Содержание материала

ТРОЯНСКИЙ КОНЬ В ОСАЖДЕННОМ ГОРОДЕ СОЛНЦА (И. Шафаревич)

 

Академик И.Р. Шафаревич, математик, много пишет о художественной литературе и истории, особенно – об истории предвоенного времени и Второй мировой войны. Как правило, его публикации и размышления имеют общую унылую направленность – против коммунизма, против Советской власти, против здравого смысла. Такова и недавняя большая статья «Зачем нам сейчас об этом думать?», обнародованная в газете «Завтра», № 29. По счету это уже 67‑я агрессивная вылазка академика в таком роде. Казалось бы, по причине рутинности и скукоты можно молча пройти мимо.

В самом деле, что нового способен добавить автор к своему прочно сложившемуся облику после того хотя бы, как в 1991 году не только приветствовал запрет Ельциным компартии, но и с нетерпеливой досадой со страниц журнала «Наш современник» корил благодетеля в мягкости и недостаточности сей прогрессивной меры: «Несерьезно останавливаться на запрете, несерьезно…» Тем более, говорит, что тут же создается КПРФ, то бишь «наследница КПСС, претендующая на украденные той у народа деньги». Что ж, мол, бывший политбюрошник, ты не знал, что ли, что КПСС – это партия‑воровка? Словом, не миндальничай, а помни: «Ведь последствия коммунистической идеологии не могут быть ликвидированы административными мерами». И в целях быстрейшей ликвидации указанного зла ученый предлагал Ельцину не останавливаться, а решительно идти дальше и дополнить долгожданный указ более серьезными и надежными мерами: «Есть у нас Антифашистский комитет. Он кажется затеей довольно академической. А вот Антикоммунистический комитет действительно необходим!» Прямо‑таки жить без него дальше невозможно демократии… И тут же подбрасывается такой дьявольский пассажик: «Солженицын подсчитал, что в ФРГ на процессах по денацификации осуждено 86 тысяч человек, а если это перевести на нас по пропорции, то получится четверть миллиона» – он уж сам потрудился, подсчитал. Ученому‑патриоту легко и просто, даже необходимо фашистских грабителей его родины, убийц его сограждан «перевести по пропорции» на коммунистов, под руководством которых фашизм был разгромлен, родина освобождена, а три миллиона из них сложили головы за это. Не «перевести» ли их на убитых эсэсовцев? Ученый пока молчит. Но дайте срок…3

Так вот, после такой затеи в гиммлеровском духе о чем спорить с ее автором? Обращать ли внимание на очередной приступ его антикоммунистической чесотки? Тем более что легко представить, с каким ликованием встретил он в свое время блажной вопль Ельцина в конгрессе США: «С коммунизмом в России покончено навсегда!» (Бурные аплодисменты, переходящие в овацию. Все встают.) Ведь сам‑то затейник еще раньше не мог нарадоваться: «Призрак, о котором писали Маркс и Энгельс, больше не „бродит по Европе“. И нашел он свой конец там же, где и армия Гитлера, – на русских просторах». И тут он тщился в духе Ельцина и Новодворской представить коммунизм и коммунистов «красно‑коричневыми» родственниками фашизма.

А какое удовольствие доставил академику Степашин, самый развеселый наш премьер за последние двести лет. Не предвидя своей собственной печальной судьбы, там же, в США, на встрече с представителями Американо‑российского делового совета он с улыбочкой неунывающего брандмайора взялся предсказывать будущее коммунизма: «Я открою вам главный государственный секрет, самую главную государственную тайну: коммунисты никогда больше в России не победят, никогда не вернутся. Никто этого не допустит. Я говорю вам это как бывший руководитель контрразведки и бывший министр внутренних дел». Кстати сказать, это во многом объясняет, почему за время пребывания Степашина в названных им высоких должностях преступность в стране с каждым днем росла: вместо борьбы с ней он занимался коммунистами. Возможно, с помощью негласного Антикоммунистического комитета, который все‑таки тайно был создан. Открывая «секрет», Степашин, конечно же, рассчитывал на содействие таких, как Шафаревич. В качестве главы названных им ведомств он, разумеется, был и вообще осведомлен о коммунофобских страстях столь видной фигуры, как наш академик, и знал о его конкретном предложении создать Антикоммунистический комитет. Еще бы! Ведь это было не на кухне сказано, а напечатано как передовица в журнале, тираж которого тогда превышал 200 тысяч экземпляров. Так что обошлось без сексотов. Не приходится сомневаться и в том, что по своему положению пресловутого коня внутри осажденной коммунистической Трои академик представлял и представляет особый, высшего разряда интерес для ФСБ, МВД и других любознательных структур…

Наконец, Шафаревич наверняка с восторгом прочитал недавно в «Независимой газете» (23 июля 1999 г.) или через три дня в «Советской России» рассказ бывшего министра внутренних дел А. Куликова о том, как в марте 1996 года Ельцин решительно намеревался осуществить застарело‑голубую мечту академика о полном и окончательном запрете компартии, причем даже с некоторым превышением по части арестов членов ЦК, против чего ученый как гуманист, возможно, и протестовал бы. Только здравомыслие и хладнокровие, твердость и мужество Куликова предотвратили тогда катастрофу с непредсказуемыми последствиями: он первым поднялся против уже готового указа и увлек за собой других. Но Шафаревич, конечно, все равно ликовал: значит, идея‑то о запрете жива!

