Содержание материала

XVIII

22 ноября 1834 года высочайшим приказом Михаил Юрьевич Лермонтов был произведен в корнеты лейб-гвардии Гусарского полка. Ментики с золотыми позументами и собольей опушкой, вицмундиры, шинели –– все было готово заранее. Господа офицеры приняли присягу, были представлены великому князю Михаилу Павловичу, а он представил их государю.

Счастливая без меры Елизавета Алексеевна делилась с родственницей Прасковьей Крюковой: «Гусар мой по городу рыщет, и я рада, что он любит по балам ездить: мальчик молоденький, в хорошей компании и научится хорошему, а ежели только будет знаться с молодыми офицерами, то толку не много будет». Она попросила художника Будкина написать портрет ее внука.

М. Ю. Лермонтов, 1835 г.

М. Ю. Лермонтов, 1835 г.

Филипп Осипович Будкин был известным портретистом, ему позировали и члены царской семьи. Он изобразил Михаила Юрьевича в натуральную величину, поясно, в вицмундире, в корнетских эполетах. В руках Лермонтова –– треугольная шляпа с белым султаном, на плечо накинута шинель с бобровым воротником. Художник в точности передал красивые линии лба, очертания губ, печальную выразительность глаз, волосы, старательно уложенные парикмахером, –– современники считали этот портрет самым удачным в портретной галерее Лермонтова.

23 декабря Лермонтов отправил письмо Марии Александровне:

«Дорогой друг! Что бы ни случилось, я никогда не назову вас иначе: это означало бы разрыв последних уз, которые соединяют меня с прошлым, а этого ни за что на свете я не хотел бы, ибо моя будущность, хотя бы на первый взгляд и блестящая, на самом деле пуста и пошла; я должен вам признаться, что с каждым днем убеждаюсь все больше и больше, что из меня ничего не выйдет: со всеми моими прекрасными мечтами и моими неудачными опытами на жизненном пути... потому что мне недостает или удачи, или смелости.

Мне говорят: удача со временем придет, опыт и время придадут вам смелости... а почем знать: когда все это явится, сохранится ли тогда что-нибудь от той пламенной и молодой души, которой Бог одарил меня совсем некстати? не иссякнет ли моя воля от долготерпения... и наконец не будет ли окончательно разоблачено в моих глазах все то, что заставляет нас в жизни двигаться вперед?

Таким образом, я начинаю мое письмо с исповеди, по правде, и не думая об этом. Ну, пусть она послужит мне оправданием: вы из нее, по крайней мере, поймете, что если мой характер несколько изменился, то сердце неизменно. Один вид вашего последнего письма уже явился для меня упреком, конечно вполне заслуженным. Но о чем мог я вам писать? — Говорить вам о себе? Право я так пресыщен своей собственной персоной, что, когда я ловлю себя на том, что восхищаюсь своей мыслью, я стараюсь припомнить, откуда я ее вычитал? И в результате я дошел до того, что перестал читать, чтобы не мыслить.

Я бываю теперь в свете... для того, чтобы меня узнали, чтобы доказать, что я способен находить удовольствие в хорошем обществе: а!!! Я ухаживаю, и вслед за объяснением в любви я говорю дерзости; это еще меня немного забавляет, и хотя это не совсем ново, по крайней мере редко встречается. Вы подумаете, что за это меня попросту выпроваживают... ну нет, совсем наоборот... женщины так созданы; я начинаю держать себя с ними самоувереннее; ничто меня не смущает — ни гнев, ни нежность: я всегда настойчив и горяч, а мое сердце довольно холодно; оно бьется только в исключительных случаях. Не правда ли, далеко пошел... и не думайте, что это бахвальство: сейчас я самый скромный человек — к тому же я знаю, что это не подымет меня в ваших глазах; но я это говорю потому, что только с вами я отваживаюсь быть откровенным. Это оттого, что вы одна умеете меня жалеть не унижая, ибо я сам себя уже унижаю; если бы мне не были известны ваше великодушие и ваш здравый смысл, я бы не осмелился сказать то, что я сказал. И, может быть, оттого, что вы когда-то утешили очень сильное горе, возможно, и сейчас вы пожелаете рассеять милыми словами холодную иронию, которая неудержимо проскальзывает мне в душу, как вода просачивается в разбитое судно. О! как я хотел бы вас снова увидеть, говорить с вами: потому что звук ваших речей доставлял мне облегчение. На самом деле следовало бы в письмах помещать над словами ноты».

