Классы и классовая борьба

Русский экономист, историк и философ Михаил Иванович Туган-Барановский ещё сто лет тому назад отметил: «Одним из наиболее важных понятий общественной науки является понятие общественного класса; к сожалению, однако, оно принадлежит к числу тех, которыми все пользуются, не заботясь об их точном определении» (М.И.Туган-Барановский. Основы политической экономии. Санкт-Петербург, типография АО «Слово», 1909, стр. 503). Признавая «самое глубокое содержание» трудов К.Маркса и Ф.Энгельса в области учения об общественном классе, М.И.Туган-Барановский обратил внимание на то, что строгого определения понятия «класс» их труды не содержат. Он раскритиковал некоторые утверждения К.Маркса и Ф.Энгельса о политической и классовой борьбе. Он привёл пример Англии, где в то время рабочий класс составлял большинство населения и имел наиболее сильные экономические организации, но, тем не менее, не проявил склонности к самостоятельной политической роли. М.И.Туган-Барановский так прокомментировал этот факт: «Это показывает, до какой степени неверно обычное у марксистов отождествление политических партий с конституированными классами» (там же, стр.518). Сам он считал, что «классовый интерес, как он ни могуществен, есть лишь один из многих интересов, волнующих общество». Он пришёл к выводу, что группировку населения по классам и политическим партиям определяют «самые сложные и разнообразные чувства, интересы, традиции, привычки и побуждения». Среди всех этих моментов, по мнению Туган-Барановского, «классовые интересы не всегда играют первенствующую роль».

Критикуя марксистские представления о классе и классовой борьбе, М.И.Туган-Барановский дал своё определение понятия общественного класса. Он определил класс как «общественную группу, члены которой находятся в одинаковом экономическом положении по отношению к общественному процессу присвоения одними общественными группами прибавочного труда других групп и, вследствие этого, имеют общих антагонистов и общие экономические интересы» (там же, стр. 507). Таким образом, критикуя марксистов, М.И.Туган-Барановский, тем не менее, позаимствовал марксистскую концепцию присвоения прибавочного труда.

Второе определение понятия «класс» дал Владимир Ильич Ленин: «Классами называются большие группы людей, различающиеся по их месту в исторически определённой системе общественного производства, по их отношению (большей частью закреплённому и оформленному в законах) к средствам производства, по их роли в общественной организации труда, а, следовательно, по способам получения и размерам той доли общественного богатства, которой они располагают. Классы, это такие группы людей, из которых одна может себе присваивать труд другой, благодаря различию их места в определённом укладе общественного хозяйства» (В.И.Ленин. Полное собрание сочинений, том 39, стр. 15). Несмотря на внешние различия, определение В.И.Ленина в главном не отличается от определения М.И.Туган-Барановского. И у В.И.Ленина, в конечном итоге, всё ассоциируется с концепцией присвоения, хотя перечислены и другие признаки общественного класса, уже рассмотренные у К.Маркса или у М.И.Туган-Барановского.

Понятие о классе неотделимо от понятия о классовой борьбе. Это признавали и К.Маркс, и М.И.Туган-Барановский, и В.И.Ленин. Не было бы борьбы – не возникло бы понятие о классе. В понимании марксистов, будущее коммунистическое общество должно быть бесклассовым. Но в переходный период, при социализме, классовая борьба, по мнению В.И.Ленина, не исчезает, а лишь «меняет свои формы, становясь во многих отношениях всё ожесточённее» (там же, том 38, стр. 386). Этот ленинский тезис взял на вооружение И.В.Сталин, и это во многом определило его политику репрессий.