Как видим, ученый‑гуманист, поборник справедливости и свободы предлагал создать конкретные организационные формы пособничества режиму в искоренении коммунизма и намечал главное направление пособничества. Никто до этого не додумался – ни покойный пародист Александр Иванов, который прямо объявил, что его идеологическое кредо – «зоологический, пещерный антикоммунизм» («Провинциал», № 19, 30 мая 1993, Тверь), ни бесноватая Новодворская, ни на черта похожий Глеб Якунин – никто! А вот Шафаревича осенило! На то и ученый с мировым именем, на то и почетный член едва ли не дюжины иностранных академий. И то сказать, как можно было мыслителя с такими задатками и поползновениями не пожаловать, например, званием члена Национальной академии наук и искусства США.

Возглавить Антикоммунистический комитет ученый, вероятно, предполагал сам – кто же лучше дело знает! А заместителями взял бы, возможно, помянутого пародиста, тогда еще живого, или Глеба Якунина, тогда еще не лишенного сана священника. Над входом в комитет хорошо было бы повесить плакат: «Наша цель предельно ясна: коммунизм должен быть уничтожен. Геббельс». Но, увы, тогда все это осуществить не удалось: даже Ельцин брезгливо отшатнулся…

Да, вроде бы уже давно ясно, что за фигура Шафаревич, и однако же пройти молча мимо его новой коммунофобской вылазки невозможно. Дело в том, что эту вылазку, как и ту, в 1991 году, математик рассчитал точно: она приурочена к дням, когда, с одной стороны, разворачивается кампания по выборам в Думу, с другой – все чаще и настойчивее опять раздаются призывы не допустить до власти, запретить компартию, ликвидировать Мавзолей В.И. Ленина. В этих условиях вылазка академика может оказаться весьма эффективной. И есть основания полагать, что за ней последуют другие его акции того же пошиба. Поэтому пора, наконец, сказать о нем кое‑что вполне внятно. Тем паче, что не кто‑нибудь, а сама патриотическая пресса охотно публикует об академике статьи, одни заголовки которых способны остановить иное критическое перо: «Мыслитель», «Век Шафаревича», «Рыцарь Истины», «Наша совесть», «Наш свет»… Не за горами, видно, и такой: «Лучший мыслитель всех времен и народов».

Провинциально благоговея перед обилием почетных званий, орденов и премий, включая Ленинскую, наша оппозиция не смеет сказать о Шафаревиче хоть одно внятное критическое словцо. Как можно‑с! Он же почетный доктор Парижского университета, член Лондонского королевского общества… Даром, что родом из Житомира… Исключение составили тут лишь статьи неутомимой и непреклонной Татьяны Глушковой «Труден путь к большому народу» («Молодая гвардия», № 9, 1993), «Элита» и «чернь» русского патриотизма. Авторитеты измены" (там же, № 11, 1994 и № 1, 2, 3, 1996) и некоторые другие публикации талантливой писательницы.

Т. Глушкова вспоминает, что впервые услышала имя Шафаревича в 1979 году, когда из уст закордонных радиовещателей оно всплыло «звездой первой величины в гордом, мрачном созвездии академика Сахарова», высланного тогда из Москвы и "не прекращавшего в «горьковском захолустье», как выражались вещатели, свою борьбу против «империи зла» – моей родины. Это новое имя оказалось тесно сплетено еще и с именем Елены Боннэр, «великой женщины современности».

Я услышал о Шафаревиче лет на сорок раньше, и его имя сияло в созвездии совсем ином – вундеркиндов и юных гениев довоенной поры. В моей памяти имя чудо‑математика оказалось сплетено с именем чудо‑скрипача Бориса Гольдштейна (в газетах и по радио его называли просто Буся). Эти два вундеркинда, не ведая о том, были кошмаром моего детства и отрочества, ибо моя матушка, листая мой школьный дневник, то и дело с горечью говорила: «Нет, из тебя не получится Буся Гольдштейн…» Или: «Ах, если бы ты был хоть немного похож на Игорька Шафаревича!»

Потом Борис Гольдштейн был у всех на виду, а о втором невольном своем мучителе я ничего долгое время не слышал. Но вот настали эти страшные годы, и с ними появились его многочисленные публикации. Слов нет, с иными его суждениями, взглядами, оценками нельзя не согласиться, но в большинстве своем они имеют характер общих мест, а несогласие с академиком все росло и множилось.

Изумляет та уверенность, с какой Шафаревич обильно высказывается по самым различным вопросам, о которых имеет смутное представление, в частности, как уже отмечалось, о минувших войнах. С этого можно и начать…

15 июля в «Советской России» он заявил, например: «Англичане из всех европейцев во Второй мировой войне участвовали самым косвенным образом». Спору нет, вклад англичан в победу над германским фашизмом несоизмерим с нашим, и возмутительно, что ныне на Западе приуменьшают наш вклад и раздувают вклад союзников. Но все же – разве четверть миллиона англичан вместе с французами и бельгийцами не сражались против немцев в мае – июне 1940 года во Франции? Разве не Англия целый год противостояла Германии один на один?

