XIX

 

Над Европой явственно витала тень войны. Шло наращивание вооружения и дележ европейских престолов. «Избежим ли мы войны и на этот раз? –– задавались вопросом в России. –– Греция отказывается последовать решению Парижской конференции. Можем ли мы не поддерживать Грецию в случае войны ее с Турцией? Если это случится, то неизбежна всеобщая европейская бойня». От главного Артиллерийского управления срочно отправили в Соединенные Штаты генерала Горлова, чтобы, используя американский опыт и технологии, создать новую современную винтовку. Если эксперимент удастся, этой винтовкой перевооружить русскую армию.

Александр Павлович Горлов в плеяде российских дипломатов занимал особое место. Талантливый ученый, высокопрофессиональный технолог, успешный конструктор, смелый разведчик. В помощники ему был назначен Карл Иванович Гунниус –– капитан артиллерии, конструктор стрелкового оружия.

Добирались несколько месяцев, так как северного морского пути не существовало –– шли вокруг Европы, Африки и Азии. Прибыв на место, взялись за дело. Сначала тщательно изучили образцы нового американского оружия и патронов, познакомившись с изобретателями-оружейниками, побывав на заводах. Из всех видов винтовок остановились на винтовке Бердана –– ее испытания  доказали, что Соединенные Штаты по уровню стрелкового оружия далеко впереди самых развитых стран Европы. Усовершенствуя винтовку, Горлов и Гунниус внесли в ее конструкцию свыше тридцати изменений, –– американцы прозвали их новое ружье русским мушкетом.

В октябре 1867 года работы –– от создания винтовки и патрона до подписания контрактов с заводами –– завершились. В докладе Горлова, который  Карл Гунниус повез в Россию вместе с винтовкой, сообщалось: «Вопрос относительно выбора наилучшей системы скорострельного оружия нами решен. Новая, усовершенствованная система Бердана превосходит все другие известные доселе в Америке и имеет действительно столь замечательные качества, что мы нимало не колеблемся, предлагая исключительно это ружье для вооружения русской армии. Как результат всех наших трудов за время пребывания нашего в Америке, мы представляем ружье Бердана и его патрон».

В 1868 году винтовка Бердана была принята на вооружение. Теперь Александр Павлович Горлов следил в США за выполнением отечественного заказа.

Продолжая усиление российских вооруженных сил на суше и море, 1 октября в присутствии императора и его сыновей в Петербурге спустили на воду броненосный корабль завода Семеникова и Полетики. Момент спуска был величественен: корабль плавно спустился в Неву и, проплыв некоторое расстояние, остановился. Александр Васильевич Никитенко произнес речь: «Может показаться, что мне, скромному представителю науки кабинетной, не след говорить здесь, в среде реально-технической. Но ведь зрелище, при котором мы только что присутствовали, не есть дело какой-нибудь рутины, навыка, а дело науки, ее строгих приложений и выводов, результат ее огромных успехов.  Думаю,  что великий корабль нашего отечества успешно поплывет в океане истории навстречу достойной его будущности».

Александр Павлович Горлов получил от Артиллерийского комитета задание собрать наиболее полные сведения о картечнике Гатлинга. Он был лично знаком с изобретателем картечниц Ричардом Гатлингом, и достаточно хорошо знал производство картечниц на заводе Кольта. Доложил в Артиллерийский комитет, что «введение таких орудий в нашу армию совершенно необходимо». Занялся усовершенствованием системы Гатлинга, и в ходе работы, как и при усовершенствовании винтовки Бердана, создал, по сути, новый вариант картечницы, приспособив ее под русский патрон. Новая созданная система получила в Америке название картечницы Гатлинга –– Горлова.

Заказ на изготовление картечниц Александр Павлович разместил на хорошо знакомом ему заводе Кольта. Однако на этом его деятельность не закончилась. Он умело работал с компанией «Пушки Гатлинга», и в ноябре 1869 года президент компании подписал свидетельство, которое давало правительству России право изготовлять картечницы на отечественных заводах.

Крупнейший биограф и исследователь деятельности Александра Горлова Т. Н. Ильина, рассказывая об этом периоде его жизни, сообщала: «Неустанные труды генерала Горлова по созданию нового скорострельного оружия, организация его производства для России и в России, подходили к концу. Отправив на родину винтовки, картечницы, револьверы, патроны, их чертежи и станки, он сделал все, что было в его силах, для перенесения американского производства на русскую почву».

Карл Иванович Гунниус был назначен директором строящегося патронного завода в Петербурге, но неожиданно умер.  «Он скоропостижно скончался от непомерной и непосильной работы в марте 1869 года, ему было всего 32 года. Не был женат, в отпусках и вне службы не был. Смерть его сильно замедлила внедрение в России производства металлических патронов» (Из архива  Музея артиллерийских войск).

Через 40 лет за границей появились мемуары анархиста Кропоткина. Словно чего-то боясь, Кропткин обозначил участников драмы как «офицер» и «близкий мой друг» –– без конкретных имен: «Я знал в Петербурге офицера, шведа по происхождению, которого командировали в Соединенные Штаты заказать ружья для русской армии. Во время аудиенции цесаревич дал полный простор своему характеру и стал грубо говорить с офицером. Тот, вероятно, ответил с достоинством. Тогда великий князь пришел в настоящее бешенство и обругал офицера скверными словами. Офицер принадлежал к тому типу вполне верноподданных людей, держащихся, однако, с достоинством, какой часто встречается среди шведских дворян в России. Он немедленно ушел и послал цесаревичу письмо, в котором требовал, чтобы Александр Александрович извинился. Офицер напишет также, что если через двадцать четыре часа извинений не будет, то застрелится... Александр Александрович не извинился, и офицер сдержал свое слово… Я видел этого офицера у моего близкого друга в тот день. Он ежеминутно ждал, что прибудут извинения. На другой день его не было в живых. Александр II, разгневавшись на сына, приказал ему идти за гробом офицера. Думается, именно эти черты характера Александра III, прежде всего, сказывались в его отношениях с зависимыми от него людьми. Поэтому он не принял всерьез угрозу офицера. Цесаревич, видимо, уже привык в тот период к иным понятиям о чести и достоинстве в своем окружении».

Никаких доказательств этой душераздирающей истории нет, а ведь такой громкий скандал не мог не попасть в европейские СМИ, где были бы рады высрамить русских царей. Более того, Карл Гунниус вместе с Горловым выехал в Штаты за три года до своей смерти, выполнив с честью задание Артиллерийского комитета. Но в наши дни  любители жареных фактов с восторгом вцепились  в кропоткинскую клевету. Спасибо правнучатой племяннице  Гунниуса, опубликовавшей опровержение: «Да, я из Гунниусов. И поэтому мне неприятно, когда пишут какую-то чушь про мою семью. Я никогда не слышала про самоубийство!»

 

XX

 

Через год после удачной закупки хлеба для губерний, особенно Архангельской, сильнее других пострадавшей от засухи, император вызвал к себе Николая Качалова и объявил, что назначает его  архангельским губернатором. 

–– Мне надоел архангельский постоянный голод. Я назначаю тебя, как хорошо знающего земское хозяйство. Главная твоя цель –– подробное изучение экономического положения губернии: возможно ли государственными мерами сделать сносным существование жителей и какими именно мерами? Если невозможно, то следует выселить их в другие, более благоприятные местности.

Затем добавил:

–– Цесаревич предполагает этим летом путешествие по России, желает, чтобы ты ему сопутствовал. Окончив путешествие, отправишься в свою губернию.

Новый министр внутренних дел, Александр Тимашёв, наказал Качалову: «При осмотре цесаревичем губернских учреждений, надо совершенно откровенно выставлять цесаревичу все оказавшиеся беспорядки, хотя бы они происходили от неправильных распоряжений Министерства или лично моих, и делать это без всякого стеснения».

В отличие от Валуева, Тимашёв четко организовывал хозяйство.

Маршрут путешествия был утвержден загодя и опубликован в газетах:  когда, в какой город цесаревич со свитой прибудет, насколько задержится,  и  так далее. Отправились после открытия  прямой телеграфной связи между Россией и Данией. Подводный телеграфный кабель был  проложен из Дании в Латвию, оттуда к Петербургу и другим городам.

Брак цесаревича с датской принцессой дал  сильный толчок развитию датско-российского предпринимательства. Россия поставляла Дании лен, льняное семя, пеньку, зерновые культуры, жмыхи, масло, лес, керосин, нефтепродукты. Дания поставляла соль, сельдей, вино, строительный камень, черепицу, машины, аптекарские товары. Датчане, приезжавшие в Россию, ценили  моральные качества россиян; балетмейстер Бурнонвиль писал, что ему нередко случалось находиться одному и в толпе, и в уединенных местах, «но ни разу я не видел со стороны простого народа проявлений грубости, а наоборот — добродушие, вежливость и отзывчивость, могущие служить примером и другим нациям».

14 июля Кристиан IX направил  Минни письмо, которое застало ее в Москве, просил поддержать председателя Большого Северного телеграфного общества К. Ф. Титгена в дальнейшем его сотрудничестве с Российским телеграфным ведомством. «Я направляю тебе письмо Титгена, который является очень способным и уважаемым человеком, чтобы ты могла сообщить содержание письма Саше и попросить его о помощи в продвижении дела ввиду того, что дело внезапно приостановилось. Титген  в высшей степени способный и преданный человек».

«Я первый раз ехал в царском поезде, который ничего не имеет общего с обыкновенными поездами, но составляет роскошную большую квартиру со столовой, кабинетами, спальнями, гардеробными и даже с буфетом и кухней и погребом со льдом, и все чаи, завтраки и обеды происходят, как во дворце. Все вагоны соединены безопасными площадками и образовывают свободный переход вдоль всего поезда. Вагоны очень длинные и на особых рессорах; нет никакого дрожания и толчков, так что свободно можно писать во время хода поезда. Каждому из свиты было отведено отдельное помещение.

Мне отвели пространство, равное половине большого вагона I-го класса, которое было разделено на кабинет, спальню и гардеробную с особым входом,  –– подобное помещение составило бы роскошную квартиру для одинокого человека» (Н. А. Качалов).

Императрица Мария Александровна в это время жила в своем подмосковном Ильинском, чтобы хоть здесь не видеть любовницу мужа. Его страсть к Долгорукой накалялась как электрическая дуга, записки к любовнице содержали сплошную эротику, он даже нарисовал Катерину, возлежащую голой на оттоманке.  Долгорукая отвечала ему полной взаимностью: «Всё дрожит во мне от страсти... Я хочу увидеть тебя... Наши bingerle волшебны. Я обожаю болтать с тобой, оставаясь в постели... Если ты думаешь, что мы слишком утомляемся и именно потому ты почувствовал себя плохо, то я первая соглашусь с этим и посоветую тебе дать нам отдых на несколько дней, ибо нам нужно рассчитывать свои силы, а твой долг –– сохранить себя для меня, той, которая является твоей жизнью».

«Через Долгорукую устраивалось много различных дел, не только назначений, но прямо денежных дел, довольно неопрятного свойства. Эта княжна Долгорукая не брезговала различными крупными подношениями, и через императора Александра II настаивала, чтобы дали концессию на постройку Ростово-Владикавказской дороги чуть ли ни самому банкиру Лазарю Полякову...  На этих подрядах компания нажила довольно большие деньги; в то время она была притчей во языцех, все указывали на крайние злоупотребления и вообще на нечистоплотность всего этого дела» (С. Ю. Витте).

Не доезжая Москвы, поезд наследника остановился, и Александр вместе с женой  и братом Алешей, чуть не погибшим два года назад при крушении фрегата «Александр Невский», поехал в Ильинское навестить мать. Остальные участники путешествия проследовали в Москву, куда Александр приехал, спустя трое суток.

 

XXI

 

Первым делом в Москве осмотрели строящийся  под руководством архитектора К. А. Тона храм Христа Спасителя. Боголюбов сказал Александру, что Константин Тон жульничает: купол расписан художником Сорокиным, а не профессором Марковым, который получил 10 тысяч рублей «за работу», а Сорокин –– почти ничего; художник Крамской, имея в помощниках шесть человек, получил 25 тысяч на всех, а 25 тысяч Тон прикарманил себе.  Губернатор Москвы Долгоруков стал объяснять Александру какие-то тонкости, но Александр прервал:

–– Я всё уже знаю.