Михаил Юрьевич стал частым гостем в доме Александра и Сергея Трубецких, где, собиралось небольшое общество. Однажды произошел спор между Лермонтовым и его школьным товарищем Барятинским. Михаил Юрьевич настаивал на том, что человек, имеющий силу для борьбы с душевными недугами, не в состоянии побороть физическую боль. Не говоря ни слова, Александр Барятинский снял колпак с горящей лампы, взял в руку стекло и, тихими шагами, бледный, пройдя через комнату, поставил ламповое стекло на стол. Он страшно ожег ладонь, однако не выказал боли.

После короткого отпуска Лермонтов отбыл в Царское Село, где стояло несколько гвардейских полков.

Уездный городок София, в двадцати пяти верстах от Петербурга, входил в Царскосельский район, –– там и был расквартирован лейб-гвардии Гусарский полк, один из самых блестящих полков царской гвардии. Продовольственные склады, казармы, манежи, госпиталь, фуражные склады, конюшенный двор, военный плац, а за ними просторное поле для выездных учений. Казармы были деревянные, но штаб полка находился в каменных зданиях.

В казармах имелись помещения для офицеров, однако же молодые люди предпочитали снимать квартиры в Царском Селе. Лермонтов тоже снял для себя небольшую квартиру. Бабушка не поскупилась на приобретение обстановки, нескольких лошадей и экипажа. Кроме того, заблаговременно были вызваны из Тархан повар, два кучера и слуга. И конечно –– Андрей Соколов, ставший давно другом семьи. На Андрея Арсеньева полагалась, как на себя, и называла его по имени-отчеству: Андрей Иванович.

Царское Село с роскошными парками было излюбленным местом дачников. По праздникам давались спектакли в Императорском манеже –– красивом здании, вмещавшем до двухсот человек. Там же устраивались «карусели» –– вид соревнований. Николай I считал их отличной тренировкой для гвардейцев. Участники «карусели» надевали настоящие средневековые доспехи, которые им выдавали из личной коллекции императора. Николай I выходил в латах Максимилиана, государыня с дочерьми в роскошных платьях, стилизованных под средневековье, младшие сыновья государя –– в костюмах пажей. Происходила езда по кругу с выполнением на лошадях всевозможных фигур: мужчины и дамы в паре. Гремела музыка, манеж освещался сотнями огней.

Офицеры лейб-гвардии Гусарского полка.

Офицеры лейб-гвардии Гусарского полка.

«Служба в полку была не тяжелая, –– кроме лагерного времени или летних кампаментов по деревням, когда ученье производилось каждый день. На ученьях, смотрах и маневрах должны были находиться все офицеры. В остальное время офицеры, не командовавшие частями, ограничивалась караулом в Александровском дворце, дежурством в полку да случайными какими-либо нарядами. Поэтому большинство офицеров, не занятых службою, уезжало в Петербург и оставалось там до наряда на службу. На случай экстренного же требования начальства, в полку всегда находилось два-три офицера из менее подвижных, которые и отбывали за товарищей службу, с зачетом очереди наряда в будущем. За Лермонтова отбывал службу большей частью офицер Годеин, любивший его, как брата.

В праздничные же дни, а также в случаях каких-либо экстраординарных событий в свете, как-то: балов, маскарадов, постановки новой оперы или балета, дебюта приезжей знаменитости, офицеры не только младших, но и старших чинов уезжали в Петербург и, конечно, не все возвращались в Царское Село своевременно. Однажды генерал Хомутов приказал полковому адъютанту назначить наутро полковое ученье, но адъютант доложил, что вечером идет опера «Фенелла», офицеры в Петербурге, так что многие, не зная о наряде, не будут на ученье. Командир полка принял во внимание подобное представление, и ученье было отложено до следующего дня.

Командир лейб-гвардии

Командир лейб-гвардии
Гусарского полка
  М.И. Хомутов.

 

Я знал Михаила Юрьевича еще в Школе юнкеров и по выпуску его в офицеры очень интересовался им, тем более что слава поэта предшествовала появлению его в полку. Я числился в полку старшим корнетом, когда Лермонтов был произведен в офицеры, и поэт, по заведенному порядку, после представления начальству явился ко мне с визитом. После обычных приветствий я обратился к нему с вопросом:

— Надеюсь, что вы познакомите нас с вашими литературными произведениями?

Лермонтов нахмурился и, немного подумав, отвечал:

— У меня очень мало такого, что интересно было бы читать.

— Однако мы кое-что читали уже.

— Все пустяки! — засмеялся Лермонтов.

Он жил с товарищами дружно, офицеры любили его за высоко ценившуюся тогда «гусарскую удаль». Не сходился он только с одними поляками, в особенности не любил чванного Понятовского, бывшего впоследствии адъютантом великого князя Михаила Павловича. Взаимные их отношения ограничивались холодными поклонами при встречах.

