Содержание материала

XX

Елизавета Алексеевна с нетерпением ждала внука в отпуск.

«Милый любезный друг Мишенька. Конечно, мне грустно, что долго тебя не увижу, но, видя из письма твоего привязанность твою ко мне, я плакала от благодарности к Богу. Меня беспокоит, что ты без денег, я с десятого сентября всякой час тебя ждала. Посылаю теперь тебе, мой милый друг, тысячу четыреста рублей ассигнациями да писала к брату Афанасию, чтоб он тебе послал две тысячи рублей. Надеюсь на милость Божию, что нонешний год порядочный доход получим, но теперь еще никаких цен нет на хлеб, а задаром жалко продать хлеб. Невестка Марья Александровна была у меня и сама предложила написать к Афанасию, и ты, верно, через неделю получишь от него две тысячи... Я к тебе буду посылать всякие три месяца по две тысячи пятьсот рублей.

Я долго к тебе не писала, мой друг, но не беспокойся обо мне, я здорова; береги свое здоровье, мой милой, ты здоров, весел, хорошо себя ведешь, и я счастлива и истинно, мой друг, забываю все горести и со слезами благодарю Бога, что он на старости послал в тебе мне утешения. Лошадей тройку тебе купила, и, говорят, как птицы летят, они одной породы с буланой и цвет одинакой, только черный ремень на спине и черные гривы, забыла, как их называют. Домашних лошадей шесть, выбирай любых, пара темно-гнедых, пара светло-гнедых и пара серых, но здесь никто не умеет выезжать лошадей, у Матюшки силы нет. Никанорка объезжает купленных лошадей, но я боюсь, что нехорошо их приездит, лучше думаю тебе и Митьку кучера взять. Можно до Москвы его отправить дни за четыре до твоего отъезда.

Стихи твои, мой друг, я читала, бесподобные, а всего лучше меня утешило, что тут нет нонышней модной неистовой любви, и невестка сказывала, что Афанасью очень понравились стихи твои и очень их хвалил, да как ты не пишешь, какую ты пиесу сочинил, комедия или трагедия? Все, что до тебя касается, я неравнодушна, уведомь, а коли можно, то и пришли через почту. Стихи твои я больше десяти раз читала.

Скажи Андрею, что он так давно к жене не писал, она с ума сходит, всё плачет, думает, что он болен. В своем письме его письмо положи, да пусть купит подарок для Дарьи, она служит мне с большой привязанностью. Получил ли ты мех черный под сюртук? Прощай, мой друг, Христос с тобою, будь над тобою милость Божия. Не забудь, мой друг, купить мне металлических перьев, здесь никто не умеет очинить пера. Все мне кажется, мой друг, мало тебе денег; нашла еще сто рублей, посылаю тебе тысячу пятьсот рублей».

В ноябре за безупречную службу Лермонтов получил поощрение от великого князя Михаила Павловича, а 20 декабря смог выехать в Москву, имея на руках отпускное свидетельство сроком на шесть недель.

В Москве остановился у Екатерины Аркадьевны Столыпиной, где его ожидала коляска с периной и собачьим одеялом, –– бабушкина забота. Побывал у Верещагиных, Лопухиных, у Пожогиной-Отрашкевич, смеялся, шутил, рассказывал анекдоты, садился за рояль, играл и пел. Успел на рождественский бал в Благородном собрании, и 31 декабря прибыл в Тарханы.

Бабушка чуть не лишилась ума, увидев своего Мишу: «Что я чувствовала, увидя его, я не помню и была как деревянная, но послала за священником служить благодарный молебен. Тут начала плакать, и легче стало».

Приехали из Апалихи Шан-Гиреи, несколько знакомых из Чембар, –– Новый год встретили все вместе.

Немного успокоившись, Елизавета Алексеевна рассказала внуку, что хлеб продала довольно выгодно, а еще выгодней продала гречу. Сказала, что страшно скучала, боялась, не болен ли Миша? Снова зашел разговор о разделе наследства. Лермонтов выехал в Кропотово.