Где же проходит та граница между социализмом и коммунизмом, за пределами которой классовая борьба исчезнет? В.И.Ленин и его последователи не очертили этой границы. Получалось так, что классовая борьба должна сопровождать социализм вплоть до его превращения в бесклассовое коммунистической общество. Это явное противоречие, возможно, разрешилось бы в случае победы социализма в мировом масштабе. Но этого не произошло. Капитализм выстоял и, во многом изменившись, живёт до сих пор. Репрессии в мире советского социализма стали ослабевать, и это неудивительно – ведь они не могли продолжаться вечно. Вместе с репрессиями стала сходить на нет и принудительная мотивация труда, которая играла большую роль в командной экономике. В то же время, ни материальный или творческий интерес, ни научно-технический прогресс не компенсировали возрастающее снижение трудовой активности. Последующие события со всей очевидностью подтверждают определяющую роль фактора мотивации труда как движущей силы социально-экономических перемен.

Современная общеэкономическая теория увязывает понятие общественного класса с фактором мотивации труда. Классовая борьба во всех странах и во все времена – это, в сущности, борьба между теми, кто принуждает людей к труду или поддерживает это принуждение, и теми, кто стремится освободиться от принудительного труда и устроить мир таким образом, чтобы работать стало интересно. Но, как уже говорилось, для реализации этого простого и очевидного устремления, человечество проходило, и ещё будет проходить объективно обусловленные исторические ступени. В этом – глубинная сущность понятий о классах и классовой борьбе.

Горькие плоды познания: диагноз

При пересмотре основ советской политэкономии большое внимание было уделено анализу той общественно-экономической системы, которая оказалась построенной в СССР и претендовала на название «социализм». Выше уже было дано определение социалистической формации в понимании современной общеэкономической теории. Даже беглое сравнение показывает, что в Советском Союзе было создано совсем другое общество. Конечно, это имело свои причины, и объективные, и субъективные. Решающим же было то, что новое общество создавалось в условиях капиталистического окружения, в условиях военной и экономической конфронтации.

О социализме много сказано и написано. Пожалуй, одну из самых точных характеристик проблем социализма дал не профессиональный социолог, а великий физик Альберт Эйнштейн: «Достижение социализма требует разрешения некоторых исключительно сложных социально-экономических проблем, например: как с учётом далеко идущей централизации политической и экономической власти предотвратить превращение бюрократии в силу, обладающую всей полнотой власти? Как защитить права личности и вместе с тем гарантировать демократической противовес власти бюрократии? Цели и проблемы социализма непросты, и ясность в их понимании имеет величайшее значение в наш переходный век» (А.Эйнштейн. Почему социализм? «Коммунист», 1989, №17, стр. 96-100).

Советская политическая экономия неоднократно пыталась сформулировать основной экономический закон социализма (он, как известно, не был сформулирован в трудах К.Маркса и Ф.Энгельса). Основополагающей долго считалась формулировка, которую дал И.В.Сталин. Он сформулировал этот закон как «обеспечение максимального удовлетворения постоянно растущих материальных и культурных потребностей всего общества путём непрерывного роста и совершенствования социалистического производства на базе высшей техники» (И.В.Сталин. Экономические проблемы социализма в СССР. – М., Госполитиздат, 1952). Но такая формулировка характеризует цель, а не экономический закон. И эта цель, в сущности, та же, что и у современного капитализма. Такая формулировка недостаточна, она не показывает исторической преемственности социализма, его связи с предшествующей формацией (капитализмом) и будущей высшей фазой социализма (коммунизмом, гуманизмом). Впоследствии были даны и другие формулировки, принципиально не отличающиеся от приведенной.

В современной общеэкономической теории основной экономический закон социализма, как уже говорилось, формулируется и словесно, и математически. В его основе лежит производственная функция социализма, которая вытекает в качестве частного случая из общего уравнения ОПФ. Для социализма, как переходного общества от капитализма к гуманизму, характерно общественное производство при мотивации труда преимущественно через материальный и творческий интерес, при максимальном рассредоточении собственности между всеми членами общества, при временном сохранении товарно-денежных отношений, при социально направленном государственном регулировании этих отношений и их постепенном отмирании по мере усиления творческой мотивации труда и превращения науки, техники и культуры в факторы, определяющие всю общественно-экономическую деятельность людей.