«За обедом В.А. Долгоруков подошел ко мне и очень вежливо, что составляло отличительную черту этого царедворца, сказал:

–– Как это вы, господин Боголюбов, позволили себе говорить его высочеству такие вещи по работам храма? Да ведь это ложится пятном на  строителя Тона и меня.

–– Извините, ваше сиятельство, но я призван к его высочеству говорить ему, как будущему императору, всю истину. Что я сказал, то всем нам, художникам, известно, и надо, наконец, чтобы господа строители покончили эксплуатировать нашего брата.

Князь пожал мне руку, и, надо отдать ему справедливость, до конца был со мною  любезен.    

Личность моего товарища, профессора Сорокина, заинтересовала цесаревича, он приказал ему явиться к себе и расспрашивал о его происхождении.  Евграф Семенович сообщил, что был перевозчиком на Волге, но всегда имел страсть к художеству и самоучкой написал картину «Петр Великий посылает за границу художника Никитина». Император Николай I, когда ему губернатор представил эту картину, приказал послать Сорокина учиться в Академию художеств. Сорокин окончил Академию с золотой медалью, был отправлен пенсионером за границу, и там расписал Парижскую церковь вместе с профессором Бронниковым и своим младшим братом.

Цесаревич предложил ему написать  иконостас в Аничковской дворцовой церкви и закончил любезным приглашением к обеденному столу. С этого вояжа я начал замечать, что цесаревич чрезвычайно милостиво относится к нашему брату-художнику.

Из Москвы мы двинулись поездом в Нижний Новгород. Время было начально-ярмарочное, когда цесаревич прибыл на этот громаднейший всеобщий базар. Первый осмотр был посвящен собору, где покоится прах славного гражданина Минина. Убогость и безвкусие могилы поразили его высочество так, что здесь же, на месте, им было решено сделать ее художественно. Был призван талантливый художник Даль. (Первая лепта, положенная цесаревичем, поддержалась ярмарочным купечеством, и теперь все, кто посещают эту русскую святыню, могут любоваться ее грандиозным,  прекрасным  помещением).

С приездом их высочеств в Нижний Новгород, сейчас же начались разного рода подношения, которые секретарю  Оому и мне приходилось принимать и оплачивать. Задача была нелегкая: что, например, делать с клеткой, в которой мальчик поднес двух воробьев?

Ежедневно их высочества осматривали отделы ярмарки: склад крымских вин, где экспертировали фальшивый коньяк-шампань,  который будто бы превосходит французский; чайный базар, причем пили чай желтый ароматический, черный, зеленый и даже кирпичный. Слушали звон колокольного базара, где какой-то парень вызванивал на четырнадцати колоколах очень гармонично. Их высочества присутствовали также на освящении ярмарочной новой часовни, куда собралась громадная пестрая толпа, что при жгучем солнце и голубом небе давало превосходную картину.

На другой день вечером в дворцовом саду были собраны крестьянки нижегородских соседних деревень, а также горожанки в их красивых народных костюмах, в покрытых жемчугом кокошниках и ожерельях. Государыня цесаревна весь вечер любезно с ними разговаривала, любовалась парчою и кружевами  на красивых русских бабах, которые тут же начали щелкать орехи и кушать всякие сласти, им выставленные в изобилии. В саду заиграла музыка, пели цыгане, певец Молчанов со своею труппою исполнил известный романс:

 

                                            Как имела я любовничка,

                                            Канцелярского чиновничка,

                                            Но недолго с ним я зналася,

                                            Этой жизнью наслаждалася,

                                            По головке его гладила,

                                            Волоса его помадила...

                                            Из чиновничьего звания

                                            За трактирные шатания

                                            Исключили друга грешного...

                                            Очень жаль его сердешного:

                                            Все доходы его сгинули,

                                            И друг друга мы покинули.

                                            С той поры я в свете маюся,

                                            По чужим людям скитаюся.

 

В конце вечера вышли два плясуна, такие ловкие, что когда начали семенить ногами, то так быстро, что ног не было видно, а корпусы их как бы стояли на воздухе»  (А. П. Боголюбов).

«Посещение городов происходило совершенно однообразно: сначала –– в соборе для краткого молебствия, а ежели праздник или царский день, то к обедне с молебном, потом церковный ход и прием местных властей. После завтрака, к которому приглашались власти, осмотр заведений и вообще примечательностей города, и обыкновенно цесаревич давал большой обед, на который приглашались  все почтенные обыватели.

Города устраивали или балы, или гулянья, катанья по Волге или что-нибудь подобное, и все это занимало в каждом городе около трех дней; на это время мы перебирались с парохода на отведенные квартиры. При приеме членов царской фамилии энтузиазм был страшный, собирались тысячи людей, и вся толпа кричала «ура». Перед приездом к городу полиция устанавливала толпу в порядок и оставляла посередине хороший проход, толпа пропускала членов царской фамилии, но потом бросалась за ними, и не было никаких средств ее остановить, –– проход уничтожался, и мы попадали в сильную давку.

При каждой остановке подавалась масса просьб, незначительная часть их заслуживала внимания, но большинство было написано по шаблону кабачными писарями.

Представительное положение цесаревича, его брата Алексея и цесаревны, несмотря на радушный прием народа, чрезвычайно было для них тягостно. Действительно, постоянно быть на виду, когда тысячи глаз ловят каждое твое движение, должно быть чрезвычайно тяжело. На этом основании высшее наслаждение наших принципалов было остановить пароход на пустом, необитаемом берегу Волги, выйти на берег, побегать, набрать хворосту, зажечь костер и при этом перепачкаться, т.е. испытать все противоположное обычной их жизни.

Одним ясным утром мы проходили мимо богатого, торгового города Хвалынска, где по маршруту не было назначено остановки. Около пристани, чрезвычайно украшенной, вся местность была залита народом, которого собралось на глазомер тысяч 20, а может, и более. Тут же было видно духовенство и строй войска. Вся эта масса, многие на коленях, кричали, махали руками и умоляли остановиться. Мы просили цесаревича пристать к Хвалынску, но он, указывая на злосчастный маршрут, находил это невозможным.

–– Вы хорошо знаете, почему я не могу остановиться, зачем же вы меня мучаете?

Я сказал, что мне очень тяжело сердить его, но... дурное впечатление произведет на радушно приглашающих людей, если пароход не остановится. На это цесаревич сказал:

–– Извольте, остановлюсь, но не сойду с парохода, приму рапорты и депутатов и сейчас же отвалить.

Цесаревна все слушала, но ни одним словом не высказала своего мнения. Вообще, во время этого путешествия проявился превосходный характер цесаревны и ее большая выдержка. Во время всего путешествия она не выказала ни одного каприза и не доставила никому ни малейшего неудобства. Она всегда была вовремя одета, всегда всем довольна, и исключительно ей мы были обязаны, что в нашем обществе было весело и не было ни малейшего стеснения.

Пароход пристал к пристани. Положили сходню, по которой вошло местное начальство и депутаты. На пароходе, при самом входе, стояла впереди цесаревна, за ней цесаревич, а депутация –– на сходне. По приеме хлеба-соли, цесаревна, разговаривая с депутатами, делала шаг за шагом вперед и постепенно заставляла отступать депутатов, а цесаревича следовать за собой, что он исполнял, улыбаясь, поняв ее маневр. Таким образом, все перешли на пристань, где на одной половине была устроена выставка местных произведений, а на другой сервирован чай и десерты. Только что вышла на пристань цесаревна, ее окружила толпа разряженных, в бриллиантах, купчих, и через секунду мы увидели ее усаженною и кушающей чай.

Цесаревича очень заинтересовала выставка, потом он обошел войско, мы посетили собор и какие-то благотворительные заведения, всех удовлетворили и отправились на пароход. Цесаревич с цесаревной ушли в каюту, а мы уселись вокруг стола на рубке. Я сидел спиной к входному трапу –– вдруг кто-то положил мне сзади руку на плечо. Я оглянулся и увидел, что это цесаревич. Я хотел встать, но он удержал меня, проговорив:

–– Довольны ли вы, толстый мучитель?

Я отвечал, что чрезвычайно доволен и глубоко благодарен.

Цесаревна тоже поднялась на площадку, отозвала меня в сторону.

––  Я не знакома со всеми русскими обычаями и могу сделать ошибку, я  прошу вас, нисколько не стесняясь, быть моим советником, и вам грешно будет, ежели вы откажетесь.

Сердце и природный такт цесаревны указывали правильно на ее обращение с народом, мне редко случалось пользоваться данным мне полномочием» (Н. А. Качалов).

Дальнейший маршрут был до Царицына,  оттуда –– через Калач на Дон. После Новочеркасска  посетили Грушевские угольные копи, где добываемый уголь обходился дороже заграничного антрацита. Заверения горного начальства в том, что в Донецком бассейне «огромные залежи угля и скоро наступит время, когда наш уголь будет изгонять привозной», не удовлетворили Александра:  «Не мечтайте,  а делайте!» Дальше были  Ялта и Севастополь.

27 августа на севастопольской пристани высоких гостей встречал адмирал П. И. Кислинский. Сразу поехали во Владимирский собор, сооружаемый над могилами прославленных черноморских адмиралов М. П. Лазарева, В. А. Корнилова, П. С. Нахимова, В. И. Истомина. У общей могилы под простым каменным крестом под сводами храма состоялась заупокойная служба по усопшим.        

–– Эти люди духом своим первые зажгли огонь любви и мужества в защитниках Севастополя, и, как верные пастыри, впереди всех положили душу свою за всё стадо, –– произнес над могилой священник.

После службы поехали верхом к четвертому бастиону, где генерал Э. И. Тотлебен, один из организаторов обороны Севастополя, рассказывал о Крымской войне. Рядом с ним стоял адмирал П. И. Кислинский, раненый в первые дни бомбардировки города. Возле Кислинского находились капитан 2-го ранга Н. Д. Скарятин и адмирал П. А. Карпов, защищавшие Малахов курган в последние дни осады.

Проехали к Малахову кургану, где в такой же августовский день 14 лет назад капитан-лейтенант Карпов был взят французами в плен, но отказался служить французам, и после войны вернулся в Севастополь.

Встреча с  выдающимися людьми глубоко затронула Александра. В тот же день посетили  готовящийся к открытию Севастопольский музей и Братское кладбище, где памятником погибшему русскому воинству стояла почти завершенная церковь  во имя  Николая-Угодника.

(Каким же надо быть негодяем, чтобы легкой рукой Крым подарить Украине, как это сделал Хрущев в 1954 году, напрочь стерев русскую кровь, героизм и заслуги!)

Дальше поездка цесаревича была к развалинам древнего Херсонеса, и, благодаря его заинтересованности, руководство города решило создать археологический музей.

После Севастополя отправились в Одессу, где, кроме хитросплетений господ одесситов, давно уже съевших на этом собаку вместе с шерстью, других впечатлений не осталось; а дальше были Таганрог, Москва, и –– Петербург.

По возвращении, Минни написала матери: «Теперь, когда все счастливо завершилось, хочется рассказать, как часто сердце у меня готово было вырваться из груди во время всех этих раутов, приемов и т. п., на которых Саша, с одной стороны, не желал появляться, особенно в первой части путешествия по Волге, а с другой — не стеснялся в присутствии всех господ ругаться и охаивать все на свете, вместо того, чтобы радоваться и должным образом оценивать ту сердечность, с которой нас повсюду принимали. Несколько раз мы едва не поругались, и я уже подумала, что эта поездка полностью испортит добрые отношения, сложившиеся между нами, но теперь, слава Богу, все это забыто, и жизнь у нас идет по-старому».

Дети разрядили напряженность между супругами. Младшему, Саше, было три месяца, старшему, Ники, шел второй год. Александр и Минни очень любили детей –– и не только своих, дети вообще были для них чем-то особым, священным. Минни дурачилась с ними, и ее жизнерадостный нрав передавался супругу. В спальне она положила икону «Утоли мои печали», подаренную ей в Саратове, но, не умея запомнить названия, говорила: «Угоди мои покои». Александр до слёз хохотал, Минни тоже смеялась,  даже не думая обижаться.