Разве не на английские города фашисты совершили до мая 1941 года 46 тысяч самолетовылетов, сбросили 60 тысяч тонн бомб, некоторые города (например, Ковентри) превратили в развалины и убили, ранили 86 тысяч человек? Разве, потеряв в этой воздушной битве за Англию свыше 900 самолетов, не англичане сбили свыше 1500 немецких машин? Разве не они еще осенью 1940 года бомбили Берлин, а в январе – мае 1941 года изгнали итальянцев из Восточной Африки?.. И все это, повторяю, в ту пору, когда Англия противостояла Гитлеру один на один. Какая другая страна, кроме СССР, конечно, таким же «косвенным образом» участвовала в войне? Неужели все это новость для ученого человека?

Видимо, так и есть, ибо он продолжает столь же уверенно и решительно: «Да, вся (!) война для англичан заключалась в том, чтобы вовлечь (?) в войну какую‑то другую страну: Голландию, Данию, Швецию (?), Францию, Грецию, Югославию…» Вовлечь? Как это понимать – перечисленные им страны напали на Германию? Да это не что иное, как оправдание Гитлера, ибо все названные страны, кроме Швеции, были не «вовлечены» Англией в войну против Германии, а оказались жертвами агрессии гитлеровского вермахта.

И дальше: «Можно вспомнить речи Черчилля того времени. В них он клятвенно уверял своих сограждан, что их жертвы будут минимальны». Лидер любой страны обязан думать о том, чтобы жертвы его сограждан были минимальны. Но речей Черчилля на сей счет я не помню. Всем известно другое. Когда 10 мая 1940 года он стал премьером, то в обращении к нации сказал: «Я не обещаю вам ничего, кроме пота, слез и крови…»

А по поводу того, как англичане вели войну, главным образом по поводу затяжки с открытием второго фронта, советская сторона высказала немало самых решительных суждений еще и во время войны (смотри переписку Сталина и Черчилля) и после. Но достойно ли, порядочно ли перечеркивать сейчас все трагическое и мужественное, что было в борьбе английского народа?! Неужели это на пользу «русскому национализму» и он без этого не может? Опасаюсь, что если в Лондонском королевском обществе станет известно о приведенных высказываниях Шафаревича, то при случае в ресторане общества его русскому члену не подадут даже рюмку коньяка. А мне мой русский патриотизм ничуть не мешает признать мужество и жертвы англичан, да еще и заставляет отринуть оскорбления в их адрес.

Свои, мягко выражаясь, недобросовестные рассуждения автор закончил так: «Вот и теперь потери англичан оказались минимальными, несопоставимыми с объемом нанесенного Югославии ущерба». Большого ума человек, а не видит хотя бы даже элементарной логической несообразности: раньше он противопоставлял роль (и потери, конечно) Англии роли других государств‑союзников в войне против агрессора, а теперь сравнивает потери Югославии, оказавшейся жертвой агрессии со стороны Англии и других стран НАТО, с потерями агрессора. А я‑то думал, что сила логики – первое качество любого математика…

Давая оценку агрессии против Югославии, академик Шафаревич все с той же уверенностью утверждает: "Не так еще видна всемирно‑историческая поворотная роль этих событий. Действительно, у нас на глазах человечество как бы обрушилось лет на двести, если иметь в виду процесс культурно‑правового строительства. Мы куда‑то почти в средневековье провалились… Ведь в течение этих двухсот лет строилось международное право, формулировалась идея о том, чтобы зло войны как‑то локализовать…

Да, право строилась, идея формулировалась. И, что же, все эти двести лет воюющие государства следовали сим гуманным предписаниям – «вычленяли» войны и локализовали их? Представьте себе, читатель, академик уверяет, что именно так замечательно все и было: «воевали, как правило, люди в мундирах – и только (?) против людей в мундирах… Гражданское население как бы выделялось из рамок войны…» и вот, говорит, только в агрессии против Югославии ныне, только «сейчас все эти правовые скрепы совершенно разрушены. О какой уж там войне людей в мундирах против людей в мундирах можно говорить… Было убийство невоюющих граждан… Новая мировая власть не связывает себя никакими правовыми и моральными ограничениями, стремясь подчинить себе весь мир».

Такое впечатление, право, словно человек только что катапультировался с Луны. Вы что ж, Игорь Ростиславович, ничего не слышали хотя бы о немецко‑фашистской агрессии против нашей с вами Родины? Почему даже не упомянули о ней? Или полагаете, что, стремясь подчинить себе весь мир, Гитлер связывал себя какими‑то правовыми и моральными ограничениями? И война немецких фашистов против нас была войной людей в мундирах против людей в мундирах? Если так думают даже академики в ранге рыцаря Истины, то приходится напомнить хотя бы несколько документов того времени.