Отчий дом поразил его переменами: без мужского догляда все обветшало. Как горько было увидеть почти неприкрытую бедность после роскошных домов и квартир петербургской родни! Но тетки были спокойны, племянник от них не услышал ни жалоб, ни вздохов. Лермонтов съездил в Шипово на могилу отца, где стоял уже памятник из серого гранита, увенчанный крестом; поклонился родному праху... Как не хватало ему отца! Сколько могли бы сказать друг другу сейчас, выпить в его кабинете, заставленном книгами, и еще больше сродниться душой –– оба военные.

Елена Петровна призналась ему, что собирается замуж за небогатого помещика Петра Васильевича Виолева, и если Миша не против, они с мужем выкупят его долю наследства с рассрочкой в пять лет. Он согласился. Он бы совсем отказался от своей доли, если б не бабушка. Акварельными красками Михаил Юрьевич скопировал портрет отца. Возвращаясь в Тарханы, заехал в Чембар, оформив доверенность на Григория Васильевича Арсеньева, жившего в тридцати верстах от Кропотова.

В январе Елизавета Алексеевна написала Крюковой: «План жизни моей, мой друг, переменился: Мишенька упросил меня ехать в Петербург с ним жить, и так убедительно просил, что не могла ему отказать и так решилась ехать в мае. Его отпустили ненадолго, ваканции не было, и в первых числах февраля должен ехать. Какова у вас зима? А у нас морозы доходят до 30 градусов, но пуще всего почти всякой день метель, снегу такое множество, что везде бугры, дожидаюсь февраля, авось либо потеплее будет, ветра ужасные, очень давно такой жестокой зимы не было».

Дороги перемело, соседи не навещали, никто не отвлекал Михаила Юрьевича от работы, и он был рад. В уютном своем кабинете, под буйство метели за окном, писал драму «Два брата», непосредственно связанную с его недавним пребыванием в Москве. «Пишу четвертый акт новой драмы, взятой из происшествия, случившегося со мною в Москве. — О, Москва, Москва... Надо тебе объяснить сначала, что я влюблен», –– поделился со Святославом Раевским.

Да, он виделся с Варенькой! На балу в Благородном собрании. Не подошел, но издали наблюдал за ней, и лишь когда сели за стол, он постарался сесть рядом с ней и Бахметевым. О том, что произошло, Лермонтов смог признаться только спустя несколько месяцев –– в романе «Княгиня Лиговская»:

«За десертом, когда подали шампанское, Печорин, подняв бокал, оборотился к княгине: — Так как я не имел счастия быть на вашей свадьбе, то позвольте поздравить вас теперь. –– Она посмотрела на него с удивлением и ничего не отвечала. Тайное страдание изображалось на ее лице, столь изменчивом, рука ее, державшая стакан с водою, дрожала… Печорин все это видел, и нечто похожее на раскаяние закралось в грудь его: за что он ее мучил? с какою целью? Какую пользу могло ему принести это мелочное мщение?.. он себе в этом не мог дать подробного отчета».

Лермонтов вновь любил ее, любил еще больше, чем прежде. Да, он считал ее замужество коварством, но убедился, что это не так.

В драме «Два брата» Юрий, признается: «Случалось мне возле других женщин забыться на мгновенье; но после первой вспышки я тотчас замечал разницу, yбийственную для них –– ни одна меня не привязала». Мотив измены возлюбленной, соблазнившейся богатством и положением в обществе (бывшие подозрения Лермонтова относительно Вареньки), приобрел социальный характер: «...миллион, да тут не нужно ни лица, ни ума, ни души, ни имени — господин миллион — тут всё».

Взяв в бывшей классной комнате краски и кисти, Михаил Юрьевич написал портрет Вареньки: гордая посадка головы и слегка вопросительный взгляд. Но одежда не бальная, он покрыл ее плечи скромным хитоном.

М. Ю. Лермонтов. Варя Лопухина,

М. Ю. Лермонтов. Варя Лопухина,
акварель, 1836 г.

 

После «Двух братьев», занялся поэмой «Боярин Орша», которую начал еще в Петербурге. (Поэма увидит свет лишь в 1842 году. Белинский, читавший ее в рукописи, писал Бакунину: «Читали ли вы «Боярина Оршу» Лермонтова? Какое страшно могучее произведение! Привезу его к Вам вполне, без цензурных выпусков»).