Весьма привередливый человек Александр Бенуа вспоминал: «Я был очарован ею. Даже ее маленький рост, ее легкое шепелявенье и не очень правильная русская речь нисколько не вредили чарующему впечатлению. Напротив, как раз тот легкий дефект в произношении вместе с ее совершенно явным смущением придавал ей нечто трогательное, в чем, правда, было мало царственного, но зато особенно располагало к ней сердце. Одевалась она очень скромно, без какой-либо модной вычурности. Отношения супругов между собой, их взаимное внимание также не содержали в себе ничего царственного. Это тоже было очень симпатично».

 

XXII

 

13 октября Совет министров принял решение в пользу Титгена, о чем просил свою дочь датский король: концессия была передана Большому Северному телеграфному обществу. Компания оправдала доверие: в течение двух лет (1870-1871) проложила подводные кабели между Владивостоком, Нагасаки, Шанхаем и Гонконгом, а 1 января 1872 года было произведено подсоединение к телеграфной связи между Россией и Данией. Совершилось прямое  сообщение между Европой и Восточной Азией через Сибирь.

С началом зимнего сезона в Петербурге начались балы. Александр их терпеть не мог, но Минни готова была танцевать до утра. «Все сердца неслись к молодой цесаревне, –– вспоминал С. Д. Шереметев. –– Она появлялась как солнечный луч». Сама же она писала родителям: «Мне до сих пор удивительно, что у меня уже и вправду двое детей, ведь я и теперь, как всегда, готова совершать глупости, пройтись колесом, чего как почтенная мать двух сыновей больше не имею права позволять себе».

 «Минни веселилась очень, и все время, не останавливаясь, танцевала. Ужинать пошли только в половине второго. Потом снова начали танцевать, и даже английский танец. Мне было страшно скучно, я не знал, куда деваться. Минни была как сумасшедшая...» (Из дневника Александра).

«Раз ее уронил князь М. М. Голицын, а раз –– офицер А. В. Адлерберг, от того, что у ее платья оторвалась оборка под нижним краем. Адлерберг шпорами запутался, не удержал равновесия и увлек за собой цесаревну. Было это на одном из балов в Аничковом дворце. К ней подбежали, подняли ее, и она спокойно докончила вальс и успокоила сконфуженного и совсем растерявшегося молодого офицера, над которым потом долго в полку подтрунивали» (В. А. Теляковский)

Адъютант Александра –– Козлов безнадежно влюбился в Минни. Пробовал  заглушить свои чувства, и в то же время, преданный цесаревичу, всё ему рассказал. Александр промолчал, но в душе пожалел своего адъютанта, который  спустя короткое время сошел с ума. «Цесаревич почти никогда не говорил о нем, даже и гораздо позднее, но это не мешало ему следить за ним и поддерживать не только его, но и его близких»  (С. Д. Шереметев).

Александр попытался создать оркестр духовых инструментов.  Группа  была небольшая, сам он играл на тромбоне. Собирались два раза в неделю, с готовой программой выступали в Аничковом  дворце. Александр даже рискнул на сольное выступление, заказав композитору Римскому-Корсакову концерт для тромбона с оркестром.

Кроме оркестра, он обожал оперу. Из  театральных представлений предпочитал  французскую комедию, от души смеясь в особенно комических местах. Посещали с Минни симфонические и сольные концерты в Петербургской консерватории, высоко ценя фортепианное искусство Антона Рубинштейна, произведения Римского Корсакова и Чайковского. Бывали на концертах  учеников музыкальной школы. Школа была бесплатная, покровительствовал ей цесаревич Николай, но после его смерти взял на себя покровительство Александр. Минни учредила Общество любителей художеств. Но сколько стрел было выпущено левыми журналистами и писателями-эмигрантами по поводу тупости Александра, невосприимчивости к искусству! Сколько желчи вылили они на него в связи с его «скаредностью!»

Семейная жизнь протекала ровно. Минни купала своих сыновей, разрешая старшему Ники брызгаться сколько угодно, и потому выходила из ванной вся мокрая. Младшенький тоже не отставал, это был крупный веселый малыш, которому было уже десять месяцев. Успешно занималась живописью, написав превосходный портрет кучера. (Этот портрет и два натюрморта ныне представлены  в Русском музее). По вечерам, если случалось свободное время, Александр ей читал Достоевского, Лермонтова, Пушкина, Гоголя. Эти авторы стали любимыми в их семье. Федор Михайлович Достоевский каждое свое новое произведение посылал супружеской паре.

Неожиданно случилась беда: Сашенька заболел менингитом. Были приглашены лучшие доктора, но оказались бессильны.

«15 апреля. Послали за Раухфусом... к 5 часам утра показались признаки поражения мозговых оболочек и левая нога и рука понемногу стали отниматься. Врачи сказали мне, что болезнь пошла так скоро и опасно, что на выздоровление нет почти надежды. Это был ужасный удар! Минни дремала в кресле, и потом я передал ей решение докторов. Мы просидели всю ночь у маленького. Я больше не мог сдержать слез и плакал долго, и бедная Минни тоже».

«20 апреля. Только я начал засыпать, пришли меня разбудить и просить  вниз. Это было в половине пятого утра. Я скорее оделся и побежал к маленькому, у него вдруг пульс стал биться слабее, и дыхание сделалось слабее, так что Гирш решился  послать за мною. Маленький лежал на коленях... и был совершенно в забытьи.... Что за мучение и тоска  было видеть его...  Минни  взяла нашего душку Александра на колени, а я все время смачивал ему голову водой.

В два часа дыхание начало учащаться все больше и больше и пульс бился страшно скоро так, что и сосчитать нельзя было, но, наверное, более 200 раз в минуту, потом дыхание начало заметно слабеть и в половине четвертого уже не стало на свете нашего милого ангела, он умер у Минни  на коленях. Что за ужасная была эта минута!

В 7 часов я понес нашего ангела наверх, а Минни шла сзади, и положили его снова на его кроватку в приемной комнате возле кабинета Минни, где устроили и украсили кровать и кругом цветами.  Мы просили приехать художника Крамского, который сейчас же начал портрет карандашом.  Боже, что за день Ты нам послал и что за испытание, которое мы никогда не забудем до конца нашей жизни, но да будет Воля Твоя, Господи, и мы смиряемся пред Тобой и Твоей волей. Господи, упокой душу младенца нашего, ангела Александра».

Удар был страшный! Единственное, что осталось родителям –– это написанный Иваном Крамским портрет Сашеньки, увы, уже мертвого. Ребенка похоронили в царской усыпальнице Петропавловского собора.  Минни, не выдержав, уехала в Данию, взяв с собой Ники.

4 июня Александр был в Петропавловском соборе на панихиде своего деда Николая I. «Я подходил к могилке нашего ангела Александра, которая совершенно готова и  убрана цветами. Я молился и много думал о тебе, моя  Минни, и мне было так грустно быть одному в эту минуту, одна мама это заметила и подошла ко мне обнять меня, и это очень меня тронуло, потому что она одна понимает и не забывает наше ужасное горе. Прочие забывают и постоянно спрашивают, отчего я не хожу в театр, отчего я не хочу бывать на балах, которые будут в Петергофе, и мне очень тяжело и неприятно отвечать всем. Так грустно мне сделалось, когда я молился у милой могилки маленького ангела; отчего его нет с нами, и зачем Господь взял у нас его? Прости мне, что я опять напоминаю тебе нашу горькую потерю, но я так часто думаю о нашем ангеле Александре, о тебе и старшем сыне, о вас всех, близких моему сердцу и радости моей жизни, и в особенности теперь, когда я один и скучаю о вас».

Он командовал 1-й гвардейской пехотной дивизией и под его руководством  в условиях максимально приближенных боевым проходили испытания винтовки Бердан №2 с унифицированными патронами и скользящим затвором. Полковник В. Л. Чебышёв, внеся в нее  изменения, создал модифицированную драгунскую винтовку. Полковник И. И. Сафонов  сделал из винтовки Бердана кавалерийский карабин. Винтовка Бердан №2 была принята на вооружение армии; прежние  винтовки модифицировались для вооружения флота, а также переделывались в охотничьи ружья на Ижевском и Тульском заводах. 

Мысль о Севастопольском музее не оставляла Александра: народ не должен забывать героев-севастопольцев. Обратился через газеты ко всем, кто может рассказать о защите Севастополя: «Дневники, записки, воспоминания, письма о Севастопольской обороне, простой рассказ малейшего эпизода или подвига, или того, что кто-либо помнит, как очевидец, без стеснения формами и формальностями, –– вот что нужно. Одно лишь условие должно быть свято соблюдено: истина. Написанное, каждый пусть отправит по следующему адресу: Его императорскому Высочеству Наследнику Цесаревичу в собственные руки, в С.-Петербург».

Собранные материалы Александр намеревался издать книгой, сами же документы будут вечно храниться в Севастопольском музее.

Обстановка этим летом была напряженной: в июле началась война между Францией и Пруссией, и на фоне европейских событий нарастала в России подпольная революционная работа. Советский историк П. А. Зайончковский полагал, что правительство Александра II проводило германофильскую политику, не отвечавшую интересам страны, чему способствовала позиция самого монарха. Благоговея перед своим дядюшкой — прусским королем, а позднее германским императором Вильгельмом I, он всячески содействовал образованию единой милитаристской Германии. Георгиевские кресты щедро раздавались германским офицерам, а знаки ордена — солдатам, как будто они сражались за интересы России. В то же время в «Правительственном вестнике» была опубликована декларация о нейтралитете России во франко-прусском столкновении и готовности «оказать самое искреннее содействие всякому стремлению, имеющему целью ограничить размеры военных действий, сократить их продолжительность и возвратить Европе блага мира». Эта двуличность выводила из себя даже самых спокойных людей.

Свидание Александра II с Вильгельмом I, состоявшееся в Эмсе, общественное мнение связывало с персональными  перемещениями в правительстве: смещались с должностей русские, занимали их места немцы. Недовольство росло. Патриотические  чувства народа были оскорблены раболепием перед Пруссией, унижением России.

Александр был на стороне французов: германский призрак средневековья встал из гроба и грозил Европе. Он называл  пруссаков «свиньями», дядюшка Вильгельм был у него «скотина», канцлер Бисмарк «обер-скотина», а прусское правительство «сброд сволочей». Опасаясь военной поддержки немцам, Александр выступал  против действий правительства и особенно военного министра Милютина. Бесила его даже немецкая форма на русских плечах, хотя уже должен бы к ней привыкнуть. (Через 11 лет, взойдя на престол, он полностью переобмундирует онемеченную русскую  армию, удалит от дворца немецких выходцев и поведет антинемецкую политику. А когда Владимир Мещерский назовет посла Французской республики парикмахером, Александр резко ответит: «Легче на поворотах».)

К концу лета активизировались революционные группы Перовской, Долгушенцева, Лаврова, Бакунина, Дьякова, Сирякова, Южно-российский союз рабочих, Киевская коммуна и Северный рабочий союз. Дочь коменданта Петергофа сбежала в Женеву, чтобы присоединиться к партии анархиста Бакунина.

«Я думаю, что таких людей, как Бакунин, Рошфор, нельзя терпеть в обществе, так как они объявили себя перед целым светом врагами общественного порядка и, следовательно, врагами всех людей, живущих под покровительством и законами этого порядка, чем сами себя исключили из круга этих законов. Но что с ними делать?..» –– задавался вопросом Никитенко. 

Возникла новая организация, члены которой, «народовольцы», отправлялись в деревни под видом простых людей,  пропагандируя  революцию. «Сколько Дон-Кихотов появилось в последнее время! Какой-нибудь недоучившийся студент вдруг вообразит себе, что он призван спасти и обновить Россию. И вот он начинает волноваться, бегать, проповедовать, писать прокламации, делать заговоры. Он принимает под свое покровительство массы народные, предлагает им себя в вожди — никто его не слушает, кроме агентов тайной полиции, в руки которой он наконец и попадает. Тут же выходит из него мученик и прочее» (А. В. Никитенко).

В начале августа Александр выехал в Данию. «Ему нравилась простая, скромная жизнь, которую вела королевская чета, и еще более удовлетворяла возможность жить вне стеснений этикета, “по-человечески”, как он говорил. Он делал большие прогулки пешком, заходил в магазины. У Александра Александровича была душа добрая, незлобивая, и это снискало ему большую популярность в народе» (Генерал Н. А. Епанчин).