Переход от капитализма к социализму возможен различными способами. Наиболее радикальный из них сводится к «экспроприации капиталистов». Этот путь был провозглашён Марксом и Энгельсом в «Манифесте коммунистической партии» и осуществлён в России в 1917 году. По первоначальному замыслу большевиков предполагалось немедленно устранить и товарно-денежные отношения. Этот недолгий период известен под названием «военного коммунизма». Однако вскоре стала очевидна практическая невозможность одним скачком перепрыгнуть из одной социальной системы в другую без гибельных для большевистской власти последствий. Осознав это, В.И.Ленин провозгласил и начал проводить в жизнь новую экономическую политику (НЭП). После смерти В.И.Ленина в советской России обострилась полемика о том, можно ли построить социализм в условиях капиталистического окружения, в «одной, отдельно взятой стране». Эта полемика вылилась в непримиримую борьбу между И.В.Сталиным и его оппонентами. Итоги этой борьбы и последующие события известны.

В западных странах с самого начала был взят курс на менее радикальный, реформистский путь к социализму. Так, социализм был признан конечной целью рабочего движения конгрессом британских тред-юнионов ещё в 1893 году. В 1938 году английский политолог Дуглас Джей сформулировал три этапа перехода к социализму. Первый этап сводился к обложению прогрессивным налогом доходов богачей с тем, чтобы расходовать эти поступления на социальные нужды. На втором этапе предполагалось значительное расширение планирования, а на третьем намечалась частичная национализация промышленности, финансов и торговли.

В СССР оказался реализованным государственно-монополистический вариант социализма. Ликвидированную частнокапиталистическую собственность заменила собственность государства. Здесь действовали все факторы мотивации труда, начиная с откровенного внеэкономического принуждения и кончая энтузиазмом, творческим вдохновением. Зарубежные наблюдатели с интересом, а подчас с недоумением воспринимали эту пёструю картину. Примером прямо противоположной оценки событий того времени были высказывания Лиона Фейхтвангера и Андре Жида (Два взгляда из-за рубежа: переводы. – М., Политиздат, 1990).

За десятилетия своего существования советская страна ценой огромных усилий добилась впечатляющих успехов. Были созданы крупная промышленность и механизированное сельское хозяйство. Страна сумела выжить в условиях капиталистического окружения и одержать героическую победу в Великой отечественной войне. В невиданно короткий срок было восстановлено разрушенное войной народное хозяйство. Страна достигла военно-стратегического паритета с США и первой вышла в космическое пространство. Нынешние любители мазать чёрной краской весь советский период часто ссылаются на репрессии, на отсутствие демократии, на правозащитную деятельность, на академика А.Д.Сахарова. Не оправдывая политику необоснованного преследования советских людей, в то же время нельзя не процитировать того же Сахарова: «Доказана жизнеспособность социалистического пути, который принёс народу огромные материальные, культурные и социальные достижения, как никакой другой строй возвеличил нравственное значение труда» (А.Д.Сахаров. Тревога и надежда. – М., Интер-Версо, 1990, стр. 38).

Объективная оценка советского периода не может не учитывать, что условия, в которых оказалась страна, диктовали определённую политику распределения ресурсов, повышения доли накопления в национальном доходе, максимальной экономии средств, опережающих темпов роста отраслей тяжёлой промышленности, больших затрат на оборону. В этих условиях были существенно ограничены возможности для реализации социальных целей развития экономики. В то же время, явные перегибы и злоупотребления были допущены в аграрной политике. Экстремистские меры в отношении крестьян не были вызваны объективной необходимостью. В своё время Ф.Энгельс прогнозировал: «Обладая государственной властью, мы и не подумаем о том, чтобы насильно экспроприировать мелких крестьян…Наша задача по отношению к мелким крестьянам состоит прежде всего в том, чтобы их частное производство, их собственность перевести в товарищескую, но не насильно, а посредством примера, предлагая общественную помощь для этой цели» (К.Маркс, Ф.Энгельс. Сочинения, 2-е издание, том 22, стр. 518). Но сталинское руководство форсировало иную политику. Между крестьянами часто не делали различий, а пример и общественная помощь были заменены ускоренной насильственной коллективизацией.