Была задумана «Песня о купце Калашникове». Народные речевые обороты, которые Лермонтов собирался ввести в нее, он слышал от тарханских крестьян и дворовых. По замыслу, в поэме должен происходить кулачный бой, –– и, как только метель утихла и распогодилось, Михаил Юрьевич упросил тарханских мужиков выйти стенка на стенку. Выставил бочонок водки, место боя оцепили веревками, мужики разделились на две половины –– и началось! Лермонтов сам сгорал от желания драться, но этого делать было нельзя: он хозяин, ему уступят. «Много нашло народу; а супротивник сына моего прямо по груди-то и треснул, так, значит, кровь пошла. Мой-то осерчал, да и его как хватит — с ног сшиб. Михаил Юрьевич кричит: «Будет! Будет, еще убьет!» (А. П. Ускокова, крестьянка села Тарханы).

На этом бой кончился.

В январе по манифесту Николая I, солдаты, отбывшие двадцатилетний срок службы, были отпущены по домам; в Тарханы их возвратилось шесть человек. Лермонтов распорядился для каждого дать по полдесятины пахотной земли и необходимое количество строевого леса на постройку изб. Елизавета Алексеевна была недовольна, но распоряжения внука не отменила.

По установившейся погоде Андрей Соколов и кучер Митька погнали в Петербург тройку башкирок и еще двух лошадей. Сам Лермонтов прибыл в столицу в середине февраля.

Бабушка оказалась права: тройка летела как птица. Внук радостно сообщал ей: «Лошади мои, башкирки, вышли так сносны, что чудо: до Петербурга скачу — а приеду, они и не вспотели; а большими парой, особенно одной, все любуются, — они так выправились, что ожидать нельзя было». И в следующем письме: «Я на днях купил лошадь у генерала и прошу вас, если есть деньги, прислать мне 1580 рублей; лошадь славная и стоит больше, — а цена эта не велика». Елизавета Алексеевна не замедлила выслать нужную сумму.

В конце апреля сама приехала. Михаил Юрьевич к тому времени подыскал ей квартиру в доме Шаховской на Садовой улице, и купил карету. Квартира понравилась бабушке.

В мае, по ее просьбе, Григорий Васильевич Арсеньев побывал в Кропотове, проведя полный учет крестьян, дворовых людей, хозяйства господского и крестьянского со всеми постройками, скотом и инвентарем, пахотных и лесных угодий. Дом Юрий Петрович Лермонтов завещал сестрам, все остальное было оценено в 60 тысяч рублей и разделено на две части. По закладной в опекунский совет оставалось долгу 25 тысяч рублей, на долю Михаила Юрьевича приходилось 12 тысяч. Всего же ему полагалось после продажи наследственной доли 25 тысяч рублей.

Григорий Васильевич передоверил продажу Арсеньевой, и в конце марта следующего года муж Елены Петровны, Виолев, выкупил долю племянника, взяв на себя выплату по закладной. Арсеньева очень была недовольна, хоть и писала Крюковой: «...Я рада, что продала Мишину часть Виолеву, ежели бы постороннему продала, хотя бы наверное тысяч десять получила лишнего, но стали бы жаловаться, что я их разорила и что Миша не хотел меня упросить и на него бы начали лгать, рада, что с ними развязалась...»

Несправедлива она была к Лермонтовым. Они не умели лгать, и никогда не жаловались. В сердцах она обвинила и Григория Васильевича: зачем оценил имение дешево, зачем не все, что полагалось Мише, взял с его теток? Обидела честного человека, и арсеньевский род прекратил отношения с ней.

В Царском Селе служили теперь вместе с Лермонтовым Алексей Аркадьевич Столыпин (Монго), и штаб-ротмистр Алексей Григорьевич Столыпин. Втроем они сняли квартиру, хозяйство вели совместно.

