера Николаевна Добролюбова. –– У своих знакомых я видела на дворе старика. Он колол дрова. Ему восемьдесят четыре года; бывший крепостной целого десятка господ, к которым переходил из рук в руки. Теперь же –– свободный человек, то есть брошенный человек, ходит по дворам и отыскивает работы. Я предлагала ему денег, он не берет: «Не пришла еще пора жить Христовым именем». Вы, Василий Григорьевич, вхожи к меценату Щукину, он, говорят, выстроил приют для бедных. Нельзя ли вам попросить о приюте для этого несчастного?
Перов обещал, и на другой день к нему, постучав, вошел старик благородного и даже аристократического вида. Наклоненная несколько набок голова, сосредоточенные и уже потухающие глаза, борода, напоминающая цвет подержанного серебра.
Вместе они отправились к Щукину.
–– А! Господин художник! –– встретил меценат. –– Очень рад! Садитесь, пожалуйста.
–– У меня к вам дело, –– объяснил свой визит Василий Григорьевич. И рассказал о Барском.
Тронутый положением старика, Щукин дал слово непременно поместить его в приют.
–– Впрочем, не знаю, есть ли там теперь свободные места? Если нет, придется подождать недельку-другую.
Дело, казалось, было решено.
Прошло больше месяца. Христофор Барский за неимением места в приюте, помещен в него не был, но ходил туда аккуратно, как было велено, в ожидании благ земных. Наступила зима. Он по-прежнему работал у кого-нибудь на дому: носил воду, отгребал снег или рубил дрова. Кашлял, хрипел, ночуя то в сенях, то в сарае, а за особую милость в кухне. В приют же за это время приняли несколько мещан и даже одного промотавшегося купца.
В феврале Перов снова отправился к Щукину вместе с Барским.
–– А! –– хозяин вперевалку подошел к Барскому. –– Как же ты, любезный, до сего времени не в приюте?
Барский низко поклонился ему и закашлялся. Спустя минуту, тяжело дыша, ответил:
–– Все еще места нет, ваше степенство… До сего времени еще не освободилось ни одного места… Вот какое горе… Не допустите, батюшка, умереть мне на улице, –– и он упал к ногам Щукина.
–– Встань, встань, старик! –– зачастил Щукин. –– Я тебе говорю, встань! Не люблю я, чтобы мне поклонялись. Богу надо поклоняться, а не человеку. Умирать тебе, любезный, рано. Еще мы с тобой поживем на славу! Помещу я тебя в приют, помещу. А когда ты там отдохнешь, соберешься с силами, мы выберем тебе старушку помоложе, сосватаем вас, да и женим! И будете вы жить в удовольствие, не выпуская друг дружку из объятий. Чего доброго, еще и дети пойдут. Не правда ли? –– весело подмигнул Перову.
Перов молчал. Лакей, стоявший возле двери, фыркнул, прикрывая ладонью рот.
–– Ну-с, –– повернулся к старику Щукин, –– сейчас напишу письмо, и будь уверен, что завтра же ты будешь в приюте. Только смотри, любезный, уговор: старух моих не развращать.
Лакей уже бесцеремонно хохотал, а Барский смотрел в пол и беззвучно шевелил губами.
–– Дождитесь письма и прямо отсюда в приют, –– простился художник со стариком. Но тот не шевельнулся; он, по-видимому, не слышал его.
А наутро случилось то, чего Перов никак не ожидал: Барский пришел сказать, что в приют не пойдет.
–– Почему же?..
–– А вот почему, –– старик закинул голову, глядя на художника в упор. –– Мне, сударь, как вам известно, восемьдесят четыре года. Лет семьдесят я гнул спину и претерпевал всякого рода несправедливость и оскорбления. Лет семьдесят честно служил господам и остался на старости нищ и убог, как сами изволите видеть. Встретила меня милосердная барыня Вера Николаевна, сжалилась над моим положением и указала мне путь через вас, государь мой, обратиться к известному господину Щукину. Были мы с вами у него, и вы изволили видеть, что это за благодетель и что за человек. Я его молил о помощи, а он насмехался надо мной. Шел я к нему с любовью и надеждой, а вышел с тоской и отчаянием. С тоской о том, сударь, что не кончилось еще рабство, и, должно быть, никогда не будет ему конца. Семьдесят лет, сударь, издевались надо мною разные господа, я был в их глазах не человеком с разумом и чувством… И что я узрел вчера? Снова нужно вступать в это рабство, видеть и слышать, как издеваются над полумертвым…
Барский полез за пазуху, вынул письмо Щукина и отдал Перову.
–– Возьмите, сударь, возвратите его господину благодетелю.
Он ушел, но Перову все еще слышались его слова. Столько достоинства было в них, столько духовной силы! Этот больной старик предпочел бродяжничество, но не позволил забавляться своей бедой.
Птицелов
В 1870 году Василия Григорьевича постиг жестокий удар: от эпидемии умерли жена и двое старших детей, остался один младший сын. Смириться с этим было невозможно. Боль утраты лишала Перова сил, он терял веру в жизнь! Спасали только друзья и редкие светлые воспоминания.