Вот, допустим, приложение к инструкции по боевым действиям согласно плану «Барбаросса» для 4‑й танковой группы от 2 мая 1941 года о характере ведения войны: «Цель этой войны – разгром России, поэтому она должна вестись с небывалой жестокостью, с непреклонной волей к беспощадному, тотальному истреблению противника. В особенности никакой пощады по отношению к представителям русско‑большевистской системы» («Война Германии против Советского Союза. 1941‑1945». Берлин, изд. Аргон, 1992, с. 51). Напомним для забывчивых: «тотальное истребление» – это всеобщее истребление.

А вот что директива самого Гитлера предписывала учинить с Москвой: «Город должен быть окружен так, чтобы ни один русский солдат, ни один житель – будь то мужчина, женщина или ребенок – не мог его покинуть. Всякую попытку выхода подавлять силой… Там, где стоит Москва, должно возникнуть море, которое навсегда скроет от цивилизованного мира столицу русского народа» («Нюрнбергский процесс над главными немецкими военными преступниками». М., 1957, т. 1, с. 495). Женщины и дети – это что же, «люди в мундирах»?

Политику истребления советского народа, разумеется, проводили и все сатрапы Гитлера. 24 апреля 1942 года Гиммлер, выступая в Харьковском университете перед командирами дивизий СС, сказал: «Оставлять врагу людей, чтобы у него опять была рабочая и военная сила, абсолютно неправильно. И если в войне будет последовательно проводиться линия на уничтожение людей, в чем я убежден, тогда русские уже в течение этого года и следующей зимы потеряют свою силу и истекут кровью» («Война Германии против Советского Союза. 1941‑1945». Берлин, изд. Аргон, 1992, с. 103‑104).

Тот же Гиммлер 7 сентября 1943 года давал такие указания фюреру СС и шефу полиции на Украине Прюцману: «Надо делать все, чтобы при отступлении с Украины там не оставалось ни одного человека, ни одной головы скота, ни единого грамма зерна, ни метра железнодорожного полотна, чтобы не уцелел ни один дом, не сохранилась ни одна шахта и не было ни одного неотравленного колодца. Противнику должна остаться только сожженная и разоренная страна…» (там же, с. 232).

Наконец, приведем несколько строк из приказа генерал‑фельдмаршала В. Кейтеля от 16 сентября 1941 года о борьбе с партизанским движением, которое уже тогда, в сентябре, развернулось «во всех оккупированных Германией областях Советского Союза»: «Фюрер приказал применить повсюду самые решительные меры, чтобы в кратчайший срок подавить это движение. При этом следует иметь в виду, что человеческая жизнь (в России) в большинстве случаев не имеет никакой цены и что устрашающего действия можно добиться лишь с помощью исключительно жестоких мер. Искуплением за жизнь каждого немецкого солдата должна служить смертная казнь 50‑100 коммунистов. Способы этих казней должны еще увеличивать степень устрашающего воздействия…» («Документы об оккупационной политике фашистской Германии на территории СССР». М, 1985, с. 81). Вот встали бы из могил помянутые выше коммунисты военного времени и посмотрели на академика, на ленинского лауреата, мечтающего об учреждении Антикоммунистического комитета…

Как известно, захватчикам не все удалось осуществить из приказов и требований своего начальства, ибо под напором Красной Армии часто приходилось удирать слишком поспешно, но и то, что они все‑таки успели натворить, в мировой истории не имеет прецедента. И если наши общие людские потери в войне составили 27 миллионов жизней, то около 20 миллионов из них – это гражданское население… Впрочем, справедливости ради надо заметить: академик признает, что в отмеренные им двести лет, увы, не всегда люди в мундирах воевали против людей в мундирах, но вместо того, чтобы напомнить как о самом вопиющем примере этого об ужасах, творимых немцами не так уж давно на его родине, он вдруг неизвестно о ком заявляет: «Конечно, бывали и в XIX веке такие действия, они назывались „дипломатией канонерок“. Это когда негритянскую деревню канонерка сносила с лица земли». Уму непостижимо! XIX век он помнит, а середина XX с фашистскими зверствами выпала из памяти. О неведомых неграх скорбит, а о родном народе – ни слова! А ведь ходит в фирменных русских патриотах. Как видно, не поворачивается язык еще раз осудить своих единомышленников по ненависти к коммунистам.

Из всего сказанного напрашивается вывод, что «всемирно‑историческая поворотная роль» агрессии против Югославии состоит вовсе не в отказе американцев и их пособников от правовых и моральных ограничений. Они отказались от них давным‑давно – раньше и войны во Вьетнаме, во время которой погибло около трех миллионов мирных жителей, раньше и авиационных налетов на Дрезден во Второй мировой, стоивших жизни 135 тысячам людей без мундиров, раньше и атомных бомбардировок Хиросимы да Нагасаки, когда погибли сотни тысяч мирных японцев… В этих варварских акциях англичане и американцы ничем не отличались от фашистов, а даже превосходили их: они использовали такие огромные силы (в трех сокрушительных налетах на музейный Дрезден участвовало 1400 англо‑американских бомбардировщиков), которым немцы не могли противостоять, и такое оружие, какого у противника не было. И тут ничего нового сейчас не произошло. А истинная поворотная роль не в отказе от моральных ограничений, а в том, что ныне нет силы, которая могла бы противостоять наглому разбою, как это было всего десять лет назад – до того, как Солженицын, Сахаров и Шафаревич развернули вовсю свою деятельность по разложению общества и страны.