Монго стал красавцем! Все дамы высшего света, обитавшие в Царском Селе, были в него влюблены. «Изумительная по красоте внешняя оболочка была достойна его души и сердца. Назвать “Монго-Столыпина” значило для нас, людей того времени, то же, что выразить понятие о воплощенной чести, образце благородства, безграничной доброте, великодушии и беззаветной готовности на услугу словом и делом. Вымолвить о нем худое слово не могло бы никому прийти в голову, и принято было бы за нечто чудовищное. Отменная храбрость этого человека была вне всякого подозрения. И так было велико уважение к этой храбрости и безукоризненному благородству, что, когда он однажды отказался от дуэли, на которую был вызван, никто в офицерском кругу не посмел сказать укорительного слова, и этот отказ, без всяких пояснительных замечаний, был принят и уважен», –– писал А. П. Извольский.

Алексей Столыпин прославился даже своей собакой, которой четыре года назад дал кличку Монго, начитавшись приключений Монго Парка, –– она разыскивала его повсюду, прибегала на смотры и, к досаде командира полка Хомутова, облаивала его лошадь.

Погода стояла холодная, мокрая, гусары уставали, и если случалась возможность, то развлекали себя, кто чем. Алексей Григорьевич, как старший, несколько сдерживал молодежь, и все-таки Лермонтов и Монго исхитрялись прославиться похождениями.

Внезапно случилась беда: брат Алексея Григорьевича утонул. Он уезжал на год за границу, пароход отошел в Кронштадт, Павел Григорьевич сел на скамейку близко от борта –– и вдруг опрокинулся в море! Пытались со шлюпки поймать его за руку, рука оказалась в перчатке и соскользнула.

Это страшное происшествие настолько ошеломило Лермонтова, что он слег. Елизавета Алексеевна тоже свалилась. Александр Сергеевич Пушкин, близко знавший Павла Столыпина, писал жене: «Утопление Столыпина –– ужас! Неужто невозможно было ему помочь?»

Только в конце июня Арсеньева нашла в себе силы написать Крюковой: «Горестное это происшествие расстроило Мишино здоровье... но, слава Богу, ему позволено взять курс на Кавказских водах. Здесь всякой день дожди и холод престрашной... Об себе что сказать: жива, говорят, постарела, но уж и лета, пора быть старой».

Ехать на воды Лермонтов отказался. Как только закончились учения, и офицеры опять получили свободу, он перебрался к бабушке, где все располагало к трудам, чтению и пересмотру заброшенных было тетрадок. Аким Шан-Гирей жил у Арсеньевой и был посвящен во все творческие замыслы поэта. Лермонтов творил с невероятной быстротой; закончив произведение, редко к нему возвращался, не исправлял, а если был недоволен, брался за новое, перенося в него главные моменты из того, которое забраковал. Аким сохранял забракованные рукописи, справедливо полагая, что Михаил Юрьевич когда-нибудь к ним вернется.

Когда приходила нужда быть в Царском, Лермонтов возвращался в свою квартиру. В полку у него появился еще один друг –– Семен Абамелик. Он в декабре минувшего года окончил юнкерскую школу и был произведен в корнеты. Крохотного роста, за что прозвали «Мальчик с пальчик», Семен до самозабвения любил живопись. Оборудовав удобную мастерскую в доме своего зятя, полковника Ираклия Баратынского, он вместе с Михаилом Юрьевичем проводил там свободное время. Абамелик писал картины на религиозные темы, Лермонтов –– кавказские виды, помня их с детства.

М. Ю. Лермонтов. Конный горец,

М. Ю. Лермонтов. Конный горец,
акварель, 1836 г.

Абамелик нравился Лермонтову: отлично образованный, без фатовства, всегда приветливый и без малейшего налета солдафонства. Через Абамелика он сошелся с полковником Баратынским и его супругой.

К Лермонтову, по свидетельству Лонгинова, «начальство не благоволило, считало его дурным фронтовым офицером. Он частенько сиживал в Царском Селе на гауптвахте, где я его иногда навещал. Между прочим, помню, как однажды он жестоко приставал к арестованному вместе с ним лейб-гусару Владимиру Дмитриевичу Бакаеву».