В Гусарском полку было много любителей большой карточной игры и гомерических попоек с огнями, музыкой, женщинами и пляской. У Герздорфа, Бакаева и Ломоносова велась постоянная игра, проигрывались десятки тысяч, у других — тысячи бросались на кутежи. Лермонтов бывал везде и везде принимал участие, но сердце его не лежало ни к тому, ни к другому. Он приходил, ставил несколько карт, брал или давал, смеялся и уходил. О женщинах, приезжавших на кутежи из С.-Петербурга, он говаривал: «Бедные, их нужда к нам загоняет», или: «На что они нам? у нас так много достойных любви женщин». Из всех этих шальных удовольствий поэт более всего любил цыган. В то время цыгане в Петербурге только что появились. Их привез из Москвы знаменитый Илья Соколов, в хоре которого были первые по тогдашнему времени певицы: Любаша, Стеша, Груша и другие, увлекавшие не только молодежь, но и стариков на безумные траты. Цыгане, по приезде из Москвы, первоначально поселились в Павловске, где они в одной из слободок занимали несколько домов, а затем уже с течением времени перебрались в Петербург. Михаил Юрьевич частенько наезжал с товарищами к цыганам в Павловск, но и здесь, как во всем, его привлекал не кутеж, а их дикие разудалые песни, своеобразный быт, оригинальность типов и характеров, а главное, свобода, которую они воспевали в песнях и которой они были тогда единственными провозвестниками. Все это он наблюдал и изучал и возвращался домой почти всегда довольный проведенным у них временем» (А. В. Васильев).

Полковник А. Г. Ломоносов.

Полковник А. Г. Ломоносов.

Лермонтова чрезвычайно радовало, что вырвался на свободу, но он растерялся: то ли отдать все силы поэзии, то ли вкушать сладости жизни? По сути, ничто его не влекло так, как поэзия: он растворялся в ней без остатка, ловил послания Божьи, облачая их в слово, и верил –– оно достигнет людей, обладающих слухом. «Я жить хочу!» –– было второй его ипостасью. Будь в это время война за свободу какой-то страны, он бы, как Байрон, примкнул к повстанцам; отдал бы, как Байрон, все свое состояние, и так же, как Байрон, сложил бы там голову.

В свете Михаил Юрьевич видел, что «у каждого был какой-нибудь пьедестал: имя, титул, покровительство...» У него ничего этого не было: фамилия его не была известна светскому обществу. Но если даже была известна кое-кому, то исключительно его юнкерскими поэмами, да сплетнями о его родителях. «Я увидал, что если мне удастся занять собой одно лицо, другие незаметно тоже займутся мною, сначала из любопытства, потом из соперничества».

Бесконечное волнение бабушки за судьбу внука, стремление оградить его от неприятностей, вызывали в нем протест. Как рассказывала гувернантка В. Н. Столыпиной, «бабушка просила Мишеля не писать стихов, не заниматься более карикатурами». В ответ он гневно вопрошал: «Что же мне делать с собой, когда я не могу жить, как другие?» Еще одной причиной для беспокойства Елизаветы Алексеевны было то, что Мишу женят.

К «женитьбе» он сам подал ей повод. На одном из балов встретил Катю Сушкову, с которой не виделся свыше четырех лет. Катя переменилась –– это была уже дама, искавшая мужа. Ее кавалеры, которыми хвасталась в юности, больше не интересовались ею, и на балах Катя стояла в сторонке. «Беспечно болтала» с каким-нибудь новичком, на самом же деле ждала, что ее пригласят на танец. «Я с некоторого времени принялась курить трубку и сигары, но не по вкусу, а оттого, что от них мне делается дурно, я докуриваюсь до бесчувствия и тогда забываю свои душевные страданья».

В мае 1833 года Сушкова приезжала в Москву на свадьбу одной из своих кузин. «Свадьба была блистательная, молодые казались счастливыми, обеды и балы обыкновенной чередой сменялись один за другим. На прекрасном бале молодых мне пришлось протанцевать раза три с каким-то очень молодым человеком; мне его представили, я не расслышала его фамилии, да и не осведомилась о ней после продолжительной мазурки, хотя разговор моего кавалера нравился мне проблесками чувства и наивного удивления, внушенного ему мною». Кавалер этот вскоре исчез с ее горизонта, и Катя сумела увлечь Алексея Лопухина, который окончив университет, служил в Синодальной конторе. «Мы все дни проводили втроем в кабинете Лопухина: читали, болтали... Гуляли, катались всегда вместе. Изредка, бывало, заглянет к нам старушка –– мать Сашеньки /Верещагиной/, но избалованная дочка, без дальних околичностей, спроваживала ее словами: “Maman, какие вы недогадливые, сколько раз повторяла я вам, что вы нас женируете; пошли бы к себе наверх, вам там спокойнее”. И бедная старушка беспрекословно повиновалась требованиям капризной и взыскательной своей дочки. Дни, проведенные с Сашенькой, были для меня днями счастия, потому что я искренно ее любила и слепо верила ее дружбе; но скоро, слишком скоро последствия доказали, как много я в ней ошиблась и сколько горя, слез и разочарования принесла мне ее лицемерная дружба, а может быть и совсем сокрушила мою судьбу».