Дело, однако, не только в исторических штудиях академика, к которым мы по необходимости еще вернемся. В начале статьи мы упоминали еще и о литературных изысканиях Шафаревича. Неужели и они имеют ту же оголтелую направленность? Увы… Вот при всей его ненависти к коммунистам вынужденный признать, что при них были и для народа великие блага – «бесплатное образование, бесплатная медицина, дешевые квартиры и лекарства, издания Пушкина миллионными тиражами и по всем доступным ценам», тут же присовокупляет, что «под конец» стали издавать «даже и Достоевского». По поводу этого нельзя не заметить, что, во‑первых, образование было не только бесплатным – студентам, учащимся техникумов, различных училищ еще и платили стипендии, на которые можно было худо‑бедно жить. Во‑вторых, квартиры и лекарства были не просто, а сказочно дешевые. В‑третьих, огромными тиражами издавали не только Пушкина, а всех классиков русский и мировой литературы.

Что же касается Достоевского, то здесь академик, как обычно, лишь плетется в хвосте вслед за своим другом Солженицыным. Тот еще в своем известном письме IV съезду советских писателей в мае 1967 года неистовствовал: «У нас одно время не печатали, делали недоступным для чтения Достоевского». Это в какое же время? Молчок… И когда же – «под конец»? В 85‑м году, что ль?

Достоевский – писатель сложный и трудный, такого полюбить не так‑то просто. Его не принимали многие крупные художники. Не любил Чайковский, терпеть не мог Бунин и т. д. Он был сторонником самодержавия, иные его взгляды и произведения, так сказать, не соответствуют идеям коммунизма. Поэтому наивно было бы ожидать, что сразу после революции он привлекал бы такое же большое внимание и его издавали бы так же широко и охотно, как, допустим, Горького и Маяковского. И, тем не менее, 23‑томное собрание его сочинений, начатое еще до революции издательством «Просвещение», не было ни прервано, ни заброшено – последние тома беспрепятственно вышли в советское время отнюдь не «под конец» его. В 1926‑1930 годы издано первое советское собрание сочинений писателя на научной основе. К нему примкнуло 4‑томное издание писем. В эти же годы в столице на Божедомке был открыт государственный музей Достоевского и установлен ему памятник. А всего после революции, по данным на ноябрь 1981 года – 160 лет со дня рождения писателя – вышло в нашей стране 34 миллиона 408 тысяч экземпляров его произведений. Это получается в среднем 540 тысяч ежегодно. Это же все знать надо, прежде чем визг поднимать.

Т. Глушкова замечает о литературных изысканиях Шафаревича: «Автор не знаком с предметом, о котором ведет речь». Действительно, к примеру с Достоевским можно добавить много образцов неосведомленности в области уже советского искусства. Так, академик пишет: «Это было время Булгакова и Платонова… Тогда танцевала великая Уланова и слава Большого театра гремела по всему миру… Прокофьев и Шостакович были тогда вершиной мировой музыкальной культуры». Прекрасно! И что же дальше? Оказывается, «почти вся эта культура противостояла официальной идеологии и делам (!) тогдашней жизни». Вы только представьте себе степень человеческого лицемерия, глубину душевной низости этих корифеев: Шостакович, шестикратный сталинский лауреат, а потом – и Ленинской премии, и премии мира, Герой Социалистического Труда, только и думал о том, как бы ловчее противостоять коммунизму – так, чтобы никто не заметил. А Уланова, дважды Герой Социалистического Труда, такая же многократная лауреатка, оказывается, из кожи лезла, чтобы только своими фуэте, своим полетом, «как пух из уст Эола», выразить протест таким «делам тогдашней жизни», как индустриализация страны, перелет Чкалова в Америку, разгром фашизма, отмена карточной системы, прорыв советского человека в космос… Умри, Денис, и не воскресай…

Между прочим, Шостакович был еще и членом партии. Нынешние толкователи композитора, вроде Е. Пастернака, твердят: «Заставили! Силой затащили! Угрозами принудили, когда он стал первым секретарем Союза композиторов России». И не соображают, как выглядит в таком случае великий композитор: первого секретаря Союза писателей России Леонида Соболева не смогли заставить, председателя Союза писателей СССР Константина Федина не сумели затащить, вице‑президента Всемирного совета мира Илью Эренбурга не удалось принудить, Леонида Леонова – не вышло, а вот Шостакович, выходит, смалодушничал, струсил, а еще гений…

Но что же это все‑таки такое – просто затмение ума? Нет. Будучи патологическим антисоветчиком, академик не может себе представить, что другой человек – талантливый, известный – не разделяет его пещерных убеждений. «Спорить на таком интеллектуальном уровне не представляется возможным», – пишет Т. Глушкова. Но мы все же рассмотрим еще один свежайший образчик литературоведческих изысканий ученого. Трудно удержаться. Уж очень характерен…

Шафаревич решил внести вклад в пушкиноведение и с этой целью опубликовал свои комментарии к знаменитому стихотворению поэта «Клеветникам России». Там есть такие строки, обращенные к Западу:

 

И ненавидите вы нас…
За что ж? Ответствуйте: за то ли,
Что на развалинах пылающей Москвы
Мы не признали наглой воли
Того, под кем дрожали вы?..