Странно такое читать: «дурной офицер» получал поощрения и «благоволения» от великого князя Михаила Павловича. Владимир Дмитриевич Бакаев –– гусар, не мог дать отпор, дожидался, когда ему посочувствуют. Лермонтов почему-то к прислуге относился по-человечески, и повар использовал это: напьется и не приготовит обед. Когда Михаил Юрьевич вышел из себя, тот с пьяных глаз кинулся драться. Лермонтов это оставил без наказания, но дошло до Арсеньевой: повар мгновенно был выслан в Тарханы, а управляющему было наказано высечь его и отправить в деревню Михайловку пасти скот.

М. Ю. Лермонтов. Бивуак под Красным Селом. 1835 г

М. Ю. Лермонтов. Бивуак под Красным Селом. 1835 г

 

М. Ю. Лермонтов.  Маневры в Красном Селе. 1835 г.

М. Ю. Лермонтов.  Маневры в Красном Селе. 1835 г.

В августе снова были учения в Красном Селе. Когда уже все надоело, Лермонтов и Монго сорвались к балерине Пименовой, жившей у Красного кабачка на даче любовника.

«— Вперед, Маёшка! только нас
Измучит это приключенье,
Ведь завтра в шесть часов ученье!»
«— Нет, в семь! я сам читал приказ!»

Отыскали калитку Пименовой, открыть не смогли, перелезли через забор, и когда балерина увидела их, то «чуть не брякнулась со стула».

Пред ней, как призрак роковой,
С нагайкой, освещен луной,
Готовый влезть почти в окошко
Стоит Монго, за ним Маёшка.
–– «Что это значит, господа?
И кто вас звал прийти сюда?
Ворваться к девушке — бесчестно!..»
— «Нам, право, это очень лестно!»
— «Я вас прошу: подите прочь!»
— «Но где же проведем мы ночь?
Мы мчались, выбились из силы...»
— «Вы неучи!» — «Вы очень милы!..»
–– «Чего хотите вы теперь?
Ей-богу, я не понимаю!»
— «Мы просим только чашку чаю!»
— «
Панфишка! отвори им дверь!»

В доме красавец Монго применил все свои чары, и дама сдалась. Маёшка сидел в ожидании конца любовных утех, как вдруг со двора послышался грохот! Глянул в окно –– девятиместный экипаж с пятнадцатью седоками!

Им остается лишь одно:
Перекрестясь, прыгнуть в окно...
Опасен подвиг дерзновенный,
И не сносить им головы!
Но вмиг проснулся дух военный —
Прыг, прыг!.. и были таковы...

На Петергофской дороге, чуть не столкнулись с коляской великого князя! Повернули на Петербург. В полк возвратились уже на рассвете.

Михаил Павлович их не узнал, он только заметил двух ускакавших гусар. Утром спросил командира полка: «Все офицеры на месте?» «Все», –– ответил Хомутов.

Об этом приключении Лермонтов написал поэму «Монго», которая всем полюбилась, даже великому князю. О встрече с ним автор, естественно, умолчал. Наверно, не раз Михаил Юрьевич думал о том, что стало бы с ним, свяжись он с чиновной средой? Изобретательный, страстный и непоседливый, он бы зачах в канцелярии.

«В одно воскресенье, помнится, 15 сентября 1836 года, часу во втором дня, я поднимался по лестнице конногвардейских казарм в квартиру доброго моего приятеля А. И. Синицына. Подходя, столкнулся с быстро сбегавшим с лестницы и жестоко гремевшим саблею молоденьким гусарским офицером в треугольной шляпе. Офицер этот имел очень веселый, смеющийся вид человека, который сию минуту видел, слышал или сделал что-то пресмешное. Он слегка задел меня или, скорее, мою шинель, длинным капюшоном своей распахнутой шинели, и засмеявшись, сказал, вскинув на меня свои довольно красивые, живые, черные глаза: “Извините мою шинель за то, что лезет целоваться с гражданским хитоном”, — и продолжал быстро спускаться с лестницы, по-прежнему гремя ножнами сабли, не пристегнутой на крючок, как делали тогда все светски благовоспитанные кавалеристы.

Под этим впечатлением я вошел к Синицыну и застал моего доброго Афанасия Ивановича в шелковом халате, занятого смахиванием пыли со стола и выниманием окурков из цветочных горшков.

— Что это вы так хлопочете, Афанасий Иванович? — спросил я.