В условиях централизованного планирования и жёсткой регламентации общественно-экономической жизни требовалось, с одной стороны, обеспечить очень высокий научный уровень планирования, а с другой – сохранить место для личной инициативы в рамках общего плана. Это оказалось крайне сложной задачей. На практике планирование бывало некомпетентным и недальновидным, а временами превращалось в то, что называли «волюнтаризмом». Регламентация была чрезмерно детализированной. Постепенно подтверждалось опасение, высказанное ещё английским экономистом Артуром Пигу: «Есть веские основания опасаться, как бы общая инициатива и самодеятельная активность работников не оказалась подорванной их абсолютным подчинением мелочному контролю подобно тому, как общая инициатива солдат перемалывается жерновами сверхжёсткой и бездушной военной машины» (А.Пигу. Экономическая теория благосостояния. Пер. с англ. – М., Прогресс, том 1, 1985, стр. 281). Нехватку личной инициативы пытались компенсировать с помощью некоего подобия конкуренции в виде «социалистического соревнования». Но оно, в свою очередь, было слишком зарегламентировано и заформализовано. Поэтому оно не могло стать серьёзным стимулом. Позднее, в эпоху перестройки, был даже задействован тезис о «социалистической конкуренции». Но это лишь вносило окончательную сумятицу в умы и подрывало идеологическую основу советского строя.

Западные социологи не раз комментировали феномен советского социалистического соревнования. Вот мнение американского экономиста и социолога Питера Друкера: «Много труда и изобретательности было вложено в попытку предложить в качестве заменителя рыночной деятельности такой критерий, как социалистическое соревнование, которое играет большую роль в советской экономике. Социалистическое соревнование действительно измеряет сравнительную производственную эффективность. Оно даже может измерить техническую компетентность. Но оно не может измерить управленческую компетентность и деятельность» (P.F.Drucker. The New Society: The Anatomy of Industrial Order. – New York, Harper and Row Publishers, 1962, p. 278). И в самом деле, в советской экономике производственные единицы, в сущности, не имели самостоятельности в принятии управленческих решений. Чтобы изменить такое положение, вскоре после начала перестройки предприятиям была предоставлена «полная хозяйственная самостоятельность». Это оказалось ещё одной торпедой, запущенной в изначально монополизированную, а поэтому невосприимчивую к новому порядку, советскую экономику. Об этом ещё будет идти речь, а пока вернёмся к основному вопросу этого раздела.

С позиций теории ОПФ основной экономический закон советского варианта социализма формулируется следующим образом: производство, осуществляемое при мотивации труда преимущественно путём внеэкономического и экономического принуждения работников государством, которое планирует всю экономическую деятельность, присваивает продукт общественного труда и осуществляет распределение и обмен в форме товарно-денежных отношений. Такая формулировка отнюдь не означает, что в советском обществе не было творческой мотивации труда, неподдельного энтузиазма, воодушевления. Всё это было. Но творческая мотивация труда всё же не была доминирующей. Она была ограничена по времени и сфере действия. Советский альтруизм несомненно действовал, но далеко не везде и не всегда. Он часто был замешан на материальном интересе, а иногда и на изощрённом принуждении. В последнем (и, пожалуй, наиболее удачном) советском учебнике политической экономии признавалось, что «социализм не может успешно развиваться без экономического давления на всех работников и на все уровни хозяйствования» (Политическая экономия: учебник для вузов / В.А.Медведев, Л.И.Абалкин и др. – М., Политиздат, 1990, стр. 372). К сожалению, в советской практике альтруизм одних часто оборачивался иждивенчеством других.