По той же причине –– жить «по-человечески» он  каждое лето хоть ненадолго выезжал вместе с Минни в Финляндию, где превращался в обыкновенного рыбака. Ловля рыбы на удочку, прогулки на яхте, по лесу, общение с местными жителями позволяли отвлечься от государственных забот. За свою жизнь Александр  побывал в Финляндии 31 раз. На реке Кюми, богатой форелью, для него построили дачу –– бревенчатую, непритязательную. На первом этаже –– небольшой рабочий кабинет, гардеробная  и общая комната, а на втором –– спальни. Прислуга жила во флигеле. Он  носил  воду, дрова, Мини помогала прислуге готовить еду. Супружеская чета подружилась с рыбачкой Финной.  Со старой рыбачкой, шведкой Серафинной, Александр вытаскивал сети. В  рыбаках  привлекало супругов отсутствие подобострастия и независимость.

«В таком государстве, как Россия, где мнения не могут обнаруживаться путем печати, о мнениях публики можно осведомиться не иначе, как прислушиваясь к разговорам, вникая в то, что чаще всего говорится», –– писал Николай Иванович Тургенев. Об Александре и Минни говорили много хорошего.

Дети королевы Луизы и Кристиана IX  жили в разных концах  Европы, и каждый год  король с королевой собирали их у себя. У каждого были небольшие, но удобные апартаменты, Александр с Минни жили в тех комнатах, где жил Никса: многие вещи напоминали о нем.

Из дневника Александра:

«22 августа 1870 г. Понедельник. Бернсторф. Встали с Минни и отправились с королевой, Минни и Тирой в Копенгаген, во дворец, где смотрели старинный фарфор королевы и прочие вещи. Из этнографического музея отправились в мастерскую художника Йоргенсена, который живет на берегу моря в собственной даче. Осмотрели у него пропасть эскизов и начатых картин, но законченных было очень мало. Я купил большую картину –– бурный вид у берегов Скагена, прелесть как хорошо сделана. Минни тоже купила маленькую, и, кроме того, мы заказали еще две картины.

«27 августа. Суббота. Бернсторф. В 1 час отправились целой компанией с дамами и мужчинами на фарфоровый Королевский завод… видели много интересных вещей. Поехали в мастерские двух художников: Блоха и Неймана, где я заказал две картины. В особенности мне понравились картины Неймана, молодого художника с большим талантом. Минни также заказала себе картину у него. Он рисует только морские виды».

О своих приобретениях и впечатлениях наследник делился с матерью, однако Мария Александровна не была в восторге: «Ты знаешь мое мнение: долгие и частые посещения заграницы, в том случае, если они не являются необходимыми по состоянию здоровья, нехороши. Я хочу, чтобы Минни и ты прониклись этой истиной. Вы обязаны России, и чем  больше вы будете здесь, тем лучше. Ты знаешь враждебную силу, стремящуюся нас опрокинуть; так кому же бороться с ней, как не нам и, особенно, вам, на кого однажды ляжет весь груз ответственности».

Королева Луиза пыталась давать Александру советы в связи с обострившимся революционным движением в России, но он отвечал:

–– Разве отсюда поймешь, что там происходит? Я в России живу, да и то нахожу в высшей степени трудным понять свой народ.

И почти в это время Достоевский писал:  «Обстоятельствами всей почти русской истории народ наш до того был предан разврату и до того был развращаем, соблазняем и постоянно мучим, что еще удивительно, как он дожил, сохранив человеческий образ, а не то что сохранив красоту его. Но он сохранил. Судите наш народ не по тому, чем он есть, а по тому, чем он желал бы стать. А идеалы его сильны и святы, и они-то и спасли его в века мучений; они срослись с душой его искони и наградили ее навеки простодушием и честностью, искренностию и широким всеоткрытым умом. Величайшее из величайших назначений, уже сознанных русскими в своем будущем, есть назначение общечеловеческое, есть общеслужение человечеству, — не России только, не общеславянству только, но всечеловечеству».

 

XXIII

 

1871 год ознаменовался полным разгромом Французской империи: Наполеон III потерял корону. Пруссия преобразовала Северогерманский союз в единое Германское государство под своим контролем, аннексировала Эльзас и Лотарингию и получила контрибуцию. Адольф Тьер в результате первой в мире пролетарской революции,  стал президентом  республики Франция. 

«Один артиллерийский генерал рассказал мне следующее, ручаясь за правдивость своих слов. Некто из его знакомых недавно проезжал через Германию и виделся там с весьма известным ученым немцем, с которым он находится в дружеских отношениях. Зашел  разговор о войне. “Знаете ли вы, — сказал русскому путешественнику немецкий ученый, — кто виноват во всех ужасах и в продолжительности этой варварской войны? — вы!” — “Как мы?” — воскликнул наш россиянин. “Да, вы! Если бы в самом начале этой бойни вы приняли твердое положение и стали в позицию настоящего, а не притворного нейтралитета, думали только об истинных интересах своих и Европы, держась здравой политики, то, поверьте, этих ужасов не было бы. Разумно и твердо сказанное Россией слово остановило бы притязания военного властолюбия, и далее намеченной ею черты пруссаки не пошли бы”»  (Из дневника  А. В. Никитенко).

Радостно встретил придворный и официальный Петербург триумфальные победы пруссаков! Генералу-фельдмаршалу Мольтке была пожалована георгиевская звезда. Белые крестики засияли в петлицах лихих командиров Гравелота и Сен-Прива, а то и на воротниках — у тех, кто уже получил эту высокую русскую боевую награду. Дипломатическая помощь, оказанная Россией Пруссии, была такова, что, извещая официальной телеграммой Александра II об образовании Германской империи, Вильгельм I заявил: «После Бога, Германия всем обязана Вашему Величеству».

Симпатии мировой общественности были на стороне Франции. Требования аннексии французских провинций  вместе с огромной суммой контрибуции, способы ведения войны  (захваты и расстрелы заложников, карательные акции с сожжением селений) показали бесчеловечный характер германского государства.

После кончины Французской империи Россия сочла для себя невозможным дальнейшее соблюдение Парижского трактата 1856 года, по которому ей запрещалось иметь  Черноморский военный флот. Петербург надеялся в этом вопросе на поддержку Бисмарка, но Бисмарк только прикидывался сочувствующим.  Канцлер Горчаков  пытался убедить Александра II  пересмотреть свое отношение к Пруссии, однако же император встал на дыбы, а Бисмарк обвинил Горчакова в личном недоброжелательстве. Горчаков смог добиться только того, что Лондонская конвенция разрешила России иметь в Черном море любое количество военных кораблей, но без выхода через проливы.  Это был еще один плевок в лицо России!

27 апреля у Александра и Минни родился сын Георгий. С рождением малыша и заботами о нем скрадывалась острая боль воспоминаний о Сашеньке. Маленький сын, прежде всего, радовал крепким здоровьем. Рос сильным, подвижным, и к концу лета уже сидел. Сравнивая его с Ники, бывшим в таком же возрасте, родители находили, что Ники ему уступал. 

Жизнь постепенно налаживалась; но тут преподнес всему царскому роду сюрприз Александр II –– Долгорукая будет с ним жить в Зимнем дворце!  Покои ее он устроил как раз над своими покоями, а для удобства был сделан лифт. Назначил ее фрейлиной императрицы. На полных правах Долгорукая посещала балы, вечера и обеды. Несчастная императрица  вытерпела и это.

В 53 года император «чувствовал себя восемнадцатилетним» –– так велика была его страсть к Долгорукой. Та разжигала ее всеми способами: «Мы сегодня будем bingerle три раза... Я спала беспокойно, все во мне дрожит, я не могу дождаться...»

Сестра императора, Ольга, назвала Долгорукую «авантюристкой, которая охотится за короной». Александр и Минни обалдело смотрели на то, что происходит в Зимнем! В самых аристократических салонах в выражениях не стеснялись:  «Император подает пример  непорядочности, пренебрегая церковными нормами и правилами морали!»

Одни только братья императора, Николай Николаевич-старший и Константин Николаевич, сами имевшие любовниц и  даже внебрачных детей, ничего не имели против. 

В обществе, как и в дворцовом кругу, творился такой же хаос. В Земледельческом училище студенты устроили скандальную демонстрацию с портретом государя. Из собора Одессы исчезла чудотворная икона в драгоценном окладе. Полиция «выбилась из сил»,  отыскивая, но  вот приехала  императрица, и в тот самый день икона была найдена где-то в яме, завернутая в салфетку, но уже без драгоценностей. Неожиданное обретение, и притом в момент приезда высочайшей особы, явилось  очередным  доказательством чудодейственной силы иконы, –– служители собора обратились к Синоду, прося разрешить ежегодное празднование по этому поводу. А воры найдены не были.

В Харькове бунтовали против полиции. Поводом стала выходка частного пристава, который вздумал толпы людей, пришедших  на праздник,  разгонять водой из пожарных труб, –– трубы раздавили нескольких человек.  Народная ярость била ураганом, против которого оказалась бессильной администрация во главе с губернатором. Всё, что накипело за годы произвола и беззаконий, вымещалось теперь на чиновниках.

Министр просвещения приказал, чтобы все гимназисты носили в гимназии книги свои и тетради в ранцах, как носят солдаты. В публике быстро пронесся слух, что министр спятил и считает себя лошадью.

«Беда правительству, когда оно не в состоянии полагаться на здравый смысл и добросовестность своего народа; беда народу, когда он не может уважать своего правительства», –– сокрушался Никитенко.

В середине ноября случилось наконец хорошее событие –– в Петербурге открылась Первая передвижная художественная выставка. Годом раньше министр внутренних дел Тимашёв одобрил и утвердил устав, по которому художники имели право устраивать свои выставки во всех городах, знакомя  народ с русским искусством.

Александр Егорович Тимашёв был гением на своем посту, очевидно, в силу своей нетипичности. Обладая способностями трезвомыслящего руководителя, он  организовывал все направления хозяйства России и, сколько мог, сдерживал разрушительные силы. Оказывал благотворительную помощь нуждающимся школам и больницам, занимался фотографированием, став отличным портретистом, а скульптурные работы Тимашёва экспонировались на выставках в Академии художеств (сейчас можно их видеть в Русском музее).

Душой и вдохновителем передвижников был Иван Николаевич Крамской. «Достоин ты национального монумента, русский гражданин-художник! –– восхищался им Репин. –– Боец, учитель, ты вывел родное искусство на путь реализма. Потребовал законных национальных прав художника. Опрокинул навсегда отжившие классические авторитеты и заставил уважать и признать национальное русское творчество».

На выставке Крамской представил картину «Русалки» –– сцену из  «Майской ночи» Гоголя.  Выбор его был неслучаен: панночка, утопленницы, ведьма –– это тоже миф, такой же миф, как тот, скандинавский, предложенный  выпускникам Академии и против которого Крамской и еще тринадцать академистов подняли бунт. Но миф, рассказанный Гоголем, –– и как рассказанный! –– был свой, понятный, он был близок душе, близок всему  существу Крамского, возросшему среди русской природы.  «О, как я люблю мою Россию… ее песни, ее характер народности…» –– писал он в дневнике, когда ему было пятнадцать лет.

Кроме «Русалок», на выставке были «Грачи прилетели» Саврасова,  «Петр I и царевич Алексей»  Николая Ге,  картины Перова, Шишкина, Клодта и многие другие. Лучшие полотна еще до открытия выставки приобрел  Павел Михайлович Третьяков.

Это был удивительный человек. Худой, высокий, с окладистой бородой и тихим голосом, он больше походил на угодника, чем на замоскворецкого купца. Он и внутренне не походил на своих собратьев: никаких попоек, ресторанов с цыганами, тройками и швырянием денег, ничего из того набора хамских выходок, на которые были щедры его богатые современники. Третьяков начал собирать картины русской живописи, когда еще ни Репина, ни Крамского, ни Шишкина  не было, когда основной тон в искусстве задавала  бездушная Академия. Никто не верил в торжество  русской национальной школы живописи, но Третьяков –– верил!  «Что не делают большие общественные учреждения, –– то поднял на плечи частный человек и выполняет со страстью, с жаром, с увлечением и –– что всего удивительнее –– с толком. В его коллекции нет слабых картин», –– с уважением говорили о Третьякове  люди искусства.