Алексей Лопухин не на шутку увлекся тогда Сушковой. Для Кати он был выгодной партией –– пять тысяч крепостных. Сашенька Верещагина знала, что отец Алексея и сестры не хотят этого брака; не хотела его и Сашенька, «милая кузина», вместе с которой Катя Сушкова велела испечь для Миши булок с опилками. Какое-то время родственники надеялись, что Алексей передумает, однако он был настойчив и через год поехал в Петербург знакомиться с дядей и теткой Кати. Тогда и навестил Лермонтова в военном лагере.

Теперь Лупухин опять собирался к Сушковой –– делать официальное предложение. Верещагина написала Лермонтову и очень просила отговорить друга. Это была неприкрытая ревность с ее стороны: Сашенке минуло 25 лет, а жениха до сих пор не нашлось.

В это время и встретил Сушкову Михаил Юрьевич на одном из балов. Он сделал все, чтобы влюбить в себя Катю: выказывал к ней самые пылкие чувства, уверял, что Лопухин глуп и что Катя будет скучать с ним всю жизнь. Подтрунивал: «Зато у Лопухина пять тысяч душ!» Лермонтов затмевал собой Лопухина, здесь и сравнивать было нельзя. Катя влюбилась и отказала Алексею; после чего получила анонимное письмо, из которого поняла, что Лермонтов только морочил ей голову. Письмо это написал сам Лермонтов, изменив почерк.

Свадьба Лопухина и Сушковой не состоялась. Но интрига, в которую Лермонтова втянула Сашенька Верещагина, закончилась куда печальнее для него самого, чем для Кати. Узнав от петербургских кузин, что Лермонтов на балах только с Сушковой, помня его юношеские ухаживания за Катей, Варенька Лопухина дала согласие выйти замуж за Бахметева, человека намного старше ее: «для бедной Тани все были жребии равны».

«Бахметеву было 37 лет, когда он задумал жениться и стал ездить в свет, чтобы высмотреть себе невесту. Выбор его колебался между несколькими приглянувшимися ему барышнями, и он молился, чтобы Господь указал ему, на ком остановить выбор. В этих мыслях он приехал на бал в Дворянское собрание и подымался по лестнице, когда, желая обогнать его, Варенька Лопухина зацепила свой бальный шарф за пуговицу его фрака. Пришлось остановиться и долго распутывать бахрому, опутавшую пуговицы со всех сторон… Николай Федорович усмотрел в этом несомненное указание свыше –– и посватался. Человек он был с большим состоянием и безупречной репутации. Не знаю, кто повлиял на бедную Вареньку, но предложение Бахметева было принято» (О. Н. Трубецкая).

Лермонтов и Аким играли в шахматы, когда человек подал письмо; Михаил Юрьевич начал читать, но вдруг изменился в лице и побледнел; Аким испугался, хотел спросить, что случилось, но он, подавая ему письмо, сказал: «Вот новость — прочти», –– и вышел из комнаты. Это было известие о предстоящем замужестве Вари Лопухиной.

Эпизод с Сушковой обратил на себя внимание петербургских гостиных. Нашлись Любочки и Лизоньки, пожелавшие завлечь в свои сети «интересного гусара», и «бедные, тоже погибли от этой любви». Поэтесса Ростопчина писала Александру Дюма: «Мне случалось слышать признания нескольких жертв Лермонтова, и я не могла удержаться от смеха, даже прямо в лицо при виде слез моих подруг, не могла не смеяться над оригинальными и комическими развязками, которые он давал своим злодейским, донжуанским подвигам».

Алексей Лопухин вряд ли был благодарен Лермонтову, но через три года женился на княжне Оболенской, влюбившись в нее до безумия. Мария Александровна была недовольна: «... что касается наружности, то она самая некрасивая из четырех сестер. Я предполагаю, что она мила, добра, а впрочем, как мне кажется, совсем пуста… Я хотела бы для Алеши жену более благовоспитанную, словом, что-нибудь получше… Мало я знаю особ менее приятных, чем она. У нее нет ни природного ума, ни воспитания, ни умения держать себя. Я никогда не видала столь дурно воспитанную женщину».

Катя Сушкова тоже вышла замуж –– за старого своего поклонника дипломата Хвостова. И Верещагина отыскала себе жениха –– барона Хюгеля, уехала с ним в Германию. Только Лермонтов навсегда остался один.