Из основного экономического закона советского варианта социализма вытекало и его коренное противоречие. Оно заключалось в объективной невозможности, в условиях противоборства с экономически эффективной системой современного капитализма, удовлетворять возрастающие потребности общества при сохранении принудительной мотивации труда, при дефиците материального и творческого интереса к труду, при несовершенном планировании, при недостаточном использовании достижений науки и техники. Многие советские люди испытывали чувства глубокого разочарования и недоверия в отношении тоталитарно-бюрократической системы. Слишком велик был разрыв между слащавыми лозунгами и реальной жизнью. Рабочие были недовольны низкими заработками и тяжёлыми условиями труда. У колхозников к этому добавлялась необустроенность сельского быта. Интеллигенция постоянно ощущала тотальный контроль со стороны высокомерных и невежественных партийных чиновников. Руководители предприятий были задёрганы бесконечными директивами, циркулярами, запросами, заведомо невыполнимыми планами. Это недовольство было загнано вглубь массовыми репрессиями, но когда они ослабли, стало прорываться наружу. Становилось всё очевиднее: советская система потеряла работоспособность, её кризис – лишь вопрос времени.

Этот диагноз дополнительно осложняла международная обстановка. В разгар «холодной войны» человечество подошло к критической черте. Началось осознание той непреложной истины, что ядерная война между СССР и США, которая могла вспыхнуть в любой момент, погубит всё человечество. С приходом этого понимания, зыбкое мирное сосуществование стало переходить в стадию сближения и большей открытости. Это, в свою очередь, подтолкнуло советское общество, прежде закрытое, к сравнению собственных проблем с проблемами и образом жизни на Западе.

Первые поверенные

Раскрытие основного противоречия советской экономической системы и вывод о неизбежности её кризиса показались мне настолько важными, что я решился нарушить многолетний обет молчания. Рискнул рассказать о своих политико-экономических исследованиях только троим, кому мог вполне довериться. Это были Г.А.Степанов, Д. Н. Каношин и С.И.Крюков. Первый разговор об этом со Степановым состоялся в начале 80-х. Помню, насколько Геннадий Аркадьевич был шокирован! Мог ли он ожидать такого от меня? Как он должен был отреагировать? Будь на его месте другой, я почти наверняка был бы изгнан из партии, выгнан с работы, а то и отправлен в места не столь отдалённые. Геннадий Аркадьевич ничего этого не сделал. Он выслушал меня, сохранил самообладание и посоветовал больше ни с кем об этом не говорить. Вот когда я по-настоящему оценил мудрость, благородство и великодушие этого человека, его товарищеское отношение ко мне!

Дмитрий Назарович Каношин, профессор, доктор философских наук, заведовал кафедрой философии в ЯГТУ. Мы жили неподалёку и дружили семьями. Выслушав меня, он, после недолгой дискуссии, в целом одобрил мою работу и в дальнейшем, по мере сил, помогал, хотя с некоторыми моими выводами остался не согласен.

Сергей Иванович Крюков, профессор, доктор технических наук, был моим руководителем ещё по кандидатской диссертации, о чём уже говорилось. Он сначала отреагировал крайне отрицательно и даже раздражённо. Я понимал его. Это был человек очень честный и порядочный, в прошлом фронтовик, много повидал и пережил. Он был ортодоксальный коммунист, и мои откровения его неприятно поразили. Но я рассчитывал на его любознательность и научную объективность, а также на наши давние хорошие отношения. И не ошибся. Шло время, мы время от времени обсуждали эти темы, и я постепенно начал чувствовать интерес с его стороны. Позднее Сергей Иванович, будучи главным редактором сборника научных трудов нашего университета, не побоялся взять на себя ответственность и опубликовал мои статьи по этой проблеме. Впоследствии, после выхода в свет моей книги «К общеэкономической теории через взаимодействие наук», он даже сам написал статью, которую назвал так: «О необычной книге и её авторе (впечатление не постороннего)». Статья была отправлена в одну из центральных газет, но не была напечатана. В статье, в частности, говорилось: «Признаюсь, я не сразу осознал всю значительность этого. Такой его замах невольно смущает, вызывает инстинктивное чувство отторжения, даже недоверия. Просто не укладывается в сознании, что на это оказался способен не какой-то там далёкий заморский гений, а такой хорошо знакомый человек, вроде бы самый обыкновенный, мой вчерашний аспирант-заочник, и к тому же вовсе не экономист, а химик! Но проходят годы, и жизнь постепенно заставляет меня поверить в него. Именно заставляет, потому что в его правоте убеждают не только железная логика и добросовестность серьёзного исследователя, но и постоянное сравнение его выводов, рекомендаций и прогнозов с тем, что происходит в нашей жизни на протяжении многих лет…Убеждён – книга профессора Фельдблюма, пока ещё малодоступная, будет медленно, но верно завоёвывать умы людей. Написать её мог только человек, в котором необыкновенно удачно соединились исключительные природные способности, любознательность, смелость и неподкупность настоящего учёного, искреннее желание принести пользу людям, редкое трудолюбие и феноменальная работоспособность. Человек, который оказался объективно востребован именно в это время и именно в нашей стране…Я рад, что по мере сил помогал этому человеку. Значит, в его большом труде есть и мой вклад».