Первая передвижная выставка привлекла к себе толпы зрителей. Экспонаты размещались в залах Академии художеств,  и критик Владимир Стасов, переходя от картины к картине,  громко восклицал: «Ведь это неслыханно и невиданно, ведь это новизна поразительная!» Возбужденная публика  находила в каждой картине что-то особое для себя.

–– Молитва святая... –– (О «Грачах» Алексея Саврасова). –– Когда приближаешься, охватывает удивление: какое маленькое полотно. Как все скромно и просто.  И в то же время понимаешь, что это –– чудо.

Картина Николая Ге  «Петр I и его сын Алексей»  была уже куплена Третьяковым, как и «Грачи» Саврасова, и Александр II  заказал для себя повторения. Цесаревич заказал повторение картины «Оттепель» молодого художника Федора Васильева,  которую задолго до выставки приобрел Третьяков. Картина Ильи Репина «Бурлаки на Волге» была куплена великим князем Владимиром Александровичем, но министр путей сообщения об этом не знал, и напал на художника:

–– Ну скажите, какая нелегкая дернула  вас это написать? Вы, должно быть, поляк?.. Ну как не стыдно –– русский! Да ведь этот допотопный способ транспортов мною уже сведен к нулю, и скоро о нем не будет помину! А вы, наверно, мечтаете найти глупца,  который приобретет этих горилл.

(Министр очень грубо солгал –– бурлачество ликвидировала уже советская власть).

«Трудно теперь предсказать, куда пойдет наше искусство, но перед ним распахнулось что-то широкое, светлое, совершенно новое, небывалое, чего никто не ожидал, о чем никто не смел думать…» Так  сообщали газеты.

Так закончилась Первая передвижная выставка.  

 

XXIV

 

В комиссии Государственного Совета решался вопрос об отказе в высшем образовании неимущему и среднему сословию. Причина –– в шестиклассных реальных училищах не преподают латинский и греческий языки. По мнению членов Совета, нельзя быть финансистом, юристом, врачом и т. д., не изучив  греческий и латинский, как это делается в Европе. Никто не подумал, сколько талантливой молодежи останется за порогом науки лишь потому, что нет средств обучаться в классических гимназиях, где  латинский и греческий обязательные предметы. Девять членов Совета выступили против реформы, цесаревич их поддержал, –– и всё же реформа о среднем образовании вступила в силу.

Начались возмущения и жалобы. В Петербург приехал попечитель Закавказского округа Я. М. Неверов, просить пощады от греческого языка.

–– Мы почти лишены лекарей и ветеринаров, отчего и людям и скоту приходится очень плохо: болезней тех и других некому лечить. Некоторые местности прямо обратились к наместнику с просьбой дать лекарей. Но где же их взять, когда и во внутренних губерниях России их недостаточно. Надобно приготовлять докторов, а нет доступа без греческого языка.

Ему ответили, что уступок не будет.

–– Пусть и холера, и оспа, и скотские падежи разгуливают, лишь бы греческий язык существовал? –– вспылил Неверов.

Он ничего не добился.

«Ныне правят всем царедворцы, –– негодовал А. В. Никитенко. –– Если бы они были сколько-нибудь умны, они правили бы не так. Это пошлые и ничтожные люди. Их государство или отечество, как говорил князь М. М. Щербатов еще во время Екатерины, есть двор, а их идея — сиденье на своих местах. Как преступны все эти мелкие души!  Пугают нигилистами. Но ведь даже людей серьезных и степенных такие  реформы доведут до  нигилизма. Общество не позволит дурачить себя.  А если позволит, то пусть живет, как стадо баранов!»

 Вряд ли хоть что-то из гневных речей, раздававшихся по России, доходило до государя, и вряд ли ему было до них –– он упивался любовью. Рождение сына сделало его подкаблучником Долгорукой. Императрица слегла: ребенок родился в Зимнем дворце, и счастливый отец присутствовал на родах! Члены царской семьи роптали. Долгорукая распространялась, что только она заботится о государе:

–– Никто не давал себе труда избавить его от сквозняков. Его кровать была жестка, как камень; я заменила ее на кровать с пружинным матрасом и заботилась, чтобы постель согревали... Он был тронут до слез проявлением внимания.

Близкая подруга её повествовала:

–– Александр с наслаждением посвящает Екатерину в сложные государственные вопросы. Обладая ясным умом, трезвым взглядом и точной памятью, Екатерина  без труда принимает участие в таких беседах. Иногда даже метким замечанием она помогает государю найти правильное решение.

«Видел я ее не раз на больших придворных балах: стройная, худая, вся усыпанная бриллиантами, с прическою в мелких завитках, она показывалась как бы нехотя, была любезна, говорила умные речи, всматривалась пристально и проницательным взглядом,  скорее, недоговаривала, чем говорила –– можно  было подумать, что она хочет сказать: “Я с вами говорю потому, что это принято, что это –– долг, до вас мне нет никакого дела”»  (С. Д. Шереметев).

В отношениях между отцом и старшим сыном появилась угрожающая трещина: Александр II вдруг увидел, что его добродушный сын  неуступчив.  На стороне императора были его братья, на стороне Александра –– его братья. 

С. Ю. Витте сожалел, что Долгорукая не  погибла в железнодорожной катастрофе: «Начальник станции Одессы, не дожидаясь моего поезда, пустил другой, который шел раньше того, на котором я должен был везти Долгорукую, и таким образом, въезжая на станцию, мы еле-еле не столкнулись с этим поездом. Сколько раз после я думал: ну, а если бы наш поезд меньше даже чем на одну минуту опоздал бы? Ведь тогда произошло бы крушение, и от вагона, в котором ехала Долгорукая,  остались бы одни щепки, и какое бы это имело влияние на будущую судьбу России, не исключая, может быть, и 1 марта?»

Отвлекаясь от проблем, цесаревич играл в оркестре, состав которого  увеличился до двадцати восьми человек. Собирались в Адмиралтействе, в зале музея, и репетировали едва не до ночи. «Вечером у Минни играли в 16 рук на фортепьянах, а я отправился в музыкальное собрание».

Супруги приобрели коллекцию разорившегося предпринимателя В. А. Кокорева, в которой были полотна Брюллова, Боровиковского, Бруни, Клодта и других русских художников. Желая поддержать передвижников морально и материально, заказали им ряд картин.

В январе 1873-го умер в изгнании Наполеон III. В Зимнем дворце был лицемерно объявлен двухнедельный траур, но готовились к встрече германского императора. Генералам было приказано переменить красные штаны на любые другие, поскольку красные заимствованы были у французской армии. Столице  придали вид немецкого города, чтобы великий Вильгельм как бы и не выезжал из Пруссии. Перемена генеральских штанов,  замена головного убора солдат прусскими касками, прусские флаги на домах и проч. — все должно содействовать этому. Не было конца разговорам  и толкам о предстоящей встрече. Шли беспрерывные сборы и репетиции войск. Александр II готовился поднести  императору саблю, украшенную бриллиантами.

Цесаревич устал от постоянного «фон». Воскликнул  радостно, увидев генерал-майора Козлова: «Ну, наконец-то!»  И сразу завоевал огромную популярность среди армейского офицерства, изнывавшего от засилия немцев.

Россия явственно приближалась к социально-политическому кризису. Ширились студенческие беспорядки, поступали тревожные сведения о революционных террористических группах, готовящих покушения на императора и членов его семьи.

В разгар подготовки к визиту славного Вильгельма, цесаревич получил письмо Ф.М. Достоевского, которое во многом было созвучно его мыслям. Федор Михайлович писал, что своих врагов правительство само создает себе своими ошибками. Он редактировал журнал «Гражданин», откликавшийся на все волнующие общество вопросы внутренней и внешней политики. Помощником его был Константин Петрович Победоносцев –– оба глубоко преданные Александру.

Германский император прибыл в Петербург 15 апреля.  Город имел такой праздничный вид, какого не бывало в самые знаменательнейшие дни народных торжеств. Дома  украсились германскими флагами и коврами,  всё было  с иголочки, улицы превращены в цветники, мчались как сумасшедшие экипажи с прусскими генералами и офицерами.  И толпы восторженных, восхищенных обывателей,  которым никто не сумеет внушить, что существует достоинство.

На Дворцовой площади оркестр из 2300 музыкантов встретил Вильгельма гимном   «На страже Рейна». Кайзер и царь обнялись и заплакали.  (После разлуки царь записал: «Я так к нему привязался, что без него я одинок»).

25 апреля газета «Голос» опубликовала статью о процессе между титулярным советником Анучиным и графом Адлербергом –– тем самым, который «сосватал» Долгорукую государю и занимался с ней денежными махинациями. Анучин был прав, но Сенат решил дело в пользу Адлерберга. «Замечательно! –– высказывались даже в высших кругах. –– Полное неуважение к закону тех самых людей, которые призваны охранять закон».

Из дневника А. В. Никитенко:

«“Вестник Европы” получил предостережение за статью “Переделка судебных уставов”. Вот и благодетельные наши реформы! Суды уже подорваны; земские учреждения давно в параличе, а печать чуть не в худшем состоянии, чем была в николаевское время. Испугались реформ те самые, которые их произвели. Они ожидали, что из реформ возникнет сообразная с их желаниями жизнь; что нравы тотчас изменятся к лучшему, промышленность и земледелие процветут, богатство потечет по всей стране рекою. Все эти золотые сны не оправдались. Главная задача реформ совсем не в том состоит, чтобы насладиться благами, элементы которых в них заключаются, а в том, чтобы сделать эти блага возможными.

Что касается администрации, ее надобно разделить на высшую и низшую. В первой господствует одно стремление — добиться выгодного положения, богатого содержания и расширения произвола своего до беспредельности. И таков общий разврат, что человек, называвшийся порядочным и даже довольно как будто способным, лишь только очутится на дороге повышения, делается совсем иным.

Низшая администрация думает об одном — о приобретении денег и чинов во что бы то ни стало — и тоже злоупотребляет, как может, тою долею власти и влияния, каких успела добиться. И между всеми ними есть люди честные, нравственные и способные. Но опять-таки, общая безнравственность так велика, что редко кому приходит в голову действовать по совести, по закону и по внушению долга.

Правительство наше раздает ничего не стоящие ему награды. Такого обилия наград, как в последние пятнадцать лет, Россия никогда не видала. Для чего это? Есть ли какой-нибудь человеческий смысл в том, например, что чиновник, если он не обокрал казну, не убил или не сделал другого подобного преступления, непременно должен получать награду? Иные люди с заслугами –– так и хотелось бы их уважать, но когда увидишь, как непомерно они себя ценят до полной утраты способности видеть что-нибудь, кроме себя самих, то немедленно прячешь свое уважение подальше. И между тем, у нас не перестают восхищаться великими благодеяниями, излитыми в последнее время на народ. Впрочем, жаловаться и роптать на это не следует: всякий народ бывает управляем так, как он заслуживает».

Авантюрист Адлерберг был министром двора, император ему  поручал пополнение банковских счетов Долгорукой, которая завела собственный салон, и когда императрица уезжала, была некоронованной государыней. «Я впервые услышала ее голос и была поражена его вульгарностью, –– оставила воспоминание графиня Александра Толстая. –– Она говорила почти не открывая рта и, казалось, слова ее выскакивали сквозь нос. Лицо ее было овечье, и ощущалась небрежность ко всем».

В конце октября, в бархатный крымский сезон, Долгорукая осчастливила государя еще одним ребенком –– дочерью. Увеличение числа незаконных отпрысков сильно обеспокоило царственное семейство, но Александр Николаевич каждый раз впадал в страшный гнев при малейшем намеке на необходимость порвать с Долгорукой.

Минни в этом году отдыхала в Дании, куда съехались вместе с детьми ее братья и сестры. Уклад жизни здесь был гораздо проще, чем в России. По воскресеньям любой гражданин мог гулять в парках старинных замков; в театрах отсутствовали перегородки, отделявшие ложу от ложи; почтенные посланцы иностранных держав катались при свете фонариков на деревянных карусельных львах и находили нормальным увидеть, что тут же катаются слуги. Датская газета «Политикен» сообщала: «Вчера король на своем велосипеде нечаянно налетел на лоток продавщицы пряников, извинился и заплатил десять крон. Неужели наш король так беден, что не смог заплатить больше?»