— Да, как же, –– отвечал Синицын с несколько недовольным видом, –– я, вы знаете, люблю, чтоб у меня все было в порядке, сам за всем наблюдаю; а тут влетает товарищ по школе, курит, сыплет пепел куда попало, тогда как я ему указываю на пепельницу, вдобавок швыряет окурки своих проклятых трабукосов в мои цветочные горшки. У этого Майошки страстишка дразнить меня моею аккуратностью.

— Гость ваш ––это тот молоденький гусар, что сейчас вышел?

— Да, да, тот самый. И вышел, злодей, с хохотом, восхищаясь, что доставил мне работы на добрый час.

Я спросил Синицына:

–– Кто этот гусар? Вы называете его «Майошкой», но это, вероятно, школьная кличка.

— Лермонтов, — отвечал Синицын, — мы с ним были вместе в кавалерийском отделении школы. Пишет стихи, да и какие прелестные, уверяю вас.

— А! Так поэма «Хаджи Абрек», напечатанная в «Библиотеке для чтения», принадлежит этому сорвиголове!..

— После Пушкина, который был в свое время сорвиголовой, кажется, почище всех сорвиголов бывших, сущих и грядущих, нечего удивляться Лермонтову» (В. П. Бурнашев).

С наступлением осени началось затишье в полку: офицеры перебрались в Петербург, приезжая в Царское Село только на дежурства. Святослав Афанасьевич Раевский познакомил Лермонтова со своим однокурсником по Московскому университету –– Андреем Александровичем Краевским, который сейчас помогал Пушкину в издании журнала «Современник». Краевский был побочным сыном внебрачной дочери известного московского обер-полицмейстера Н.П. Архарова, в доме которого провел свое детство и получил начальное воспитание. Выдающиеся способности мальчика обратили внимание Архарова, и в 1825 году, пятнадцати лет от роду, Андрей Краевский был помещен в Московский университет на философский факультет, причем, чтобы обойти закон, требовавший для поступления 17-летнего возраста, в документах Краевского было прибавлено два года.

По окончанию университета, Андрей Александрович хотел посвятить себя научным занятиям, но семейные обстоятельства резко переменились, и он отправился в Петербург искать средств к существованию. Поступил в департамент Министерства народного просвещения, давал уроки истории и русской литературы в частных домах. Скоро приобрел известность талантливого педагога, вошел в круг петербургского высшего общества и познакомился с князем В.Ф. Одоевским, который ввел его в тогдашние литературные кружки. С 1835 года Краевский уже занимал должность помощника редактора одного из петербургских журналов.

Несмотря на то, что Андрей Александрович был близок с Пушкиным, напроситься у него на знакомство с поэтом Лермонтов даже подумать не мог!

В ту осень Михаил Юрьевич работал над романом «Княгиня Лиговская», построенном на конфликте богатого аристократа с бедным чиновником. Пафос этой вещи заключался в защите человеческого достоинства.

Роман был во многом биографичен: Лиза Негурова –– Катя Сушкова, княгиня Лиговская –– Варенька Лопухина, Печорин –– это сам Лермонтов. Фигура Станислава Красинского взята была с одного из сослуживцев Раевского. Самый болевой момент в романе, это когда Печорина спрашивают, указывая на княгиню Лиговскую:

–– Вы ее знаете?

Не отрывая мучительных глаз от нее, он кивает:

–– С детства.

Святослав Афанасьевич помогал в написании глав, связанных с деятельностью чиновников, так как Лермонтов в этой среде никогда не вращался. Раевский давно переехал к Арсеньевой и был теперь главным помощником Михаила Юрьевича. В создании седьмой главы, где описывалась убогая квартира Красовского, участвовал Аким Шан-Гирей.

М. Ю. Лермонтов, портрет С. А. Раевского.

М. Ю. Лермонтов, портрет С. А. Раевского.

 

24 декабря, как значилось в месячных отчетах лейб-гвардии Гусарского полка, Лермонтов простудился и «по болезни отпущен домой». Болезнь была выдумкой: Михаил Юрьевич хотел закончить роман, не дергаясь в Царское Село. На такие «болезни» командование смотрело сквозь пальцы.