Я помню моих покойных учителей, в том числе и Сергея Ивановича Крюкова, безмерно благодарен им за неизменно доброжелательное отношение, поддержку и помощь в течение многих лет.

Памятная встреча

Мои беседы с Г.А.Степановым имели интересные и серьёзные последствия. Геннадий Аркадьевич, как член ярославского горкома партии, был знаком с А.Н.Яковлевым, начинавшим в Ярославле свою карьеру. Геннадий Аркадьевич не только рассказал Яковлеву о моих экономических исследованиях и их первых важных результатах, но даже устроил мне конфиденциальную встречу с ним. Не буду описывать подробности этой беседы. Скажу только, что Яковлев очень заинтересовался. Больше всего он расспрашивал, действительно ли мои выводы и прогнозы имеют достоверный и объективный характер, а главное - чем это подтверждается. Я довольно долго и терпеливо отвечал на его вопросы. Впоследствии он, как известно, стал близким сподвижником М.С.Горбачёва. Роль А.Н.Яковлева в дальнейших событиях оценивают неоднозначно. С его именем связывают решающее идеологическое влияние на Горбачёва, многие неудачи перестройки и даже идеологическую подготовку развала СССР. Но в моей памяти Александр Николаевич Яковлев остался как очень доброжелательный человек, умный и интересный собеседник. Известно, как много он сделал для реабилитации невинно осуждённых в годы политических репрессий. Я был очень огорчён известием о его кончине, послал телеграмму соболезнования. Телеграммы поступили со всех концов страны и из-за рубежа. Они размещены в интернете на сайте www.idf.ru/spisok.shtml, принадлежащем Международному фонду «Демократия» (Фонд Александра Яковлева).

Подтверждение прогноза: перестройка

Начало перестройки в 1985 году явилось объективным подтверждением выводов современной общеэкономической теории. Обострение коренного противоречия советского социализма ввергло страну в глубокий экономический застой. В книге Михаила Сергеевича Горбачёва описана безрадостная картина фактического положения, сложившегося к этому времени (М.С.Горбачёв. Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира. – М., Политиздат, 1988). Если необходимость и неизбежность перемен была, в конце концов, осознана, то в отношении способов их осуществления такой ясности не было. В книге М.С.Горбачёва, с одной стороны, утверждалось, что перестройка – это «тщательно подготовленная программа» (там же, стр. 21). Но дальше читаем: «Нередко приходится сталкиваться с вопросом, а чего же мы хотим достигнуть в результате перестройки, к чему прийти? На этот вопрос вряд ли можно дать детальный, педантичный ответ» (там же, стр. 31). К сожалению, приходится констатировать отсутствие не только детального и педантичного ответа, но и основной, стержневой концепции перестройки. В книге многократно звучит тема отсутствия «готовых рецептов» (там же, стр. 62 и т.д.). Вообще, книга в концептуальном плане выглядит довольно странной. Весь первый раздел книги – это смесь острейшей критики прошлого и довольно противоречивых суждений о будущем.