«Мы проводили чудное время в Дании с моими кузенами, –– вспоминал  свое детство Николай II. –– Нас было так много, что некоторые спали на диванах в приемных комнатах. Мы купались в море. Я помню, как моя мать заплывала далеко в Зунд со мной; я сидел у нее на плечах. Были большие волны, и я схватился за ее курчавые короткие волосы своими обеими руками, и так сильно, что она крикнула от боли. Нашей целью была специальная скала в море, и когда мы ее достигли, мы были оба одинаково в восторге».

В Дани Минни давала волосам волю, но в Петербурге их подбирала и прикрепляла шиньон.

Александр не любил многолюдные общества. «Читая твои письма и видя эту массу дядюшек, тетушек, двоюродных братьев, сестер, принцев и принцесс, я радуюсь, что меня там нет! Уж эта мне родня! Просто повернуться нельзя, вздохнуть спокойно не дадут, и возись с ними целый день».

Но в Англию все-таки съездил с женой. Александра –– старшая сестра Минни –– была замужем за наследным английским принцем. Со вторым сыном королевы Виктории была помолвлена сестра цесаревича, красавица Мария Александровна, от которой принц Эдинбургский был без ума. Виктория относилась к России высокомерно, и молодые супруги не стали задерживаться. 

 

XXV

 

Манифестом от 1 января 1874 года была объявлена всеобщая воинская повинность, –– на Балканах назревала война. Положение балканских славян, лишенных после Крымской войны покровительства России, ухудшалось с каждым годом. Рабство болгар сделалось особенно тяжелым: турецкое правительство поселило в Болгарию до ста тысяч черкесов, вымещавших на безоружном народе свою ненависть за покорение  русскими Кавказа.

Летом 1875 года в Черногории вспыхнуло восстание, поддержанное Герцеговиной. Побеждали славяне: турецкие солдаты оказались до того нищи и голодны, что продавали оружие и порох герцеговинцам. Добровольцами прибыли в Герцеговину польские, итальянские и русские революционеры. Итальянцы провозгласили в черногорском селе Суторине республику, но участия в военных действиях не принимали,  и вскоре  почти все революционеры уехали, не выдержав тяжелых условий.

Восстание перекинулось в Болгарию, где ознаменовалось резней болгар башибузуками. Неоднократные требования России прекратить зверства не получали ответа турецкого правительства. Одного слова из Лондона было бы достаточно, чтобы прекратить смертоубийство, но вместо этого, Великобритания стала обеспечивать Турцию самым современным оружием и отправила своих инструкторов.  

Весной у наследной четы родилась дочь Ксения. «Какими судьбами вспомнили вы имя Ксении, уже два столетия не появлявшееся в нашем доме?» ––  спрашивал в письме наместник Кавказа великий князь Михаил Николаевич,  серьезный чиновник,  снискавший к себе в кавказских народах почет. Он  хлопотал о железной дороге в Терские земли. Цесаревич ответил ему:

«Ты спрашиваешь, почему мы вспомнили про имя Ксении? Я давно желал назвать, если у меня будет дочь, Ксенией, потому что мне это имя нравится, и в особенности не хотел называть каким-нибудь именем уже существующим в семействе. 

Надеюсь, ты доволен нами, что мы отстояли твое железнодорожное дело. Я так был рад и счастлив за тебя, что государь решил дело, как того желало кавказское начальство. К сожалению, я так и не простился с князем Мирским, который у меня был, но не застал дома, но ты знаешь, что такое в Петербурге Святая неделя: я почти всю неделю бегал как угорелый, так что решительно не мог принимать никого до самого отъезда государя в Берлин.

Погода стоит чудная; тепло, как в июне, и тихо, что редкость в Петербурге. Нева вскрылась 21 апреля, а сообщения с Кронштадтом до сих пор еще нет, и навигация порта кронштадтского до сегодня еще не открылась. Летом, конечно, я буду в лагере, а что потом, еще не знаю. Минни, может быть, поедет в Данию, но и это еще не решено. Надеемся пожить еще в милом коттедже в Петергофе, и папа и мама тоже хотят летом переехать в Петергоф.  Мама, слава Богу, чувствует себя очень хорошо и благодаря теплой погоде начала выезжать, и была с первым визитом у Минни. Минни тоже начала выходить в садик и катается в шарабане на пони, что ей доставляет большое удовольствие, а дети наслаждаются садом; это такое благодеяние –– иметь в городе сад. Надеемся скоро отправиться в Царское Село, и я жду переезда с нетерпением: город начинает действовать на нервы.

Продолжаю мое письмо сегодня, 30 апреля. От папа, слава Богу, хорошие известия из Берлина, он очень доволен своим пребыванием. 20 апреля мы отпраздновали 100-летие обоих казачьих гвардейских полков, парад был на площади перед Зимним дворцом. Алексей собирается скоро в море и ждет только открытия навигации. Мне удалось одержать маленькую победу, а именно уменьшение городских постов, так что расход людей уменьшается в сутки более чем на 200 человек, это уже очень хороший результат. Вот ясное доказательство, сколько лишних постов держат понапрасну! От души обнимаю тебя, милый дядя Миша. Искренно любящий тебя племянник Саша».

Брат Сергей извещал его из Москвы: «Жду твоего письма о 
Московском историческом музее. Очень досадно, что дела так запутались, и надо непременно помочь и привести всё в порядок, в чем я очень надеюсь на тебя».  Еще в январе 1872 года Александр  получил от Севастопольского музея предложение создать исторический музей в Москве,  где «были бы собраны воедино со всех концов земли русской заветные святыни народа, памятники и документы всего русского государства, куда бы мог прийти любой человек, увидеть, что не с вчерашнего дня началась жизнь в России». Александр обратился к отцу, и через год была сформулирована концепция нового музея — служить наглядной историей главных эпох русского государства.

Инициатива севастопольцев, поддержанная императором, захватила многих ученых, военных, художников, промышленников, государственных деятелей, членов царской фамилии и рядовых граждан. Московская городская дума отдала под строительство музея участок земли на Красной площади. Но капиталу было  154 000 рублей, а требовалось свыше полутора миллионов. Теперь цесаревич «пробивал» часть суммы в Московском кредитном обществе.

1 сентября 1875 года  Александр в торжественной обстановке заложил первый камень в основание  будущего музея, который по справедливости будет именоваться Императорским Российским Историческим музеем имени Александра III.  Для строительства приобрели самые современные материалы. Поставки шли из Брянска, Петербурга, Лотарингии и Дортмунда. Технологии были тоже самые современные: всевозможные трубы будут спрятаны в стены. 

Александр II всей семьей собирался на отдых в Ливадию, пригласив и младшего брата, Михаила Николаевича, жившего в Тифлисе. Он  очень ценил его деловые качества –– быть наместником такого сложного края, каким являлся Кавказ,  дело нелегкое: до двадцати разных народов на одной территории, и нужно вести политику так, чтобы размолвок меж ними не было. Но это одна забота, а кроме нее еще сотни других проблем.

Сын Михаила Николаевича, Сандро, был ровесником Ники. «На пристани в Ялте нас встретил государь, который, шутя, сказал, что хочет видеть самого дикого из своих кавказских племянников. Он ехал в коляске впереди нас по дороге в знаменитый Ливадийский дворец, известный своей роскошной растительностью. Длинная лестница вела от дворца прямо к Черному морю. В день нашего приезда, прыгая по мраморным ступенькам, полный радостных впечатлений, я налетел на улыбавшегося мальчика, который гулял с няней, державшей на руках ребенка. Мы внимательно осмотрели друг друга. Мальчик протянул мне руку и сказал:

–– Ты, должно быть, мой кузен Сандро? Я не видел тебя в прошлом году в Петербурге. Твои братья говорили, что у тебя скарлатина. Ты не знаешь меня? Я твой кузен Ники, а это моя маленькая сестра Ксения.

Его добрые глаза и милая манера обращения удивительно располагали к нему. Он взошел на престол в 1894 году и был последним представителем династии Романовых. Я часто не соглашался с его политикой, но это касалось императора Николая II и совершенно не затрагивало кузена Ники. Ничто не может изгладить из моей памяти образа жизнерадостного мальчика в розовой рубашке, который сидел на мраморных ступеньках длинной Ливадийской лестницы и следил, жмурясь от солнца, своими удивительной формы глазами, за далеко плывшими по морю кораблями. Я женился на его сестре Ксении девятнадцать лет спустя» (Из «Книги воспоминаний» великого князя Александра Михайловича Романова).

 

XXVI

 

События на Балканах держали русское общество в напряжении.  «Что-то будет весною с Востоком?! До сих пор ни к какому результату с Портою не пришли, а восстание идет своим порядком, и по достоверным слухам Сербия и Черногория уже сильно начинают поддаваться восстанию и положительно решились, если к весне не будет всё улажено, то принять полное участие в восстании, а тогда Бог знает, чем всё это кончится!» –– записал  цесаревич в конце декабря.

Улажено не было. 20 июня 1876 года Сербия вступила в войну с Турцией. Газета «Новое время» оповещала: «Русские офицеры добровольцами едут в Сербию и слагают там свои головы». Выпускник Горного института, будущий  известный писатель Всеволод Гаршин перед отъездом  объявил матери:

–– Турки перерезали тридцать тысяч безоружных стариков, женщин и ребят! В Сербию едут даже некоторые, кончившие курс у нас в институте по первому разряду, Николай Курмаков, например (через несколько лет Курмаков откроет богатейшее месторождение платины в Абиссинии. –– Н. Б.). Если они едут, то нам и сам Бог велел!

Но английская пресса обвиняла в зверствах не башибузуков, а русских.  Лживые сведения проникали в Петербург, распространяли их даже чины Главной квартиры. Долгорукая внушила императору, что в центре этой лжи стоит друг цесаревича Воронцов-Дашков. Царь упал  духом и заболел.

Добровольцев ехать на помощь славянам вызвалось до восьми тысяч. Военные –– чтобы помочь своим опытом, а гражданские отправлялись по разным причинам: одни из сострадания, другие из патриотических побуждений, третьи в поисках приключений, четвертые, чтобы разжиться на чужой беде.

Во главе сербской армии встал генерал-майор  Михаил Григорьевич Черняев, который в Крымскую войну героически защищал Севастополь, а спустя десятилетие овладел неприступным Ташкентом. Взятие Ташкента было почти бескровным благодаря полководческому таланту Черняева и умелому обхождению с местным населением, вставшим на сторону русских.  Но когда генерал возвратился домой, то интригами Военного Министерства был отправлен в отставку с унизительной пенсией в 400 рублей. На Балканы Черняев отправился одним из первых.

По всей России собирали продукты и вещи в Герцеговину, где  скопилось огромное количество беженцев. Общество попечения о больных и раненых воинах отправило в Черногорию лазареты  во главе с выдающимся хирургом Николаем Васильевичем Склифосовским. Одесский и Петербургский Славянские комитеты собирали средства  восставшим, Санкт-Петербургский митрополит Исидор благословил тарелочный сбор в церквях города.

Иван Сергеевич Аксаков

Ключевая роль в организации  помощи принадлежала Московскому Славянскому комитету и его председателю Ивану Аксакову,  купцу Сергею Третьякову (брату создателя Третьяковской галереи),  историку Дмитрию Иловайскому, писателю Федору Достоевскому и будущему руководителю  Министерства государственного контроля Тертию Филиппову. Иван Сергеевич Аксаков организовал заем сербскому правительству; опираясь на купечество, учредил денежную помощь болгарским дружинам; отправлял  транспорты с продуктами и медикаментами. О нем говорили, что славянское движение получило своего Минина.

Не обученная, плохо организованная сербская армия  легко поддавалась панике, и русские добровольцы не смогли изменить положения.  После первых же боев Черняев убедился в бесполезности этой войны. Развязка наступила 18 октября. В сражении у Джуниса сербская армия не выдержала турецкой атаки и беспорядочно побежала к единственному мосту через Мораву. Чтобы дать сербам спастись, Черняев бросил на турок русско-болгарскую добровольческую бригаду. В этот страшный день бригада стяжала себе славу –– задержала противника, но почти половина добровольцев погибла. Недаром потом говорилось: «Все сербы убежали, все русские убиты».