Писать картины-протесты он больше не мог: измученное сердце просило пощады. Перов обратился к повседневной жизни маленького человека, к его простым заботам и радостям. То один, то с художником Прянишниковым он бродил по московским окрестностям, стараясь утишить больные нервы, и как-то по осени заметил в лесу старика. Он лежал на траве, тихонько насвистывая в дудочку, приманивая щегла; рядом со стариком сидел мальчик.
Ловля птиц на Руси велась исстари. Ловили под осень, зиму держали дома, кормили и наслаждались пением, а на Благовещение выпускали. Этот трогательный обычай описан в стихотворении Пушкина:
В чужбине свято наблюдаю
Родной обычай старины:
На волю птичку выпускаю
При светлом празднике весны.
Василий Григорьевич начал картину «Птицелов». Ему ли не знать того душевного трепета, когда сидишь в засаде и ждешь, что в западёнку угодит доверчивая пичуга! Сколько он переловил их под Арзамасом, ежась в прохладе раннего утра, слушая еще робкие лесные звуки! А когда восходящее солнце эти пичуги встречали пением, то и ловить не хотелось, а только бы слушать и слушать. Божьи создания, как они радовали!
Душевно, бесхитростно написал Перов «Птицелова». Пейзаж на картине выполнил Алексей Кондратьевич Саврасов.
«Много ли наших картин можно сравнить с нынешним «Птицеловом»? –– восхищался Владимир Васильевич Стасов. –– Ведь это будто точь-в-точь отрывок из лучшего и талантливейшего, что есть в охотничьих очерках Тургенева!»
За картины «Странник» и «Птицелов» Василий Григорьевич получил звание профессора, и вскоре начал преподавать в Московском Училище живописи, ваяния и зодчества. Наставлял учеников: «Чтобы быть вполне художником, нужно быть творцом; а чтобы быть творцом, нужно воспитать ум и сердце, воспитать не изучением казенных натурщиков, а неусыпной наблюдательностью. Нужно так настроить чувствительность воспринимать впечатления, чтобы ни один предмет не пронесся мимо вас, не отразившись в вас, как в чистом, правильном зеркале».
Охотники на привале
В 1871 году на Первой передвижной выставке Василий Григорьевич представил картину «Охотники на привале». Все три героя картины –– известные московские врачи, страстные охотники и друзья Перова. В образе рассказчика художник изобразил Дмитрия Павловича Кувшинникова.
Бессребреник и большой гуманист, Дмитрий Кувшинников собственной волей выбрал работу на самом тяжелом участке Москвы –– в районе Хитрова рынка. Квартира его была в том же районе, в Малом Трехсвятительском переулке. К жене приходили писатели, художники и артисты, Кувшинников подружился с Антоном Павловичем Чеховым, в 1890 году провожал его на Сахалин, вручив на московском вокзале футляр с коньяком, велев распечатать и выпить на берегу океана, что Чехов и выполнил в точности.
Жена Дмитрия Павловича увлекалась живописью, брала уроки у Левитана, и муж, не будучи творческим человеком, уважал ее интересы. Кто же не помнит чеховскую «Попрыгунью», где автор вывел Кувшинникова под фамилией Дымов. Но все это было позже.
Перов сошелся с Кувшинниковым через своего друга Бессонова. Потом они часто охотились вместе. Во время привалов Дмитрий Павлович рассказывал охотничьи байки, Василий Бессонов скептически чесал за ухом, а их коллега, двадцатишестилетний Николай Нагорнов, принимая охотничьи преувеличения за чистую монету, слушал с восторженным удивлением.
Дочь Нагорнова писала исследователю творчества В. Г. Перова: «Кувшинников был одним из ближайших друзей моего отца. Они часто ездили на охоту по птице. У отца была собака, и поэтому собирались у нас: Дмитрий Павлович, Николай Михайлович и Василий Владимирович. Они изображены в «Охотниках на привале». Кувшинников рассказывает, отец и Бессонов слушают: отец внимательно, а Бессонов с недоверием».
После того как картина появилась на выставке, имя Дмитрия Павловича Кувшинникова стало популярным не только в медицинских, но и в литературных, художественных и театральных кругах.
С Бессонова художник написал отдельный портрет, который потом экспонировался на Всемирной выставке в Париже вместе с картиной «Охотники на привале». Картина полюбилась абсолютному большинству зрителей своим добродушием и строгой поэзией осеннего пейзажа, в изображении которого принял участие Алексей Кондратьевич Саврасов.
За свою жизнь Перов написал множество превосходных полотен, украсивших Третьяковскую галерею и лучшие музеи России, но денег было всегда в обрез. Только к сорока годам он скопил пять тысяч рублей на покупку маленького имения вблизи станции Клин. Там проводил летние месяцы, спасаясь от московской пыли. Смерть жены и детей не прошли для него бесследно, Василий Григорьевич заболел чахоткой. Как ни старались для него Третьяков и Лев Толстой, приглашая к нему самых лучших профессоров, художник умер.