Это было, конечно, плохо. Отсюда – многие последующие просчёты и ошибки в политике. Недаром ещё Леонардо да Винчи писал: «Влюблённые в практику без науки – словно кормчий, ступающий на корабль без руля и компаса; он никогда не уверен, куда плывёт. Всегда практика должна быть воздвигнута на хорошей теории, вождь и врата которой – перспектива. Наука – полководец, а практика – солдаты» (Леонардо да Винчи. Избранные естественно-научные произведения. – М., Изд. АН СССР, 1955, стр. 23). Именно так и получилось с перестройкой. Но, с другой стороны, и внутренняя, и международная обстановка подталкивали к решительным действиям. Нарастающая стагнация в условиях «холодной войны» была крайне опасна.

Перестройка начиналась под лозунгом «ускорения», массового внедрения в производство достижений науки и техники. Но в жизни всё вышло по-другому. В Советском Союзе все сколько-нибудь серьёзные технические новшества внедрялись под давлением сверху. Для этого поощряли за успехи и наказывали за неудачи, при неослабном жёстком контроле. Именно так создавались новые наукоёмкие производства, особенно в оборонных и смежных отраслях. Было невозможно совместить ускорение научно-технического прогресса с вновь взятым курсом на «демонтаж административно-хозяйственной системы». Это вскоре было понято, об ускорении замолчали и заявили, что научно-технический прогресс возможен лишь при условии перехода к «регулируемой рыночной экономике». С этого момента начался развал научно-технического потенциала страны. Перестройка стала переходить в стадию радикальной политической и экономической реформы.

В своё время Альфред Маршалл подметил, что крайняя нетерпимость к социальным болезням столь же вредна, как и чрезвычайная терпеливость по отношению к ним (А.Маршалл. Принципы политической экономии. Пер. с англ. – М., Прогресс, 1984, том 3, стр. 141). Советское общество долго терпело болезни тоталитаризма, и теперь оно начало проявлять крайнюю нетерпимость к этим болезням. Это вызвало синдром разрушения практически по всем направлениям. На языке теории ОПФ, стали стремительно снижаться все производственные факторы. Прежняя принудительная мотивация труда ослабевала, но это не компенсировалось заинтересовывающей мотивацией. Разрушалось экономическое пространство, сокращались доступные сырьевые ресурсы и квалифицированная рабочая сила. Сокращались или простаивали производственные мощности. Научно-технический прогресс оказался окончательно заброшенным, планирование сворачивалось, управляемость сложнейшими производственными комплексами утрачивалась. Всё шло к обвальному спаду производства.

При таком развитии событий была предпринята запоздалая попытка стабилизации экономики. Но она напоминала усилия пилота вывести из штопора самолёт с нарушенным управлением. К лету 1990 года стало очевидным, что программа стабилизации не работает. Именно тогда окончательно схватились за идею перехода к рынку. Она быстро обрела официальный статус. В мае 1990 года на сессии Верховного Совета СССР Н.И.Рыжков выступил с докладом «Об экономическом положении страны и о концепции перехода к регулируемой рыночной экономике». Начался рыночный ажиотаж. Пальму первенства захватили учёные. Академики и членкоры, доктора и профессора, десятилетиями доказывавшие преимущества плановой системы и получавшие за это не только учёные звания, но и лауреатские значки, в один момент превратились в ярых рыночников. Их примеру последовали подведомственные научные учреждения, их ученики и все те, кто увидел в этом верный путь ловли званий и чинов.

Но высказывались и иные мнения. Многие аналитики, в том числе и на Западе, не предполагали, что наши реформаторы в одночасье разрушат то, что следовало сохранить или усовершенствовать. Например, В.В.Леонтьев прогнозировал: «Советы собираются перенять только западную экономическую науку, а не западные экономические институты. Есть все основания полагать, что это вполне осуществимо» (Василий Леонтьев. Экономические эссе. Теории, исследования, факты и политика. Пер. с англ. – М., Политиздат, 1990, стр. 221). Он не мог вообразить, что реформаторы пойдут на уничтожение государственного социально-экономического планирования. Напротив, он не сомневался, что «в будущем введение научных методов планирования повысит общую производительность советской экономики». Он был убеждён в том, что «преимущества, которые русские извлекут из усовершенствования процесса принятия решений, на практике будут особенно значительными» (там же, стр. 228). В.В.Леонтьеву явно не хватило воображения, чтобы представить себе поистине большевистский, революционно-разрушительный размах российских реформаторов. Огромная страна оказалась и без плана, и без рынка.