Михаил Григорьевич Черняев

Грустная судьба выпала на долю Черняева. Александр II не простил ему самовольства, поскольку генерал формально состоял в распоряжении командующего войсками Варшавского военного округа. И все-таки Михаил Григорьевич, даже при сильном его притеснении, сумел собрать средства на памятник добровольцам.  Памятник был установлен у стен Шуматоваца. А в честь балканского рыцаря Михаила Черняева до 1944 года звучал в Болгарии национальный гимн:

 

Шуми Марица

 Окровавлена,

Рыдай, вдовица,

Люто ранена.

 

Марш, марш

С генерал наш!

 В бой да летим,

    Враг да победим!

 

      За честь и свободу

   Для милого роду

Марш, марш

  С генерал наш!..

 

 «Вся Россия говорит о войне и желает ее и вряд ли обойдется без войны. Во всяком случае, она будет одна из самых популярных войн, и вся Россия ей сочувствует», –– записал в дневнике Александр.

К началу апреля 1877 года стало понятно: конфликт неизбежен –– султан провел мобилизацию 120  тысяч запасников и перевел  флот ближе к своим берегам. Русское правительство предусмотрительно подготовило специальные части войск для эксплуатации железных дорог соседних государств, способные быстро и успешно исправлять линии, поврежденные неприятелем, но наступать  Александр II не решался,  не заручившись нейтралитетом Австро-Венгрии и не имея договора с Румынией об условиях прохождения войск через ее территорию.

Эти задачи решили российские дипломаты. В качестве компенсации  Румыния потребовала  миллион франков. Кстати и Бисмарк потребовал выгод за нейтралитет, что очень обидело Александра II, «я разве их спрашивал за нейтралитет России во франко-германской войне?»

12 апреля канцлер Горчаков отправил турецкому поверенному в Петербурге  паспорта членов посольства для выезда их из России, а император  подписал манифест о начале войны: «Исчерпав до дна миролюбие Наше, Мы вынуждены высокомерным упорством Порты приступить к действиям более решительным. Того требует и чувство справедливости, и чувство собственного Нашего достоинства».  

Из России к границе с Румынией шла единственная одноколейная ветка со сложным профилем. Кроме того, не совпадала ширина колеи с румынской железной дорогой –– грузы, пересекавшие границу, приходилось перегружать. Более того, румынские дороги оказались хилыми, неспособными перевозить большие тяжести. Железнодорожные роты в срочном порядке прокладывали вторую колею –– в соответствии с российским стандартом. Давая оценку деятельности рот, современники отмечали: «Несмотря на то, что в продолжении десяти месяцев по этой линии прошло, за исключением императорских, пассажирских, экстренных, санитарных и рабочих поездов, 2496 поездов с войсками и грузом, не произошло ни одного несчастного случая».

21 мая император и цесаревич выехали в действующую армию. Александр II направлялся, как он говорил, «братом милосердия», а цесаревич получил командование 50-тысячным Рущукским отрядом, который состоял из сорока девяти батальонов, двух  рот, двадцати двух кавалерийских эскадронов, девятнадцати  казачьих сотен, и, кроме того, к отряду  были прикомандированы 7-й саперный батальон, две роты 2-го саперного батальона, дивизион лейб-гвардии Атаманского полка и скорострельная батарея.

Рущук являлся одним из углов четырехугольника крепостей, имевших важное стратегическое значение во всех многочисленных войнах России с Турцией. Город был обустроен по последнему слову тогдашней фортификационной науки, гарнизон насчитывал до 30 тысяч человек. Кроме крепостного гарнизона, состоявшего из регулярных турецких войск, в округе бродили русские и турецкие дезертиры,  черкесы и чеченцы, местные разбойники, объединявшиеся в интернациональные банды. Все они не только грабили и мародерствовали, добивая раненых, стаскивая с убитых вещи, забирая оружие, но при случае могли напасть и на отдельные воинские части. Оставлять рущукскую группировку противника у себя в тылу было нельзя, поэтому главнокомандующий –– великий князь Николай Николаевич-старший поставил перед Александром задачу овладеть крепостью в кратчайшие сроки.

10 июля отряд, сосредоточив главные силы на реке Янтре,  взял направление на Рущук, но уже 12 июля неудача основных русских сил под Плевной  заставила Александра приостановить наступление. «Начало войны было столь блестяще, а теперь от одного несчастного дела под Плевной все так изменилось и положительно ничего мы не можем сделать. Но я твердо уверен, что Господь поможет нам и не допустит неправде и лжи восторжествовать над правым и честным делом, за которое взялся государь, и с ним вся Россия. Это был бы слишком тяжелый удар по православному христианству и на долгое время, если не насовсем уничтожил бы весь славянский мир», –– написал он жене.  И следом отцу: «Грустно, страшно и тяжело, но не следует падать духом и Бог нам поможет, я уверен, выйти из этого положения… Что еще более грустно, это та страшная потеря в войсках, и сколько несчастных наших раненых в руках этих извергов».

Как и при всяком отступлении, на долю армии выпало много трудов, бессонных ночей и голодовок. Нередко полки и батальоны становились на отдых глубокой ночью с тем, чтобы едва забрезжит, двигаться дальше. Размытые проливными дождями дороги, непроглядная мгла южных ночей, громадные обозы, толпы болгарских беженцев, шайки мародеров, следовавших за войсками, замедляли движение, раздражая и без того утомленных людей.

Следующий штурм Плевны главнокомандующий Николай Николаевич-старший назначил на 30 августа, уверенный в победе, желая тем самым сделать подарок императору в день его тезоименитства. Стремление отличиться перед государем ценой солдатской крови дорого обошлось  армии. После двух дней наступательных боев,  потери русских составили: 2 генерала, 297 офицеров и 12 470 нижних чинов; союзная румынская армия потеряла около трех тысяч человек. 

Цесаревич, беспокоившийся о каждом своем солдате, возмущенно писал жене: «Непростительны и преступны со стороны главнокомандующего  подобные необдуманные действия, и нет сомнения, что он должен будет отвечать перед всей Россией и отдать отчет Господу Богу за эту непростительную драму! Это несчастье и большое несчастье, что папа сам был под Плевной, потому что он, не видевши никогда в жизни ни одного сраженья, попал прямо на эту ужасную бойню, и это произвело на него такое страшное впечатление, что он только об этом и рассказывает и плачет, как ребенок. Невыносимо грустно и тяжело то, что мы опять потеряли такую массу людей, дорогой русской крови пролилось снова на этой ужасной турецкой земле! До сих пор брали все прямо на штурм, от этого и была у нас страшная потеря, дошедшая за последнее время до ужасной цифры...»

Жуткие разрывы земли, вопли раненых, обезображенные трупы людей и животных, ночные шакалы в человеческом облике, гной и кровь в лазаретах, гангренозные конечности... –– всего Александр успел навидаться, и этого было достаточно, чтобы  возненавидеть любую войну. Отношения дяди Низи, как звали в семье великого князя Николая Николаевича-старшего, и племянника-цесаревича стали крайне натянутыми: Александр видел в нем и его окружении главных виновников неудач на фронте. Красноречива его реплика: «Если бы я не знал, что он такой дурак, то я бы назвал его подлецом!»

Со своей стороны, Николай Николаевич-старший относился с иронией к цесаревичу и его брату Владимиру –– командиру 12-го  армейского корпуса Рущукского отряда, считая их неотесанными, малообразованными, ничего не смыслящими в военном искусстве. Не  однажды Александр намеревался просить отца об отставке со своего поста. С Владимиром он был откровенен: «Да уж, угостили нас с тобой в эту кампанию, положительно выезжали на нашей шее, а теперь того и смотри, что закидают грязью.  Подчас руки опускаются, хочется проситься вон, и если бы не присутствие отца при армии, я бы давно это сделал. Не думаю, что мне грешно думать о своей репутации, она мне, может быть, более чем кому-либо нужна, и потерять ее из-за бездарности и глупости главнокомандующего мне бы не хотелось».

Написал отчаянное письмо отцу, предлагая ему взять на себя верховное командование: «Что ни говори, в полевом штабе царствует полный хаос… Прости мне, милый па, но теперь –– твой долг перед войсками и Россией».

Однако император смог критически отнестись к своему полководческому дару. Сам же цесаревич твердо и добросовестно командовал Рущукским отрядом, прикрывая левое крыло русской армии от Мегмета-Али.

 

XXVII

 

Энтузиазм, с которым добровольцы отправлялись на помощь братьям-славянам, улетучивался. Вместе с лишениями, кровью и страданиями пришло понимание, что воевать приходится с умным, хорошо вооруженным противником. Да и настроение местного населения не всегда оправдывало изначальный оптимизм русских спасителей. «Не знаю, что будет дальше, но до сих пор болгары не вызывают моей симпатии, –– признавался лейб-медик Сергей Петрович Боткин. –– Нужно сказать, что большой радости и гостеприимства русским они не показывают». Зато плененные враги вызывали его симпатию: «Турки –– народ крепкий и много у них красивых; без всякого сомнения, они смотрятся гораздо интеллигентнее и даже добродушнее наших братушек».

Профессор Боткин был не одинок в своей оценке болгар и турок, в письме другого участника боевых действий говорилось: «От солдата до генерала вы только и слышите, что не стоят братушки понесенных трудов и пролитой крови наших воинов... Изобилие замечается у болгар во всей жизненной обстановке, а спроси чего-нибудь у них –– один неизменный ответ: „Нету, братушка!..“»

Александр высказался еще категоричней: «Все Балканы не стоят жизни одного русского солдата!»

 

XXVIII

 

Перевал Шипка шел по узкому отрогу главного Балканского хребта, постепенно повышаясь до горы святого Николая, откуда дорога круто спускался в долину. Растянувшись по перевалу на несколько верст, русское воинство  подвергалось перекрестному огню с соседних высот, и все-таки было необходимо удерживать этот проход, чтобы группировки Сулеймана-паши и Мехмета-паши не могли соединиться. Был убит близкий родственник Долгорукой, она написала царю, чтобы он вызвал резервы, но Александр II ей ответил: «Резервы истощены...»

Турки несколько раз безрезультатно шли в наступление на Шипку, и когда стало ясно: осада затянется, Мехмет-Али начал наступление на Рущукский отряд. 9 августа главнокомандующий русской армией телеграфировал цесаревичу: «Будь готов встретить неприятеля».

Рущукский отряд к тому времени увеличился до 76 тысяч человек, и  позиции растянулись от Дуная до Балкан. 20 августа разведчики донесли Александру:  Мехмет-Али с главными силами движется на разгром 13-го корпуса, прежде чем к нему подоспеет 12-й корпус великого князя Владимира.

Отдав приказ по войскам, Александр перенес свой штаб в Копровицу, где должен был сосредоточиться  13-й корпус под командованием генерала Дризена.  Но Дризен застрял в тесном ущелье, забитом повозками с ранеными, и на пути стотысячной турецкой армии оказался лишь штаб цесаревича с небольшим казачьим конвоем! Офицеры суетливо обговаривали варианты безопасности Александра, но он оборвал:

–– Вы словно забыли об оставленной армии!

Отправил по всем направлениям казачьи разъезды, чтобы проверили сведения, и оказалось,  что панику посеяла банда черкесов. Вскоре в Копровицу подошли войска Дризена. «Только благодаря спокойной распорядительности командующего великого князя Александра Александровича, войска Рущукского отряда смогли сохранить полный порядок и осуществить сложный фланговый маневр практически незаметно для противника. Недаром знаменитый фельдмаршал Мольтке считал маневр Рущукского отряда одной из лучших тактических операций ХIХ века»  (С. Назаревский).

Сосредоточив оба корпуса на небольшом участке фронта, Александр ожидал наступления турок. 9 сентября разгорелся бой под местечком Чаиркой, где войска цесаревича одержали серьезную победу, имевшую несколько важных последствий. Во-первых, на следующий день после поражения началось отступление турецкой армии, стоящей против Рущукского отряда, и таким образом в один день противник потерял всё, чего с большими жертвами смог добиться за август месяц. Во-вторых, генерал Мехмет-Али, обвиненный в поражении, был смещен, а его место занял Сулейман-паша, значительно уступавший предшественнику в тактическом искусстве. Сократилась и общая численность неприятельской армии, из которой были выведены египетские войска, не проявившие стойкости и склонные к паническому бегству.