 

И вот что обнаружил ученый – внимание! – в словах «под кем»: «Конечно, Пушкин использует здесь, можно сказать, очень грубый образ, на грани пристойности». Вы, читатель, догадались, на что намекает академик? И дальше: но этот очень грубый, на грани пристойности образ, «с одной стороны, почти не замечаемый читателем, а с другой – поразительно точный, подтверждаемый всей историей взаимоотношений России и Запада».

Тут много загадок, ну, во‑первых, непонятно, почему столь колоритный образ остается почти не замечаемым читателем. Да и что это значит – «почти незамечаемый»? Во‑вторых, мог ли великий мастер рассчитывать, что восхитительный образ почти не заметят, мог ли желать этого, если сознательно избрал его? Наконец, какое касательство этот «поразительной точности» образ имеет к России, к характеристике ее взаимоотношений с Западом, если в нарисованной пушкинистом картине «под», то есть внизу, лежит Европа, а «над», то есть сверху, лежит Наполеон?

Ответа нет, но есть дальнейшее литературно‑историческое умствование сексуально‑патриотической озабоченности: "Сложившиеся на Западе нации оказывались слабыми перед лицом завоевателя, которого удавалось остановить лишь России. И в неприязни Запада к России заметную роль играл стыд немцев, «дрожавших под Наполеоном», и французов, «дрожавших под Гитлером». Иначе говоря, эти нации, выражаясь по‑простонародному грубовато (извиняюсь, конечно, но не мы же начали это эстетическое исследование!), – эти нации, как говорится, «слабоваты на передок».

А уж если говорить всерьез, то рассуждения нашего пушкиниста – это поразительный до неправдоподобия пример самоуверенности и эстетической глухоты, оторванности от живой, жизни и незнания родного языка. Неужели человек никогда не слышал, чтобы кто‑то сказал, допустим, так: «Наш край три года был под немцем». Даже Черномырдин, уж на что оратор, но недавно сказал: «Мы не должны быть под НАТО». У Пастернака одно стихотворение начинается так: «Я под Москвою эту зиму…» Есть все основания думать, что Шафаревич считает, что поэт жил в метро или в какой‑то подмосковной пещере.

И вот при такой‑то оснащенности, при такой амуниции академик Шафаревич бесстрашно бросается в бой против коммунизма. Его омерзительный облик он начинает малевать аж с Томаса Мора и Кампанеллы, через Морелли и Мабли доходит до Сен‑Симона, Фурье, Роберта Оуэна, добирается до Маркса, Энгельса, до Ленина и Сталина и, наконец, дотягивается до Зюганова и КПРФ. Смотрите, говорит, какую дичь проповедовали уже самые первые коммунисты, требовали, например, обобществления жен!..

Действительно, в многовековой истории становления коммунизма случалось немало наивного, ошибочного и даже преступного, как, впрочем, например, и в истории христианской церкви с ее благословением крестовых походов, кострами инквизиции, жестоким преследованием раскольников и т. п. Но даже у первых коммунистов‑утопистов и сейчас есть чему поучиться. Что это были за люди! Какая чистота помыслов, сколь пленительны их бескорыстие, самоотверженность, преданность идее, до чего твердым было у них единство слова и дела, убеждения и личного поступка.

А какая трагическая судьба у многих из них! Все они, кроме Роберта Оуэна, прожили жизнь гораздо более короткую, чем их нынешний разоблачитель. И что это была за жизнь, что за планида… Сен‑Симон родился в богатой и знатной графской семье, а умер нищим; Кампанелла 27 лет просидел в тюрьме; Томас Мор, воспитанник Оксфорда, крупный государственный деятель, казнен в возрасте на двадцать лет моложе Шафаревича… А если вспомнить русских предшественников коммунизма, наших революционных демократов? Белинский умер от чахотки, на сорок лет моложе Шафаревича; Добролюбов трагически погиб, на пятьдесят лет моложе; Чернышевский в 33 года арестован, пережил каменный мешок Петропавловки, позор публичной гражданской казни, более двадцати лет сибирской каторги и ссылки… И при этом какое мужество и величие духа! Кампанелла пишет в тюрьме сочинение «Город Солнца», оставшееся в веках знаменитым. Там он разоблачает эксплуататорское общество, где «крайняя нищета делает людей негодяями, ворами, лжецами, а богатство – невеждами, рассуждающими о том, чего они не знают, обманщиками, хвастунами, эгоистами». Ведь это как будто написано сегодня, и не в Италии, а в России…

Чернышевский в камере Петропавловской крепости пишет великий роман «Что делать?», который более ста лет будоражит умы и сердца людей, а в Сибири – роман «Пролог»… И невольно задумываешься, глядя на разоблачителя коммунизма: а сам он мог бы написать свою «Русофобию» не на даче в академической Жуковке или где там, а в «Матросской тишине» или в сибирской ссылке? И мог ли сыскаться столь восхищенный им человек, который поехал бы на перекладных в Сибирь, чтобы устроить побег автора «Русофобии», как это было с Чернышевским? Увы, неизвестно, ибо разоблачитель не сидел даже 15 суток, не попадал даже в вытрезвитель за все 68 лет своей советской жизни и остальные годы.