Между тем, даже западные приверженцы к рыночной экономике весьма трезво оценивают её негативные стороны. В популярном на Западе и переведенном на русский язык учебнике читаем: «В реальной действительности экономические системы располагаются где-то между крайностями чистого капитализма и командной экономики» (К.Р.Макконелл, С.Л.Брю. Экономикс: принципы, проблемы и политика. В 2-х томах. Пер. с англ. – М., Республика, 1992, том1,стр.48). Рыночная экономика задействует материальный интерес как стимул экономического роста. Она делает ставку на экономическую свободу в условиях конкуренции. Но, с другой стороны, читаем мы, «соблюдение личного экономического интереса не следует смешивать с эгоизмом» (там же, стр. 52). Что же касается конкуренции, то она, учат нас, «больше всего досаждает производителю своей безжалостной действенностью» (там же, стр. 89). Более того, «достижение максимальной эффективности производства на основе новейшей технологии часто требует существования небольшого числа относительно крупных фирм, а не большого числа относительно мелких», и это ведёт к угасанию конкуренции, к снижению её роли в экономике. Авторы учебника признают, что у конкурентной экономики бывают и весьма негативные явления: «расточительное и неэффективное производство», «чрезмерное неравенство», «нарушения рыночного механизма», «неустойчивость» и т. д. В итоге, сравнивая рыночную экономику с командной, авторы учебника делают дипломатичный вывод, что это «сложный вопрос» и что «научного ответа на такой вопрос не существует» (там же, стр. 88).

Там, где не нашли научного ответа западные экономисты, наши новоявленные энтузиасты рынка уже имели «научный ответ». Финалом этой рыночной эйфории явилась либерализация цен, осуществлённая правительством Е.Т.Гайдара. Впрочем, справедливости ради необходимо отметить, что эта мера была уже вынужденной. Иные решения были возможны несколько лет назад. Но это правительство унаследовало народное хозяйство, уже изувеченное предыдущими негативными процессами. Ему оставалось одно из двух: либо то, что оно сделало, либо немедленный возврат к командной экономике, причём в крайне жёстком варианте. Полумеры в той ситуации уже ничего не решали. Второе решение вступило бы в противоречие с уже принятыми новыми законами. Оно означало бы полный отказ от перестройки, признание её изначально ошибочной и полномасштабное восстановление репрессивной тоталитарной системы. Этот путь, без сомнения, был бы гибельным для страны и до предела опасным для сохранения мира и международной безопасности.

Несколько забегая вперёд, можно сказать, что почти одновременно, в 1995 году, были опубликованы книга Е.Т.Гайдара «Государство и эволюция» и моя книга «К общеэкономической теории через взаимодействие наук». Мы обменялись книгами. В своей книге Егор Тимурович очень точно описывает ту тяжелейшую обстановку, в которой он согласился возглавить правительство: «…Магазины были пусты, деньги (советские дензнаки) не работали, приказы не выполнялись, нарастало ощущение «последнего дня». Речь шла об угрозе голода, холода, паралича транспортных систем, развала страны…Вот в эти дни и начались «пожарные реформы» и была призвана команда «камикадзе». Нас позвали в момент выбора» (Егор Гайдар. Государство и эволюция. – М., Изд. Евразия, 1995, стр. 152-153).

Это и в самом деле был исторический выбор, но отнюдь не между социализмом и капитализмом. Это был выбор между действенностью автомата Калашникова и силой денежных стимулов, выбор между убийственной войной и худым миром. И был сделан выбор в пользу худого мира. Освобождение цен и либерализация торговли вызвали относительное снижение совокупного спроса, повышение цен, выброс на рынок множества прежде дефицитных товаров, в том числе импортных. Полки магазинов наполнились. Это успокоило население и породило надежды на лучшее будущее. Наиболее опасный сценарий развития событий был предотвращён.