За руководство войсками в этом сражении  цесаревич был награжден орденом св. Владимира 1-й степени. Писал Победоносцеву: «Благодарю Вас, добрейший Константин Петрович, за Ваши длинные и интересные письма, которые меня очень интересуют, так как, кроме газет, мы ничего не получаем из России, а в частных письмах не все решаются писать правду. Но Вас, конечно, более интересует знать, что делается у нас. Как Вы знаете, одновременно с большими успехами на Кавказе (усмирил Абхазию и Дагестан наместник Михаил Николаевич, –– Н. Б.) были, хотя и не столь блестящие, маленькие успехи и под Плевной, где заняты были новые, весьма важные для нас позиции. Теперь, кажется, можно надеяться на полный успех под Плевной, но когда она сдастся –– это решительно невозможно сказать и зависит от количества продовольствия, которое турки имеют в городе. Прорваться они не могут, и если даже удалось бы им это сделать, то с громадной потерей и не много бы их ушло оттуда.

Теперь главный вопрос, что успеем мы сделать в нынешнем году и до чего довести в этом году кампанию. Что всего более нас беспокоит –– это продовольствие армии, которое до сих пор еще шло кое-как, но теперь с каждым днем становится все более и более затруднительным, а фуража для кавалерии уже нет в Болгарии, и приходится закупать всё в Румынии, откуда доставка весьма затруднительна. Вам, конечно, известно существование жидовского товарищества для продовольствия армии; это безобразное товарищество почти ничего не доставляло войскам, а теперь почти уже не существует, но имеет сильную поддержку в полевом штабе.

Что касается моего отряда, то ничего нового, к сожалению, не могу Вам сообщить: стоим мы на месте и ничего не можем предпринять до окончания дела под Плевной, и все наши резервы пошли в дело под Плевну, где теперь сосредоточена армия до 130 тысяч, вместе с румынами. Хотя мы живем в Болгарии и принадлежим к действующей армии, а почти ничего не знаем, что делается в Главной квартире, а если что узнаём, то совершенно случайно от приезжающих оттуда, и то очень мало. Кажется, тот же сумбур и отсутствие всяких распоряжений продолжается, как и вначале, да и не может быть иначе при тех же условиях и с теми же личностями.

Да, невесело будет здесь оставаться в случае отъезда государя в Россию. Теперь все еще держалось только благодаря присутствию государя при армии, а не то бы наш главнокомандующий так бы напутал со своим милым штабом, что пришлось бы еще хуже нам. Мы все с ужасом смотрим на отъезд государя из армии при таких условиях, и что с нами будет, одному Богу известно. Грешно оставлять нашу чудную, дивную, дорогую армию в таких руках, тем более что Николай Николаевич положительно потерял популярность в армии и всякое доверие к нему. Пора бы, и очень пора, переменить главнокомандующего, а не то опять попадем впросак. Надежды мало, но, Бог даст, и будет перемена в военачальнике».

Не менее чем  некомпетентность главнокомандующего и бессовестность его штаба, цесаревича возмущали порядки в тылу: «Интендантская часть отвратительная, и ничего не делается, чтобы поправить ее. Воровство и мошенничество страшное, и казну обкрадывают в огромных размерах».

Царь тоже был в бешенстве от воровства. В письме к Долгорукой прямо назвал главных виновников: графа Шувалова и любовницу главнокомандующего балерину Числову. «Наша армия благодаря им почти без провианта. Пользуясь этим, турки наседают. В столь же отчаянном положении и наша санитарная часть. Я посетил госпиталь, рассчитанный на 600 раненых, а застал в нем 2 300 человек!»

Главным подрядчиком по интендантству была компания, состоявшая из  Грегера, Горвица, Когена и Варшавского. Громадный подряд ей выклянчил   Грегер, знакомый с начальником Главного штаба и Числовой. После войны компания еще  требовала «недополученную» сумму в несколько миллионов рублей, и благодаря ходатайству Долгорукой перед государем, деньги, в которых компании было отказано как правительственной комиссией, так и судом, отдали. Обе любовницы –– главнокомандующего и государя были замешаны в этой бесчеловечной афере.

12 октября турецкой пулей сразило двоюродного брата цесаревича, двадцативосьмилетнего Сергея Лейхтербергского. «До того нас  всех поразила смерть бедного Сережи, –– сообщал Александр жене, –– ты можешь себе представить, когда видишь человека веселого, здорового еще за несколько часов и вдруг узнать, что он убит!..»

Наконец 14 ноября у Трестеника и Мечки произошел решительный бой, в котором победа вновь досталась Рущукскому отряду. Дризен полностью приписывал одержанную победу стойкости и храбрости офицеров и солдат, которые дрались против четырежды сильнейшего врага. За бой под Трестеником 150 солдат получили георгиевские кресты. Этим сражением окончилась активная боевая деятельность Рущукского отряда. Сулейман-паша, видя невозможность прорыва линии Трестеник –– Мечки, больше не пытался штурмовать русские позиции.

В каждом письме Александр успокаивал Минни: «... не грусти и не печалься, и не забывай, что я не один в таком положении, а десятки тысяч нас, русских, покинувших свои семейства за честное, прямое и святое дело. А  ты молись за меня, и Господь, верно, не оставит нас. Иногда становится тяжело и грустно здесь одному, и думаю о своих, и как бы хорошо быть всем вместе, но это, конечно, когда стоишь так долго на месте и ждешь, всё ждешь, когда-то будет дело. Иногда у меня положительно бывает тоска по родине, но я стараюсь прогнать от себя подобные чувства, и не следует давать им волю, тем более что сколько десятков тысяч людей в таком же положении, как и я, а служат и идут, куда прикажут».

Александр был заботливым командиром: «... Переходя за сим к состоянию войск вверенного мне отряда, имею честь уведомить ваше высочество, что в санитарном отношении оно удовлетворительное, причем люди имеют вид бодрый и здоровый. Дух войск хорош», –– докладывал  главнокомандующему. А в письмах к Победоносцеву рассказывал:  «Большею частью мой отряд выстроил себе землянки, в которых и тепло и сухо, и устроены печки, так как разместить по деревням нет никакой возможности: так мало помещений в здешних селах, и дома очень малы. Больных, слава Богу, значительно уменьшилось, и вообще санитарное состояние армии еще относительно в очень хорошем виде и жаловаться нельзя».

Написал жене: «…вчера в 11 часов утра получил присланные тобой вещи для офицеров и солдат.  Первый транспорт уже роздан во все части, где в каждом полку устроена была лотерея и доставила большое удовольствие людям, и этим путем никто не был обижен, а иначе не знаешь, как раздавать вещи. Тюк с двадцатью пудами табаку, который по ошибке остался в Систове, я на днях получил и послал в части. Если будешь еще присылать, то, пожалуйста, побольше табаку и именно махорки; это главное удовольствие бедных солдат, и даже более удовольствие делает им махорка, чем чай, который они получают иногда от казны, а табак никогда. Одеяла, чулки, колпаки и проч. –– все это хорошие вещи и нужны. Папиросы для офицеров тоже нужны, здесь трудно достать, да и дороги.  Датские фуфайки –– чудные и теплые, и будет весьма приятно и полезно, если ты выпишешь еще подобные для офицеров и солдат».

«Как скучно без тебя. Ты этого и представить не можешь, потому что я тебя гораздо больше люблю, чем ты меня, –– отвечала Минни. ––  Все более и более непереносимым становится для меня жить вдали от тебя, в разлуке...  Я только что пришла из церкви, где горячо молилась Господу Богу за твое спасение, мой ангел, и за всю нашу дорогую доблестную армию».

Она активно занималась в Красном Кресте, принимая сестер милосердия, обученных на медицинских курсах, отправляя их с санитарными поездами на фронт. Проверяла склады, куда  жители города приносили дары для армии,  и отправляла в воинские части. Организовала в Аничковом дворце мастерские, где  на «Зингерах» шили белье для раненых. Это была уже не прежняя  «русалочка», это была сильная, волевая женщина, требующая неукоснительного исполнения того, что касалось армии.  (24 апреля 1878 года указом Александра II Мария Федоровна будет награждена знаком отличия Красного Креста первой степени за попечительство о раненых и больных воинах).

Александр попросил ее, зная, что выполнит: «Закажи на мои личные деньги шесть колоколов для здешних церквей, потому что у них совсем нет,  и они колотят в доски вместо колоколов. Колокола должны быть все шесть одинаковой величины, не очень большие, немного более колоколов, которые обыкновенно висят на гауптвахтах, но с хорошим звоном. Если возможно купить готовые, было бы лучше и скорее прислать их ко мне». 

Он с уважением относился к любой религии, с неприязнью смотрел, как болгары занимают мечети под пороховые склады, рвут священные мусульманские книги, разбрасывая их по улицам. Подобрал лист какого-то писания, отослал Минни. И с ненавистью смотрел на  зверства мусульман –– отрубленные головы болгар, накиданные кучами. Ничего нельзя было объяснить потерявшим человеческие чувства противникам!  «Я видел все ужасы, связанные с войной, и после этого я думаю, что всякий человек с сердцем не может желать войны, а всякий правитель, которому Богом вверен народ, должен принимать все меры для того, чтобы избежать войн», –– делился он с Минни.

28 ноября пришло наконец долгожданное известие о взятии Плевны. Император телеграфировал Александру: «Ура! Победа полная. Осман-паша пытался сегодня утром прорваться через наши линии, но был отброшен нашими гренадерами обратно к Плевне, уже занятой нами, и принужден сдаться со всей своей армией. Ты поймешь и разделишь мою радость и благодарность Богу. Сообщи Владимиру и Алексею».

Александр не только сообщил братьям радостную весть, но и, отслужив благодарственный молебен со всем отрядом, выслал парламентеров к турецкому командованию, предложив, учитывая сложившиеся обстоятельства, капитулировать. Турки отказались, но были деморализованы и уже  не пытались активизироваться. Рущукский отряд с честью выполнил поставленную задачу, не дав противнику за всю кампанию нанести фланговый удар по основным русским силам.

«Милый Саша! Нет у меня достаточно слов, чтобы тебе выразить всю мою глубокую и душевную благодарность за всё время кампании, в которую тебе выпало на долю столь трудное дело сохранения моего левого фланга. Ты поистине выполнил эту нелегкую задачу вполне молодецки», –– вынужден был признать «любимый» дядя Низи.

 Александр был награжден орденом святого Георгия 2-й степени и золотой саблей с бриллиантами. В манифесте Александра II говорилось: «Рядом доблестных подвигов, совершенных храбрыми войсками вверенного Вам отряда, блистательно выполнена трудная задача, возложенная на Вас в общем плане военных действий. Все усилия, значительно превосходящего численностью неприятеля прорвать избранную Вами позицию, в течение пяти месяцев оставались безуспешными».

Генерал Николай Алексеевич Епанчин, состоявший на службе трех императоров и не понаслышке знавший нелегкую боевую жизнь, писал, что цесаревич «был вне упреков и добросовестно исполнял свои нелегкие обязанности; в этот период проявились особенные черты его характера –– спокойствие, медлительная вдумчивость, твердость воли и отсутствие интриг».

Наконец наступил момент, когда великие князья Александр и Владимир  смогли на несколько дней выехать в Динабург, где их ждали жены и  младшие братья ––  двадцатилетний Сергей, состоявший при свите императора, и  двадцативосьмилетний Алексей –– начальник  морских команд на Дунае, заслуживший Георгиевский крест и золотую саблю за провод понтонов из Никополя в Систово мимо неприятельских позиций. Поезд пришел поздно вечером. «Тотчас сели за стол, и ужин самый радостный, самый оживленный продолжался до глубокой ночи, –– вспоминал граф С. Д. Шереметев. –– Особенно памятен мне великий князь Алексей, придававший особое оживление своими шутками и истинным весельем, песнями, сопровождаемыми остроумным разговором и громким смехом Владимира. И долго раздавалась беззаботная песня, повторяя свои настойчивые припевы».