И Томас Мор, и Сен‑Симон, и Фурье, и Оуэн, и даже Кабэ, принимавший активное участие в июльской революции 1830 года во Франции, – все они были принципиальными противниками насильственного перехода к новому обществу. Но все были одновременно и гуманистами, и подлинными интернационалистами. Это Томас Мор, проклиная английских лендлордов, которые в целях наживы сгоняли крестьян с их земли и устраивали на ней пастбища для овец, воскликнул: «Овцы пожрали людей!» Картина была не менее страшной, чем у нас, когда людей пожрали чубайсовские ваучеры… Это Томас Мор первым провозгласил требование 6‑часового рабочего дня, которое до сих пор не выполнено нигде в мире. Это из‑под его пера вышла знаменитая «Золотая книга, столь же полезная, как и забавная, о наилучшем устройстве государства и об острове Утопия». Право, до сих пор она гораздо интересней и полезней, чем творение писучего друга Шафаревича «Как нам обустроить Россию», сочиненное за океаном. Во всяком случае, нет в солженицынском сочинении ни проклятия демократам и их пожиранию людей, ни требования человеческих условий работы для трудящихся.

Оуэн писал: «Какое безумие, что эта огромная сила (трудящаяся беднота) так плохо направлена при существующей неразумной социальной системе, что производит нищету и преступления вместо богатства и добродетели». И там, где мог, где было в его силах, ученый старался облегчить участь трудящихся. Он почти тридцать лет, с 1800 до 1829 года, управлял крупной фабрикой и многое сделал для улучшения условий труда и быта рабочих: снизил рабочий день с 14, как было всюду, часов до 10, создал прекрасную школу для детей рабочих, ясли, детский сад.

А на старости лет отправился в Америку и попытался организовать там коммунистическую колонию. Увы, неудача…

Человеком такой же деятельной любви к народу был и Сен‑Симон. Энгельс писал о нем: «Всегда и всюду его в первую очередь интересовала судьба самого многочисленного и самого бедного класса». Это графа‑то! На содействие этому классу он и потратил все свое графское состояние. А еще раньше, когда в 1789 году пришла революция, молодой граф отказался от своего пышного титула… И опять приходит мысль: Шафаревич стал антисоветчиком еще в молодые годы – как же он согласился получить премию, носящую имя ненавистного ему создателя Советской власти? Ну а если взял ее «по ошибке» или по минутной человеческой слабости, то почему по примеру утописта‑графа не отказался от нее за минувшие сорок лет или хотя бы уже теперь, когда объявил Ленина таким же изменником родины, как генерал Власов? («Завтра», № 29).

Сен‑Симон был несгибаемым борцом за свободу человека и подлинным интернационалистом. Это он первый провозгласил: «Все люди – братья!» Наивное заблуждение? Ошибка? По поводу некоторых теоретических положений английского экономиста Уильяма Петти тщательно изучавший его Маркс с восхищением воскликнул: «Даже заблуждения Петти отмечены гениальностью!» Такого же высокого полета и заблуждения Сен‑Симона, и неудачи Оуэна,

Тем более что свои «заблуждения» Сен‑Симон не просто изрекал на страницах «Завтра» или «Нашего современника», а отвечал за них поступками, жизнью. Именно из такого побуждения он принял участие в войне американцев за независимость… И когда думаешь об участии коммуниста‑утописта в войне за свободу чужого заокеанского народа, невольно вспоминаешь тех, кто, пребывая в цветущем солдатском возрасте, не принял участия в великой войне за свободу и само существование своего родного народа, а теперь учит нас патриотизму. А уж побывав три‑четыре дня в Приднестровье с целью «посмотреть своими глазами», и вовсе считают себя героями, которые имеют право корить других: «Сколько у нас патриотов, которые любят ходить в форме, поиграть мускулами, показать, какие они здоровые парни, а почему‑то ни один из них не сражается в Приднестровье» («Литературная Россия», 5 июня 1992). Да, таких патриотов у нас немало, но они же могут ответить: «А где ты, батя, был если уж не в июне сорок первого, то хотя бы в мае сорок пятого? Ведь болезненностью вроде не отличаешься, горнолыжным спортом занимался, почти до восьмидесяти дожил…»

А тут еще вопрос об интернационализме, отчасти уже затронутый выше… В семидесятые годы Шафаревич вошел в Комитет прав человека – просто человека, независимо от его национальной, религиозной или партийной принадлежности. Это был тот комитет, в который входили также А. Солженицын, А. Сахаров, А. Галич, А. Вольпин, Б. Цукерман и другие близкие им по антисоветским убеждениям лица. Похоже, что важную роль в Комитете играли диссиденты‑евреи, и защищал Комитет многих диссидентов‑евреев: А. Амальрика, В. Буковского, А. Гинзбурга… Шафаревич подписывал все обращения и другие документы в защиту этих лиц. Прекрасно! А защитил ли комитет хоть одного русского коммуниста? Или сам Шафаревич лично хотя бы позже, когда Ельцин развернул репрессии против коммунистов, против их газет, выступил когда‑нибудь в их защиту? Увы, вспоминаются факты совершенно обратного характера. Вот, например, академик пишет: «Когда произошло настоящее чудо: раздался голос владыки Иоанна, митрополита Петербургского и Ладожского, приобщавшего нас к самым глубоким – православным – корням русского патриотизма, тут „Советская Россия“ сочла своевременным обрушиться на него с грубыми и злобными нападками как раз незадолго до его кончины» («Наш современник», № 7, 1996, с. 109). Хоть стой, хоть падай! Да ведь все наоборот! Именно «Советская Россия» пригласила митрополита на свои страницы, он стал ее активным автором, потом здесь же с его благословения была учреждена газета‑вкладыш «Русь православная», существующая доныне. И вот за все это – вельможный гнев академика вдобавок к гонениям властей. Это тем более недостойно, что газета как раз и защищала митрополита от литератора, который возражал ему по некоторым историческим вопросам… Здесь опять‑таки не просто ошибка. Дело в другом: представление автора о коммунистах столь заскорузло, что он не в силах поверить, как это так в газете, где печатают достойные статьи о Ленине и Сталине как о великих строителях великого государства, дали слово священнослужителю и обильно печатают его. Этого не может быть, потому что не может быть никогда! Факты у него перед глазами, они вопиют, а он не верит, он видит их вверх ногами. И хочется сказать: «Если, друг милый, уже не видишь и не понимаешь факты у себя под носом, то чего ж в этой же статье морочишь людям головы цитатами из Полибия и Светония, ссылками на Адриана и Веспасиана!»

Главное обвинение, которое математик‑патриот бросает коммунистам всех времен и народов, – антипатриотизм или, в лучшем случае, полное безразличие к своему народу. Но вот же опять Кампанелла. В его время Италия находилась под испанским гнетом. И что же коммунист‑утопист? Он создает тайную организацию для борьбы против иноземцев и сам возглавляет ее. Факт, а не утопия!

С Марксом и Энгельсом как с вопиющими антипатриотами академик расправляется очень просто – с помощью одной цитатки из «Коммунистического манифеста»: «Коммунистов упрекают, будто (!) они хотят отменить отечество, национальность. Рабочие не имеют отечества. У них нельзя отнять того, чего у них нет». Но где же тут антипатриотизм? Он опровергается даже всего лишь одним словечком «будто», ведь в противном случае было бы сказано «что»: «Коммунистов упрекают, что они хотят отменить отечество». Впрочем, и это еще не было бы доказательством, ибо упрекать‑то, особенно идейные противники, могут в чем угодно. Но дело не в этом только, а в том, что академик все понимает прямолинейно, плоско, как мы уже видели в его рассуждениях о Европе, которая «дрожала под Наполеоном», а потом «под Гитлером». Чехов однажды сказал: «В детстве у меня не было детства». Видимо, Шафаревич понимает это так: писатель родился сразу юношей со всеми вторичными половыми признаками. А писатель хотел сказать то, что всем понятно: его детство было ужасным, совсем не таким, допустим, как у графа Толстого. Обычная гипербола. Так же надо понимать и слова «Рабочие не имеют отечества». Не имеют отечества, где они могли бы жить достойно человека труда. Ведь здесь же, буквально в этом же абзаце, сказано, что пролетариат «национален, хотя совсем не в том смысле, как понимает это буржуазия». Я не знаю, приходилось ли Шафаревичу когда‑нибудь стоять у станка. Если приходилось, то ведь не больше 8 часов, а потом шел домой, принимал душ, играл в футбол, слушал радио, читал книги. А вот если бы выпало ему простоять на фабрике в духоте и грязи 14 часов, как в пору «Манифеста» заведено было на всех фабриках мира, а потом добрался бы он, шатаясь от усталости и голода, до своей койки в казарме, если койка не занята, – тогда, глядишь, понял бы, какова разница между отечеством пролетария и отечеством буржуа.

Но и это еще не все! Данный раздел «Манифеста» построен так: авторы приводят особенно характерные обвинения в адрес коммунистов и опровергают их. Буквально перед вопросом об отечестве и национальности читаем: «Вы, коммунисты, хотите ввести общность жен, – кричит нам хором вся буржуазия… Нет ничего смешнее высокоморального ужаса наших буржуа по поводу мнимой официальной общности жен у коммунистов». В ряду таких опровержений стоит в «Манифесте» и рассуждение о национальности, об отечестве, в этом ряду его и надо толковать. А Шафаревич вырвал по обыкновению цитатку из контекста, обрубил все связи и жилы и мчится с кровоточащим обрубком на суд цивилизованного сообщества.

«Правда», № 94‑96, август 1999